бирается к остаткам, и я вижу, насколько она голодна... А Вася, старый кот, с
его постоянной подругой?..
Самое лучшее в человеке имеет звериное начало.
Но тут проснулись кошки, кто-то бухнулся в окно, и мои слабые мысли прервались.
Я посмотрел на стены. Картины все чаще вызывают беспокойство, тоску, вязкую
слюну во рту, тяжесть в груди... Возникает напряжение во всем теле, дрожь в
руках... становится душно, неловко, нехорошо, хочется куда-то бежать, что-то
делать... Заброшенный, забытый в сером пространстве, среди метели, я не знаю
своего языка, оттого и мечусь. Может быть, пятна?.. Ведь так уже было много раз
- спасали пятна! Да неужели? Сто раз повтори, все равно уверенности никакой! Кто
же поверит разуму в таком котовском деле! С чего бы это пятна, что за бред!..
Каждый раз в начале нужен повод, зацепка, случай, чтобы вдруг стало ясно -
конечно, пятна, ясное дело, они! Уверенность не требует доказательств. Только
пятна, тон и цвет! Когда снаружи безрадостно, жутко, холодно, темно и
противно... тогда и начинается выживание.
Тогда я начинаю видеть.
    47. Вышли на прямую...
Стало светлей от снега, распрямился последний виток декабря, от двадцатых к
тридцатым прямая дорожка до конца года. Меня по-прежнему встречает Макс,
одинокая черная фигурка среди ледяной пустыни. Он выбегает далеко в поле, я
спешу ему навстречу. Кошки с Костиком по утрам дома, из подвала по первому зову
вытягивается Хрюша, переливается через край темноты и бежит ко мне. Сегодня
увидел на лестнице мужскую спину - и бежать. Насилу уговорил вернуться. Клаус
долго и напряженно вглядывается в лестничную темень, стараясь понять, мужская
фигура или женская... Если мужская, ни за что не сдвинется. Его не раз били
мужчины, из женщин он боится только одну, с железным крючком, что у мусора. Он
надоел ей своим интересом к ящикам, она замахивается на него клюкой. Кто бьет,
редко замахивается.
Была каша, овсяная с растительным маслом, немного кефира... Все это моментально
смололи кошки и Костик, этот прожора, бьется за чистое блюдце до конца. К
счастью немного осталось подоспевшим Хрюше и Стиву.
Сегодня говорили с Клаусом. Ус растет плохо, глаза слезятся, шерсть за ушами и
на лбу выпадает. Девять или десять ему? Свобода, дружок, старит.... Когда никого
нет, он прижимается ко мне головой - "не забыл меня?" "Нет, Клаусик, ты мой
самый лучший друг... "
    48. На лестнице.
Когда я бегу с ними наверх... Они быстрей меня и всегда обгоняют, а я не знаю,
что нас ждет за поворотом. Опасно, когда закрыта дверь в наш закуток, они
толпятся перед ней, оглядываются, переминаются, подумывают о побеге... Сверху
топот, крики детей, лай собак!.. Может отвориться дверь, выглянет сосед, который
их ненавидит... Я должен успеть! И я бегу, сердце досадно бухает и
останавливается... потом снова, кое-как... Иногда какой-нибудь кот, чаще Стив
или Клаус, начинает кривляться на лестнице - садится, моется, демонстрируя
пренебрежение к опасностям. Если Стив, со своим высокомерием, то черт с ним, все
равно не убедишь; годами околачивается на ступеньках, не раз попадало, но жив,
счастливчик. Если Клаус, то хочет, чтобы я подошел, уговорил его, а то и взял на
руки. Хрюша при малейшей опасности забьется под лестницу, отличная добыча для
овчарки. Поэтому для отстающих способ один - завлечь стремительным бегом вперед
и вперед; они легко заражаются моей торопливостью, в них просыпается инстинкт
догнать убегающего. В догонялки лучше всех играет Клаус, я говорил уже, от него
не отвязаться, он будет плестись за мной, пренебрегая святостью границ.
Несмотря на мороз и ветер, поев, все исчезли в темноте. В подвальной комнате,
где сидит Клаус, из окна постоянно выбивают фанерку. Я прихожу - она на полу, а
в подвале буран и сугробы. Каждый день я пристраиваю ее снова. Утром и вечером
ищу Стива.
    49. Хроника. Природа не безжалостна, она равнодушна...
Только не попадайся ей под руку или под ногу.
