ьше не было, хотя за четыре года в Москве у нее появилось
много друзей.
   От Гали приходили непонятные письма. В одном письме она  написала,  что
Марина не должна удивляться, если она выйдет замуж. Но Марина удивилась  и
побежала  звонить  в  Ленинград,  выяснять,  в  чем  дело,  Галя  ответила
уклончиво. А спустя некоторое время написала, что она  вообще  никогда  не
выйдет  замуж.  А  еще  через  месяц  прислала  телеграмму:  "Можешь  меня
поздравить".
   Марина ломала голову, что подарить Гальке.  Деньги  были  накоплены  на
туфли. Марина сделала подметки на старые туфли, а Гальке купила  роскошные
занавески на окна, что было очень кстати, потому что у Гальки как  раз  не
было занавесок. Окон, правда,  у  Гальки  тоже  не  было.  Если  соблюдать
точность, у Гальки ничего не было, кроме мужа, молодости, любви и надежд.
   Вокруг все выходили замуж.  На  всякий  случай  Марина  осведомилась  у
своего приятеля Саши Кириченко, с какого возраста считается  старая  дева.
Узнав, что лет с двадцати пяти, Марина успокоилась.
   Саша  Кириченко,  воспользовавшись  ее  интересом  к   этому   вопросу,
предложил ей выйти за него замуж.
   - Выходи, не пожалеешь.
   Собственно, он говорил это Марине каждый раз, когда ее видел.
   - А что? -  так  же  шутя  ответила  Марина,  взбудораженная  Галькиной
свадьбой. - Возьму и выйду!
   - Я буду очень счастлив, - медленно сказал Саша, и Марина тут же поняла
неуместность своей шутки.
   - Я же шучу, - поспешила она сказать.
   - А я не шучу, - сказал Саша, - я совсем не шучу... Потому что я  люблю
тебя...
   Они шли по Садовому кольцу после позднего вечернего сеанса в кино. Саша
остановился,  приблизил  свое  широкое  румяное  и  очень  доброе  лицо  к
Марининому. Он был такого же роста, как Марина, хотя уверял,  что  гораздо
выше. Он был широкоплечий, плотный, квадратный. Веселый и остряк,  любимец
студии. Его  считали  законченным  комическим  актером.  Для  кино  он  не
годился,  а  столичные  театры  его  уже   сейчас   приглашали.   Он   был
действительно очень талантлив.
   "Он самый лучший человек у нас на курсе, - думала Марина. - И  все-таки
я его не полюбила".
   - Вот такие дела! - сказал Саша дрогнувшим голосом.
   - Не будем об этом говорить, не надо, - попросила Марина.
   - Я и сам знаю, что не надо, - сказал Саша.
   Они  пошли  дальше.  Марина  чувствовала  себя  виноватой.  Она   давно
понимала, что Саша влюблен в нее, любит ее. Она не  кокетничала  с  ним  -
нет, нет! - но эгоистически  пользовалась  его  снисходительностью,  чтобы
говорить о театре. Как все одержимые люди, Марина должна  была  бесконечно
много говорить на излюбленную тему. Никто не  мог  этого  вынести.  Только
Галя. Но Галя была далеко. А Саша умел слушать. Марине надо было  говорить
о своей профессии во что бы то ни стало.
   Для этого она выбирала самый длинный путь из кино домой -  по  Садовому
кольцу.
   - Бесприданницу я бы играла не  так...  -  с  расстановкой  произносила
Марина.
   - А как? - немедленно откликался Саша,  знавший  точно,  что  ему  надо
говорить.
   Или:
   - "Живой  труп"  у  нас  ставят  неправильно...  -  сообщала  Марина  и
умолкала. У нее были идеи. Много разных идей.
   - То есть? - откликался Саша.
   Марина длинно объясняла.
   Так они разговаривали очень часто.
   А на прощание Саша говорил:
   - Выходи за меня замуж.
   - Я подумаю, - отвечала Марина, и они прощались  у  входа  в  общежитие
весело и просто, как хорошие товарищи. Марина бежала к себе  в  комнату  и
тут же забывала о Саше, а он возвращался  домой  через  весь  город  и  не
забывал о Марине ни на минуту.
   ...И вот теперь он сказал ей, что любит ее.
   - Я и сам знаю, что не  надо,  -  повторял  Саша.  -  Ты  меня  прости.
Сорвалось. Забудем. Пусть все будет по-старому. Теперь ты знаешь. Это даже
лучше.
   - Мне очень жаль, - сказала Марина, - что так получилось.
   - Не жалей. Ничего, - усмехнулся Саша, - бывает... Ты мне что-то хотела
рассказать...
