Чего  молчишь?  -  спросила  Анечка,  стукнула  трубкой,  и   оттуда
посыпались звуки субботнего веселья, музыка, голоса.
   Я поняла, что надо отпустить ее. Но Анечка тоже  что-то  поняла,  даром
что телефон работает на слабых токах.  Слабые,  слабые,  не  такие  они  и
слабые.
   - Вот что, послушай,  -  сказала  Анечка  четко  и  засадила  точку.  -
Приезжай. У нас неожиданно гости. К  дочке  сейчас  придет  орава  чешских
студентов. Будут и наши чешские коллеги. Я накрываю на  стол.  Понятия  не
имею, чем буду их кормить.
   - Сколько будет всего чехов?
   - Шесть, семь, восемь...
   - Мало, - сказала я.
   Юна засмеялась.
   - Вас понял. Если все это не слишком поздно кончится, я  не  буду  мыть
посуду, а приеду к тебе в гостиницу.
   Так завершился второй звонок, и я, не оглядываясь на кресло,  чтобы  не
видеть сверкающие зеленые глаза подруги моей Обиды, набрала третий  номер.
Три попытки даются каждому, и было еще не поздно. Чешские студенты еще  не
пришли к Анечкиной дочери, коллеги еще любовались набережными  и  мостами,
такси с Ларисой еще пробиралось по дорогам и пустырям.
   - Угадай, кто говорит, - предложила я.
   Он угадал.
   - Спасибо тебе, что позвонила.  Я  очень  тронут.  Благодарен  тебе  за
звонок.
   Чарующая вежливость старинного, немного книжного образца отличала его и
раньше,  и  слабые  токи  телефона  принесли  ее  в  номер   откуда-то   с
Петроградской, как тоненькую мелодию, слышанную давно, возможно, вместе  с
ним в зале филармонии.
   - Ты бы не мог приехать? Прошлись бы по Невскому, подышали.
   - Понимаешь, какая глупость,  я  стою  в  комбинезоне,  заляпан  мелом,
чудовищно небрит. У меня ремонт.
   - Сам, что ли, делаешь?
   - Может быть, и не сам, но...
   - Понимаю. Твое присутствие необходимо.
   - Сформулировано по обыкновению точно. Времени, видишь ли, мало.  Всего
два дня.
   - А потом что?
   - Понедельник.
   Его понедельники были заполнены работой до отказа,  когда  он  был  еще
лейтенантом. А теперь он полковник, какие же теперь у него понедельники? Я
представила себе, как он двигает тяжелые предметы, он мастер  их  двигать,
как он мажет, красит, белит, увлекая своим примером неторопливых маляров.
   - Куда ты пропал? - спросила я с нежностью.
   - Думаю. Знаешь, я приеду. Только побреюсь.
   Но я сказала, что уезжаю сию минуту, что я пошутила,  но  скоро  приеду
опять, и тогда мы обязательно встретимся.


   В понедельник  я  закончила  дела,  сложила  подписанные  бумаги,  всех
заверила, что столичные коллеги  со  сроками  не  подведут  (не  подводили
раньше), со всеми попрощалась.
   Приготовила для встречи с Ларисой  последние  до  поезда  четыре  часа.
Четыре часа - как четыре стены и белый потолок над ними.
   В семь позвонила. Женский голос ответил, что Лариса  Федоровна  еще  не
пришла с работы. Через полчаса тот же голос повторил те же слова,  которые
отличались от семичасовых тем, что были неправдой.
   Человеку надо умыться и  поесть  после  рабочего  дня,  и  я  позвонила
позднее. Трубку взяла Лариса, и я сразу поняла, что она без сил,  сидит  в
кресле,  курит,  истратив  за  день  все  свои  запасы  торжественности  и
шутливости. Даже голос ее прекрасный кончился.  Она  шептала  таинственным
бронхитным шепотом:
   - Это чепуха, чепуха, к вечеру это у меня часто бывает. Чепуха. Было бы
странно, если бы не было. С восьми часов лекции плюс практические занятия.
Если бы меня спросили, как я представляю себе счастье, я бы ответила,  что
счастье - это молчание. А сейчас еще явится  дипломник,  милый  мальчик  с
неразбуженным интеллектом.
   Достаточно было прикоснуться к  полузабытому  слову  "дипломник",  и  я
представила себе, как он входит, неся под мышкой в аккуратной  папке  свое
будущее.  Мои  четыре  часа,  теперь  уже  три,  уйдут  на  дело   высшего
образования.
   - Вот он звонит. Прошу, - это ему,  розовощекому  лодырю,  хриплым,  но
радостным голосом. - Видишь, он уже тут, - это больным, иссякающим шепотом
мне. - Ничего не  попишешь.  Давай  свои  московские  координаты.  Буду  в
Москве, обязательно позвоню.
   "Обязательно позвоню" переводится "не позвоню".
   Обида моя тут же явилась, и была она сегодня не нахальная, а серьезная,
грустная.
   - Не устраивай, пожалуйста, трагедий, - сказала я ей. - Постарайся  без
нервов, будь умной. У всех своя  жизнь,  своя  работа.  У  меня  тоже,  не
приставай, уйди, уйди.
   Так окончились три дня. Три звонка...


   Перед самым уходом из гостиницы я позвонила Гале, она была единственным
человеком, которого удалось не потерять. Моей заслуги в том не было, я  бы
и ее потеряла, но она не потерялась.
   Я просила ее не приезжать на вокзал, не провожать.
   - Какой вагон? - спросила Галя.
   И вскоре возникла у поезда  с  веником  багульника,  цветущего  слабыми
крепдешиновыми цветочками.
   Галино широкое лицо сельской учительницы-красавицы  в  очках  мелькнуло
последний раз в окне, поезд легко взял с места и покатил  легко.  Шестьсот
километров - это совсем немного, если знать, что и предстоят шестьсот.
   Поезд шел, даря пассажирам ночь, передышку, состояние невесомости. Даря
возможность о  чем-то  подумать,  что-то  понять.  Поезд  шел  и  соединял
разбросанные части воедино.
   В купе багульник стал пахнуть малиной,  сосной,  кувшинками,  корюшкой,
дождем, морем.