Двадцать шестое декабря, мороз такой, что любая одежда кажется бумажной. В кухне
замерзла вода в чайнике, на подоконнике лед и снег. Если законопатить все щели,
плотно закрыть входы и выходы, то домой вернется плюс, и вода растает. Я выбираю
тепло, и запираю на ночь слабых и плохо одетых - двух кошек, Хрюшу, Костика и
всех, кто не уверен в своих силах. Уверены обычно Макс, Стив и Клаус, и Серый,
конечно, эти сумеют позаботиться о себе. Стива нигде нет.
Двадцать седьмое, Хрюша и кошки дома, Клаус и Макс уходят. Костик встает и без
колебаний за ними, это дружба. Со своею гладкой шкуркой ему тяжело придется,
вместо воздуха иглы и колючки, в подвале не сладко, еда в мисках превратилась в
куски льда... Где затерялся безумный Стив, играющий своею жизнью? Менял хозяев,
места, образ жизни, неделями где-то скрывается... Вчера я подходил к девятому,
звал и громко и шепотом - ни движения, ни звука. Как будто все вымерли в том
доме. Потом что-то шелохнулось, шлепнулось - и мимо меня промчался большой серый
кот, я его знаю. Глубоко сидят, берегут тепло...
Вечер, двадцать пять не тридцать, зато ветер сдувает тонкую оболочку тепла. Макс
сидит под балконом, морда в снежной пыли, хвост затвердел. "С ума сошел! Почему
не бежишь в подвал? " Он слабо вякнул в ответ, глаза дикие, сосульки возле рта.
Дома понемногу отошел... Как научить его прятаться?.. Лохматые снова уходят в
ночь.
Двадцать восьмое декабря, всего девятнадцать, зато пурга. Под ногами блестящая
поверхность, земля отталкивает, ветер сносит меня в черноту, в овраг, к реке...
У нашей двери серый растрепанный кот, видно, что был домашний, но потерялся. В
руки не дается. Дома все, кроме Клауса и Стива, девять куч и столько же луж. В
подвал снова забежали собаки, им некуда деться. Фанерка на окне повалена, с
великими трудами укрепил ее. Скорей хотя бы десять минусов, тогда оставлю
форточку открытой на ночь.
Дал всем по кусочку сала, жадно ели и отнимали друг у друга. Клаус сильней
Макса, но уступает ему, только негодующе смотрит на меня. Костик отнимал у них
обоих, он друг, ему разрешено. У друзей может отнять и Люська, а у Алисы
отнимают все. И у Хрюши, который смел при входе, а потом бегает за спинами. Но
никто не оспаривает его право раздавать оплеухи. Стив, когда был в последний
раз, дышал мне в лицо, урчал, закатив глаза, про дружбу навеки. Где же твоя
дружба?
    50. Полкастрюли каши. Стив.
Вечером я шел к своим, погруженный в мысли. Нет, мыслить я давно разучился -
проносились лица, деревья, кусты, заборы, лужи с отражениями фонарей, желтые
листья... слова, сказанные шепотом... светится окно... Кусочки памяти, которые
всегда при нас. А кругом серая и мутная пустыня, над ней рои существ, правильных
и мертвых, это снежинки. Лист существо, может, даже с именем, а снег -
вещество... Я нес кашу, немного, зато с необыкновенной рыбой линем, и с
подсолнечным маслом, чтобы шерсть гуще росла. Что важней шерсти зимой?..
Судьба обрадовала меня - на ступеньках Стив!
Я не поверил глазам. Думаю, неужели Макс научился шастать по ступеням?.. Того и
гляди, доберется до нас своим умом... Нет, длинней, и нет рыжины на боках, и
глаза особенные - до глупости бесстрашные глаза. Стив! И ничуть не похудел,
сильная мускулистая спина. Я только успел пощупать спину, как он замахнулся
лапой и сказал -"но-но..." Настоящий, живой! Злой и деловой - "времени нет,
показывай, что принес..." Ему, конечно, почести, миска отдельная и все такое.
Хрюша и Люська почтительно посторонились перед нашим странником, ходячей
легендой. "Вот придет Стив..." Долгими зимними вечерами разве я не так говорю
им?.. Потом пришел Клаус, Хрюша, нашелся Макс, и все четверо черных оказались в
доме. Хрюша, конечно, замахивался на Стива, но каждый раз успевал передумать.
Стив особый кот, учить его нашему порядку бесполезно. Хрюша понимает это, и еще
знает - Стив все равно уйдет, а порядок останется. Нас восемь - четверо черных,
трое серых и я. Не было Серого, он, кажется, побаивается Стива.