   - Я расскажу, - неуверенно сказала Марина, глядя  в  круглые  рыжеватые
глаза своего друга.
   - Давай рассказывай, - сказал Саша, - и, пожалуйста, не смотри на  меня
так. Я не умер.
   - А нечего рассказывать! - вдруг с отчаянием вырвалось у Марины. -  Все
брошу! Не получается из меня ничего. Надо бросать!
   - Не валяй дурака, Марина! - оборвал ее Саша и поморщился. - Я  в  тебя
верю. Ты талантлива, понимаешь?
   - Ты веришь? - улыбнулась Марина. - Спасибо тебе за это.  Больше  никто
не верит.
   - Это не так мало! - закричал Саша.


   Марина начала готовить роль к выпускному спектаклю, дав себе слово, что
на этот раз она сыграет в полную силу.
   Ей опять дали роль старухи. Еще какой  старухи!  Мурзавецкая!  "Что  ты
расселся! Не видишь? Встань!"
   Поплакав, Марина решила: "Ладно, я вам сыграю. Ладно. Судьба - индейка!
Я сыграю".
   Но перед каждой репетицией Марина рыдала. Шестьдесят пять лет, костыль.
Это была пытка. И сил не было это играть. Иногда казалось, что все  равно,
она может играть и старух и  даже  стариков  -  все,  все  равно!  Скучно,
неинтересно, противно...
   А сколько есть ролей женщин молодых, нежных, страдающих! Какое  счастье
- такая роль! Уж она бы не носилась, как Тома Ланина, не  кричала  бы,  не
ломала бы руки. Она бы играла иначе. Иначе, иначе, совсем иначе!  Впрочем,
Марина считала Ланину способной и Кузнецову тоже, а Вадимом "Ганшиным" она
восхищалась. Марина вообще всегда всех хвалила.
   Марина знала, что никто не считает  ее  талантливой.  Ей  все  говорили
одно: "Не выйдет". Только Саша и, может быть, Агеев верили в нее.
   Случайно Марина слышала  слова  Горовой:  "Эта  Кондратьева  -  ходячее
недоразумение".
   "Какой ужас! - с иронией подумала Марина, даже не обидевшись на Горову;
за четыре года у нее закалились нервы, появилась  выдержка.  -  Но  почему
ходячее?"
   Вместе с выдержкой и спокойствием развились и другие  качества.  Марина
стала замкнутой. Она не так легко смеялась, как  смеются  в  ее  возрасте.
Сказывалась суровая школа Горовой. Зато она  уже  не  плакала  втихомолку,
когда Горова ей говорила:
   - С вашими данными  вы  не  можете  играть  героинь.  Это  не  в  ваших
возможностях.
   А Саша говорил Марине:
   -  Ты  будь  благодарна  Горовой.  Считай,  что   тебе   повезло.   Для
талантливого  человека  трудности,  как  дрожжи  для  теста.  Он  на   них
поднимается. Ты будешь играть героинь!
   На последнем  курсе  Марина  оставалась  все  такой  же  стеснительной,
неловкой девочкой, которая таращила глаза на  весь  мир,  верила  в  себя,
мечтала об удаче и всегда была готова  поделиться  с  подругой  последними
тремя рублями и пойти на край света в кино.
   Но, пожалуй, мрачноватые,  огорченные  глаза  стали  заметнее  на  лице
Марины, потерявшем румянец. А на  общем  фоне  стриженых  голов  в  студии
выделялась ее старомодная  голова  с  пепельными  волосами,  собранными  в
пучок.
   Когда она приехала на зимние каникулы в Ленинград, мать  -  потому  что
это была мать - посмотрела на нее и сказала:
   - Беда, беда, стала взрослая дочка!


   Марина петь и танцевать не умела. Смешно показывать своих знакомых  она
тоже не умела. Она проваливала одну роль за другой, но, как говорится,  не
останавливалась   на   достигнутом.   Юная   неудачница,    одержимая    и
бесталанная... Бесталанная?
   Что же все-таки видел в ней старый,  опытный  актер  Агеев?  Что  нашел
старый режиссер гастрольного  театра?  Почему  решительная  и  беспощадная
Горова довела ее до последнего курса?
   Что было в Марине? Ведь что-то же, наверно, было? Не только мужество.
   Казалось, отношения с Горовой должны  были  ожесточить  Марину,  Горова
была к ней несправедлива; она ни разу за  все  четыре  года  не  похвалила
Марину. А Марина продолжала восхищаться талантом  Горовой  и  лишь  иногда
спрашивала себя: "Почему я на нее не сержусь? Это, кажется, ненормально".
   Марина улыбалась Горовой открытой улыбкой, в которой была только  очень
небольшая примесь обиды.
   Однажды вечером Марина сидела и читала. Дежурная вызвала ее в коридор к
телефону.
   Марина не считала, что предчувствия - чепуха. Звонил Саша. То,  что  он
предложил, было заманчиво, страшновато,  но,  главное,  как  все,  что  он
делал, реально. Выступление по телевизору в инсценировке  рассказа  Чехова
"Невидимые миру слезы". В этой  инсценировке  Марина  участвовала  еще  на
третьем курсе вместе с Сашей.
   Марина  согласилась.  У  нее  выработалась   привычка   без   колебаний
соглашаться на  любую  роль,  на  любое  приглашение  сыграть,  только  бы
выступить лишний раз. Конечно, телевизор  -  ответственно  и  страшно.  Но
всегда ответственно и всегда страшно. Значит, нужно еще  порепетировать  и
сыграть... Но, господи, кого же она играла  в  этой  сценке?  Ведьму-жену,
которая лупит вернувшегося навеселе, мужа, ругает и шипит, как змея, и тут
же выходит к гостям с милой улыбочкой. Ведьму, которая... Ну,  ведьму  так
ведьму!
   И Марина постаралась, чтобы это была  настоящая  ведьма.  Себя  она  не
пожалела. Саша в первое мгновение  даже  оторопел,  так  неузнаваема  была
Марина, которая орала на него с искаженным лицом.
   ...Видела ли Горова, как умеет играть  ее  самая  безнадежная  ученица?
Горова не видела. В этот вечер она сама была занята в спектакле.
   Наверно, были  телезрители,  которые  посмеялись,  увидев,  как  злющая
женщина средних лет, с грубым, базарным голосом, в папильотках на голове и
в безвкусном халате, фальшиво улыбается гостям и мужу, которого только что
обзывала язвой и била что есть сил.
   Наверно, кто-то посмеялся, и у него  стало  лучше  настроение.  Кто-то,
может быть, заинтересовался, как  фамилия  этой  актрисы.  А  какой-нибудь
человек покачал головой и печально произнес: "Злая жена - это ужасно!."
   Но Марина ничего этого не знала, она била отделена  от  своих  зрителей
улицами Москвы, стенами домов. Зрители не аплодировали, они были не  видны
и не слышны.
   И никто ничего не сказал Марине, ни одного слова.
   Почему, однако, партнеры Марины смотрели на нее так, словно видели ее в
первый раз? Почему улыбались, глядя на Марину, работники телестудии? Этого
Марина тоже не знала.
   Она видела только восхищенный взгляд Саши. Но Саша  всегда  смотрел  на
нее восхищенно.
   - Д-да-а! - сказал Саша. - Вот это д-да-а!
   Вот и все, что сказал Саша.
   Так Марина и не узнала, что у нее была самая настоящая удача. И  ничего
не изменилось  в  ее  жизни.  Завтра  ей  предстояло  так  же  страдать  и
добиваться удачи. И завтра, и послезавтра, и сколько еще, кто знает!
   Марина шла со своим другом по Москве, с чемоданчиком, где лежал голубой
халат с оборками, и в который раз мечтала:
   "Только одна удача!"



    Наталья Давыдова.
    Три дня, три звонка

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Вся жизнь плюс еще два часа".
   М., "Советский писатель", 1980.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 June 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   С некоторых пор я езжу в Ленинград в одно учреждение, с которым связана
по работе. А живу в Москве.
   Останавливаюсь в гостинице, учреждение имеет бронь.
   В Ленинграде я родилась и выросла.
   Гостиница - странная штука. По утрам в гостиничной  жизни  есть  что-то
бодрящее, как кефир, который пьют отдохнувшие за ночь командированные.  Но
по вечерам все иначе.
   То был вечер, к тому же  субботний.  Из  коридора  доносилось  бряканье
посуды, веселье, рождаемое телевизорами. Звучали возбужденные голоса  тех,
кто как умел справлялся со своей субботней неприкаянностью.
   Я сидела за письменным столом у телефона, раскрыв  записную  книжку  на
букву "Л". В какую-то из командировок я  купила  ее,  похожую  на  кусочек
мыла, и заполнила особым способом, по городам. Это решительно  негодная  и
неудобная система, если жизнь твоя записывается вся целиком на буквы "Л" и
"М". Алфавитный порядок пришлось смять и заползти на другие буквы.
   Такая естественная и простая вещь - позвонить и сказать:
   - Угадай, кто говорит?