Но Стив недолго баловал нас, отведал рыбки с кашей, и к балконной двери,
оглянулся на меня, зашипел, зарычал - "Отворяй, устал я с вами!.." И я со
спокойным сердцем отпустил его. Он, не оглядываясь, ушел в мутную мглистую
снежную пустыню, где небо и земля слились.
    51. Хрюша едет верхом.
Стив снова исчез, но я успокоился - жив, бродяга. Дома все, кроме Хрюши. Макс с
Люськой в обнимку, она его любовно вылизывает, он милостиво разрешает, и сам
полизал чуть-чуть... Костик на улицу не хотел, но отчаянно хотел пописать. И,
улучив момент, когда я потерял бдительность, намочил бумажку в углу и
успокоился. А я поздно хватился, и сделал вид, что не заметил. В такой мороз мне
жаль их выталкивать на улицу, и я терплю лужи и кучи, надеясь на скорое
потепление... Поели, отдохнули, помылись, и я отворяю перед ними балконную дверь
или форточку минут на пять, и жду, в клубах морозного пара, кто куда... Кто
хочет уйти, уходит. Но сегодня воздух колюч как никогда, даже Макс дрогнул. А
Алиса ушла, хотя я оставляю ее без разговоров, но вот надо ей, и все! Три раза
выходил за Хрюшей, его все нет и нет. Из подвала выбежали собаки, они там
греются. На этот раз я ничего не сказал им, они знают меня и ведут себя тихо.
Дошел по тропиночке до девятого, снег по колено, вокруг дома здоровенные псы,
сидят на колючем ветре, ждут кого-то... Хрюше с его коротенькими ножками, да по
такому снегу... не проскочить! Звал, звал - и, наконец, слабенький голосок -
появляется в окошке Хрюша, чумазый настолько, что не черный, а серый. Взял его
на руки, он тут же успокоился и едет, гордо поглядывая на стадо собак...
Прибыли, тут же все сбежались, ведь ясно, что Хрюша получит премию. Я оставил
его в ванной с рыбьим хвостиком наедине, а дверь плотно закрыл, подоткнув
бумажку. Клаус пытался когтистыми лапами взломать Хрюшино уединение, трудился,
пыхтел, в конце концов победил... но увидел только довольную Хрюшину физиономию.
Опоздал! Что поделаешь, в другой раз, дружок.
    52. Тридцатое декабря, завтра перевал...
Люська обожает всех без исключения котов, но в особенности Клауса, это ее кумир.
Утром кумир полакал разбавленного молока и пулей вылетел на балкон, оставив нам
огромную кучу, настоящая мужская работенка! Мороз застрял на двадцати пяти и при
этом ухитряется быть влажным, это для нас смертельно. Кошки прочно поселились в
доме. Хрюшу едва вытянул из подвала, теперь он спит рядом с батареей, она еле
теплится. Люська в отсутствие Клауса подобралась к Максу, приводит в порядок его
лохмы, ему это нравится. Но Клаус все поставит на свои места, как только Люська
на что-нибудь путное сгодится. Стив основательно исчез, наверное, объявился
могущественный обладатель купеческой колбасы. Но исчезнут его покровители, он
снова явится, пойдет по этажам выпрашивать подаяния, не теряя при этом гордого
вида.
Завтра первый перевал, за ним передышка, а потом даже круче. Коты это знают, у
них чувство времени точней моего, им не нужно чисел. Впрочем, я тоже не помню
чисел... и пейзаж для меня, как для кота, всегда нов, дорога сюда каждый день
другая, снег имеет сотню имен - он колет, жжет или гладит... холоден, мокр, сух,
блестящ... А цвет... как можно говорить о цвете - он охватывает все оттенки
настроений и состояний... Так вот, у наших такой настрой - придется потерпеть
еще, зима не все показала зубы. Никто не веселится, кроме Костика и Люськи,
которым все трын-трава. Мечта Костика - попробовать жизнь на зуб до сих пор
жива, а кот с мечтою не взрослый кот, он так и не вырос. Каким -то чудом
добрался до меня, доколыхался серой тенью, а потом схватился из последних
силенок, и держался, отчаянно держался!.. Не все смогли, куда делась лохматая
худышка с желтыми глазами? Почему не выскочила из темноты, если выскакивала сто
раз, когда ей было гораздо страшней и хуже?.. Не знаю, мир для меня разделен -
по ту сторону царство отвратительных теней, а по эту только подвалы и коты...
Почему не искал ее? Раньше бы искал, а теперь я все чаще так поступаю: выбежит -
спасу, не выбежит - отворачиваюсь, иду дальше. Иначе не выжить, не от голода или
усталости, а от сердечной тяжести. Их слишком много, даже в поле моего зрения, я
и семерых-то с трудом спасаю. Людей тоже бывает жаль, но они в этой жизни
хозяева, сами ее делают, пусть сами за все и платят.
А мне достаточно забот, я помогаю зверям. Я - перебежчик, всегда на их стороне.
Они запоминают меня и пробиваются поближе - к лестнице, к балкону, к двери,
потом оказываются на кухне... Они проявляют чудеса выдумки и выдержки, только бы
остаться на ночь, забиться в дальний угол, за кровать... Я находил их в мусорном
ведре, на верхней полке шкафа... Они лезут по кирпичной стенке, по деревьям на
балкон, а до этого просиживают неделями под окнами, наблюдая за счастливцами,
решая сложнейшую задачу - как проникнуть... Я слышу, как скрипят и ворочаются их
мозги... Каждый из моих восьми... что скрывать, Серый уже проник... Каждый
изобрел свой способ, свои трюки, чтобы обмануть меня, отвлечь внимание, а потом
оказаться в опасной близости, когда я, взглянув им в глаза, не смогу отодвинуть.
И я иду сюда, проклиная холод, скользкую дорогу, ветер, темноту, то, что мало
еды, на один зуб этим прожорам... окруженный частоколом враждебных взглядов,
связанный ожиданием чуда - еды, тепла, внимания...
Я девятый среди них.
    53. Когда я шел к своим...
Когда я шел к своим, то увидел двух больших овчарок, которые пытались спастись
от холода. Им трудней, чем котам. Они забегали в каждый открытый подъезд - и
отовсюду их гнали. Им не выжить.
И я вспомнил несколько ночей, когда мне негде было ночевать, в середине октября.
Никого у меня не было, и одежды никакой, кроме старого пиджака. Ночью я
пробирался в один дом, там шел ремонт, не было ни окон ни дверей, зато на месте
крыша. И я дремал в углу, то покрывшись пиджаком, то подложив его под себя.
Кое-как дотянув до рассвета, плелся на вокзал, дремал на скамейке, а в шесть
уборщицы меня прогоняли... Что чувствовали собаки в тридцатиградусный мороз?
Кто-нибудь скажет с ухмылкой - они же не думали, ведь это звери... Но и я не
думал в том доме - я был просто живой тварью, и страдал, как они страдают...
Жизнь прожита, а вспоминаются именно те дни.
Я не мог отдать овчаркам все, что нес своим! Залез рукой в кастрюлю и вывалил на
снег пригоршню каши с рыбой. Вытер руку о полу пальто, а то вмиг замерзнет.
"Все, что могу, ребята!.." Они проглотили и уставились на меня, на сумку, в
которой кастрюля с кашей. Немигающий взгляд, в нем не было благодарности, только
вражда и медленное созревание одной и той же мысли у обоих... Я понял, что надо
срочно уносить ноги. Они долго смотрели вслед. Они легко догнали бы меня, но еще
не привыкли. А я подумал, что они были бы правы. Кощунственно говорить, что все
жизни равноценны, если у меня кастрюля, а у них пустое брюхо. Мне не нравится,
как все, все здесь устроено. В гробу я видал борьбу за существование!.. Говорят,
другой жизни быть не может. В гробу я тогда видал эту жизнь!..
Стать котом трудно. А быть человеком не легче - неприятно и стыдно.
Когда пожимают плечами, талдычат о культуре, великих традициях, разуме, добре...
меня охватывает бешенство. Я бы привел к говорунам, в их чистые теплые комнаты
этих собак, чтобы испытали на себе тот взгляд!
    54. Между небом и землей.
Возвращаясь от своих, я чуть не пропал, и что бы они делали без меня? Не хочу и
думать! Я говорил, что не хожу через город, отвык от людей, противно смотреть в
их лица, и я иду через поля, по тропинке вдоль высокого берега реки. В одном
месте, метров сто, наверное, тропка на самом краю спуска, и летом крутого, а
сейчас бесконечного, высокого и опасного. Внизу долина реки, другой берег,
низкий, плоский, дальше, за дымкой поле и черной полосой до горизонта лес.
Горизонт теряется в темноте, земля и небо сливаются в единое, притихшее от
холода пространство.