   А я медлила.
   У многих в жизни бывает уход. Я тоже уходила, уезжала, убегала,  меняла
местожительства, профессию, друзей, ни у кого ничего не спрашивала,  ни  с
кем не советовалась. Надо было уйти - я ушла. Все сделала  по-своему,  все
забыла, что смогла, не заметила,  как  пролетело  десять  лет,  потом  еще
десять...
   А потом захотела вернуться... Улица  моя  ленинградская  меня  приняла.
Другие улицы, сады и площади тоже, приласкав уже тем, что  не  изменились.
Родственники, обиженные мною, приняли, забыли обиды.  Однако  родственники
добры, а улицы равнодушны. Но в этом городе когда-то у меня были друзья...
   Я набирала номер, про который только думала, что  его  забыла.  Он  был
занят сейчас, как и тогда. Наконец я услышала родной голос, - на букву "Л"
все родное, и смех, и никакого удивления, как  будто  моего  звонка  ждали
если не последние десять лет, то последние два часа.
   - Дуреха, дуреха, феноменальная дуреха... - сказала Лариса. - Раньше не
могла  позвонить,  свинюшка.  Ты  откуда?  Ты  же...  ты...  за  тридевять
земель...
   А голос был по-прежнему чудесный.  Этим  чудесным  голосом  она  теперь
читает лекции студентам в аудиториях, где нам читали лекции другие голоса.
Почему я раньше не позвонила? Простой вопрос, ответа на него нет.
   Я попыталась шутить, мне это обычно не удается.
   - Ты толстая или худая? - наконец услыхала я вопрос, на  который  могла
дать толковый, обстоятельный ответ.
   - Средняя,  -  сообщила  я,  -  а  была  как  бочка.  Удалось  сбросить
пятнадцать кэгэ.
   - Без ущерба для красоты  и  здоровья?  -  спросил  чудесный  смеющийся
голос.
   Но я была недоступна юмору.
   - Потом я опять прибавила, и в конечном счете...  Слушай,  а  когда  мы
увидимся? - сказала я, а сама подумала: "И увидимся ли вообще?"
   - Сейчас я иду на день рождения знаешь к кому? К Надюше Журавлевой.
   Что-то черноглазое, веселое было связано с этим именем, но  и  какие-то
неурядицы, неустроенность, и что-то еще важное, но что, я не помнила.
   - Она теперь живет на  краю  света,  в  новом  районе.  Я  одеваюсь,  -
сообщила Лариса.
   И я увидела, как она  готовится  к  вечеру,  наряжается.  Она  не  была
франтихой, но,  подобно  мужчине,  умела  в  праздник  выглядеть  особенно
торжественно. Понимала праздникам цену. Я увидела,  как  она  стоит  перед
зеркалом, хмурится и  скоро  станет  такой,  которую  хочется  выбирать  в
президиум.
   - Надюша Журавлева, какая она теперь? - медленно,  все  еще  на  ощупь,
спросила я.
   - Замечательная, как всегда, - ответили мне, как будто закрыли дверь.
   Все правильно, я заслужила.
   - Когда ты уезжаешь? - спросила Лариса.
   Чуть заметная скука скользнула в вопросе, чуть заметное нетерпение. Или
мне показалось?  Я  уезжала  послезавтра,  в  понедельник,  когда  подпишу
документы.
   - Завтра? Нет. Я обещала Надюше навестить ее брата...
   Вот то, что я забыла в жизни  веселой  Надюши,  -  у  нее  был  любимый
больной брат, он по-прежнему жив, по-прежнему болен. Все живы...
   - А хочешь так? Надюша живет в новом районе. У меня заказано  такси,  я
за тобой заеду, мы по дороге поболтаем,  туда  ехать  почти  час.  Обратно
вернешься на этой же машине. Заодно посмотришь новый район.
   Всегда она умела так говорить, каждая фраза несла информацию или мысль.
Не то что у других: много слов, а мысль одинокая, едва различимая.
   Однако  мотаться  в  такси  мне  не  захотелось.  Мы  договорились   на
понедельник на семь вечера.
   Я осталась в своем номере, а она поехала, с  каждым  километром  долгой
дороги становясь все торжественнее. Я представляла себе это так ясно,  как
будто все-таки села в  то  такси.  А  на  последнем  километре  она  умела
по-спортивному выложиться до конца и войти весело,  как  ленточку  рвануть
грудью. Так она,  наверно,  теперь  входила  в  аудитории,  где  ее  ждали
студенты. Так сегодня войдет в комнату, где уже собрались гости.