Обычно я спокойно иду по насту, а тут устал, забылся, думал о годе, который
ничего хорошего не принес... Видно, сделал шаг в сторону и тут же провалился по
пояс в снег. Подо мной не было никакой опоры. Я попытался вытащить одну ногу, но
поставить ее оказалось некуда - она снова утонула и утащила меня еще глубже.
Ухватиться не за что, а тропинка где-то рядом, в полуметре от меня, но сверху-то
я видел ее, а сейчас она словно исчезла!..
Так я барахтался, как перевернутое на спину насекомое, и никого поблизости не
было. Представляете картину? - я на вершине снежной лавины, которая вот-вот
сорвется в сторону реки, и тогда уж никогда не выкарабкаюсь из-под этой тяжести.
Было тихо, только мое хриплое дыхание, потрескивание снежной корки и хруст слоев
снега; они постепенно уплотнялись под моей тяжестью, и я после каждого движения
погружался все глубже. Если я не двигался, то висел. Темнота сгущалась, другого
берега уже не было видно. Я был в отчаянии, но все больше уставал и погружался в
какое-то оцепенение...
Вдруг кто-то сказал мне на ухо - делай вот так! Я понял, надо не сгибаться
вперед, как я все время пытался, а отклониться назад и вылезать на спине. Я
попробовал, и, действительно, после нескольких попыток обнаружил, что
выкарабкиваюсь. Тут уж я стал смелей отталкиваться ногами, и спиной, спиной
выползать, пока наконец весь не оказался на плотной полоске снега, по которой до
этого так безмятежно шагал.
Спокойствие вернулось ко мне. Я вспомнил, чего испугался в первый момент - Хрюша
и кошки заперты дома! Если не выберусь, кто откроет им дверь? Они погибнут от
жажды и голода.
    55. История остромордого.
Вчера вечером я возвращался от своих и увидел у девятого дома под редкими
кустиками темное пятно. Мой глаз навострился узнавать живое, я подошел и
обнаружил щенка месяцев шести, небольшого, остромордого, темно-серого, насколько
мог различить в сумерках. Мордочка обнесена инеем, видно, что лежит давно, и
снег под ним подтаял. Кажется, он лежал на люке, здесь теплей. Я заговорил с
ним, он не испугался, и слушал. "Минус двадцать девять не шутка, - я сказал ему,
- уходи!" У меня не было еды, и я не знал, как увести его отсюда. Я звал его в
подъезд, но он не слушался, только еще крепче свернулся и спрятал нос... Я ушел
с тяжелым сердцем. Этому малышу предстояла ночь на морозе, он не знает, что это,
а я знаю.
Сегодня утром я нашел его в месте чуть получше прежнего - у одного из окошков в
подвал, там слегка приоткрыт железный ставень и струйка тепла попадает ему на
спину. Я нашел палку, подлез поближе к окошку, а это под балконом, так что я
полз на коленях, и приоткрыл пошире ставень, чтобы песику было теплей. Потом
сходил за едой, свалил в одну из мисок остатки хлеба и рыбы с кашей и вернулся
по косой тропинке к девятому. За мной увязался Макс, который собирался навестить
этот подвал и ждал подходящего момента. Иногда они ждут часами, чтобы
беспрепятственно одолеть сто метров... За нами бежала маленькая собачонка, а
навстречу идет большой рыжий пес с крестьянской физиономией, он часто
встречается мне в подвале. Я не раз пытался его образумить, он внимательно
слушал, а потом поступал по-своему... Макс, поняв, что нас обложили с двух
сторон, остановился подумать; делать два дела сразу он не в состоянии, впрочем,
я тоже. Сейчас он кинется от большой псины к десятому, та за ним, и я ничего не
смогу сделать... Но Макс оказался не так прост, как я думал, он принял смелое
решение - подбежал ко мне и двинулся дальше, правда, оглядываясь на меня,
навстречу большому псу. Если бы так поступил Клаус или Стив, я бы не удивился,
но мой недотепа так никогда не делал! Значит, не безнадежен дурачок?.. Пес
застенчиво отвернулся, скосил глаз на кота, потом на меня... "Не трогайте меня,
и я вас не трону..." Скандал ему ни к чему, ведь мы не раз еще встретимся.
Мы благополучно добрались до песика, я поставил перед ним миску. А Макс,
окрыленный своим успехом, набычился, задергал хвостом и двинулся в сторону
щенка, того и гляди, нападет... Песик смутился и есть не стал. Я отозвал Макса и
пошел с ним осмотреть двери в этом подвале. Северная забр