   Чего я, собственно, желала? Чтобы она к Надюше не ехала или чтобы  меня
позвала с собой? "У меня сюрприз", - сказала бы, улыбаясь, хозяйке.  И  та
бы улыбнулась в  ответ.  А  я  бы  работала  сюрпризом.  Глупость,  Но  не
исключено, что я этого хотела. Если судить по  обиде,  которую  ощущала  и
которая не проходила, не уходила и хотела со мной поговорить.
   - Ну чего ты  радио-то  ломаешь?  -  сказала  моя  Обида.  -  Радио  не
виновато, оставь его в покое, ты от него ничего не добьешься. Жизнь идет и
не останавливается по требованию, как автобус. Не остановятся именины,  не
остановится суббота, чтобы тебя подобрать. Тебя подбирай, а потом ты опять
захочешь выскочить на ходу. Ты ненадежна, ты...
   - Кто старое помянет... и притом это мой родной город, - заметила я.
   - Ну и что?
   - Суббота...
   - Привязалась к субботе.
   Какая-то зловредность почувствовалась мне и не понравилась. Я эту Обиду
отметаю, прогоняю, разговаривать с ней не хочу.
   Но разговаривать больше было не с кем. Никого тут не было, только Обида
сидела,  как  барыня,  в  красном   поролоновом   кресле,   развалясь,   и
единственный способ покончить с  нею  было  набрать  еще  один  телефонный
номер.


   Анечка меня не узнала и я ее тоже. Но потом я стала ее голос  узнавать.
И не столько голос, сколько знаки препинания, которые  она  всегда  как-то
удивительно вставляла в свою речь. И сейчас, по прошествии  стольких  лет,
многоточия, восклицательные знаки, точки с запятой и тире хозяйничали в ее
речи, как хотели.
   - Ты? Ты!  Ты...  вот  уж  поистине  неожиданно...  Неожиданно?  Да?  -
говорила Анечка. - Даже не знаю, что сказать. Я очень  рада!  Не  ждала...
Сколько  времени  прошло...  Странно  даже,  что  ты?  Вдруг?   Позвонила?
Неожиданно? - В этом  месте  она  тоже  воткнула  вопросительный  знак.  -
Неожиданно... - Тут она поставила многоточие  на  четверть  минуты.  -  Не
знаю, о чем  спрашивать,  что  рассказывать.  Что  тебя  интересует?..  Мы
взрослые. Может быть, мы даже старые? Хотя ты, конечно, скажешь, что  нет.
Другие... У меня сын и дочь!
   В полном беспорядке раскидала она знаки препинания и замолчала.
   - У меня сын, - сообщила я и  посмотрела  на  кресло,  Обида  сидела  и
внимательно слушала.
   - Как себя чувствует твоя мамочка? Я ее  видела  несколько  лет  назад,
когда она еще жила в Ленинграде. Как она в Москве?  Привыкла?  -  спросила
Анечка.
   - Не надо было уезжать. Это была ошибка.
   - Наверно... Я тоже так думаю. Корни? - сказала Анечка.
   Я спросила:
   - Как ты?
   - Хорошо. Врач-эпидемиолог. Работаю в институте. Защитилась.
   - А муж?
   - Защитился. Доктор.
   - Наук? Чего он доктор?
   - Доктор всего, - засмеялась Анечка.
   Все кандидаты, все доктора, с гордостью подумала я, как будто это  была
моя заслуга, я их так воспитала.
   Анечка молчала. Я слышала, как она там возится со знаками препинания.
   - Ты меня извини. Я вот о чем" подумала. Может быть, я могу  быть  тебе
чем-нибудь полезна? - наконец выжала она из себя, и в этой фразе все знаки
препинания были расставлены правильно.
   Я ответила:
   - Может быть.
   - Пожалуйста, скажи, - попросила Анечка, заведя разговор в такой тупик,
из которого было не выбраться. Обида кошкой рванулась  ко  мне  с  кресла.
"Ладно, ладно", - сказала я и кинула ее обратно.
   Я не звонила Анечке сто лет. Она была вправе решить,  что  мне  чего-то
надо. Но чего? Выведать, как эпидемиологи  предотвращают  эпидемии?  Но  я
лишь минуту назад узнала, что она эпидемиолог. И притом у  меня  в  Москве
есть знакомые эпидемиологи, уж в крайнем случае они могут рассказать,  как
там и что. Может быть, она решила, что я к ней  за  воспоминаниями?  Но  я
никому не собиралась предлагать погружаться в прошлое, как  под  воду  без
маски. У всех дела еще были на поверхности, у меня тоже.
   -