и, рыжий, рослый, сильный.
История у него такая. Он  был премирован как лучший ударник путевкой. Завком
обещал выдать тридцать рублей на дорогу. Ехать через два дня.
     - Ну,  конечно,  хватили  немного на  радостях. Отрекаться не буду.  Но
так... Нормально. Прихожу к  жене,  говорю ей - вот  какой мне  почет, а она
сразу чуть не в морду.  "Уж договорился там, - кричит, - со своими дружками.
Поедешь пьянствовать да котовать, а я тут без денег буду сидеть! Знаю я ваши
отдыхи". Ну,  слово  за слово. Я сначала смехом, смехом, а потом уже пуганул
ее как  следует. Она мне, я ей. А руку не поднимал. Я этого не придерживаюсь
-  нет! Но крику, верно, много было. Она в кухню  убежала, а  я спать лег. А
часа  через  два  будит  милиционер: "Собирайся,  пойдем".  -  "Куда?" -  "В
милицию,  соседи  заявление написали". Вот.  Привели,  посадили. А на другой
день пятнадцать суток.
     Все  смеются. Уж больно здорово  это  получается. Молодцы  милиционеры!
Молодец судья! Вот тебе и курорт! А меня возмущает нелепость положения. Как,
за  что,  почему?  Человек  получил  путевку,  ну,  поругался  с  женой, ну,
покричали  друг  на  друга,  все  может  быть, и жену  я  тоже  понимаю,  ей
действительно  обидно  -  муж  уезжает в  Сочи  (а  он,  наверно, ух,  какой
парень!),  а  она  остается  одна,  в  общем,  поругались.  Но  где же здесь
преступление?   При  чем   тут   указ,  милиция,   суд,  пятнадцать   суток,
Краснопресненская  пересылка, бритая голова -  в общем, ничего  не  поймешь,
какая-то сплошная нелепость.
     -  Да  ты бы  и рассказал, как  и  что, - говорю  я, хотя  уже понимаю,
насколько это беспомощно.  Опять смеются. Но уж не над ним, а  надо  мной. А
один с наслаждением рассказывает:
     - Тут ведь вот какой суд.  Судья меня спрашивает: "Ну, рассказывай, как
что было". А я говорю: "Да что же вам  рассказывать, когда вы уже проставили
пятнадцать суток". Засмеялся. "Ишь  ты, какой глазастый, ну  тогда садись на
лавку, жди. Следующий!" Им объяснишь, им, чертям, как раз объяснишь!
     Что им ничего не объяснишь, это  я уже понимаю, но и согласиться с этим
не могу.
     И еще мне подносят такую же историю. Рассказывает уже пожилой человек с
проседью.  Поссорился  с женой,  покричали, и  очутился  тут.  Жена потом  в
милицию, чуть не на коленях валялась: "Что ж мы с детьми есть-то будем? Ведь
у меня и  сейчас ни копейки в доме, а он тут еще пятнадцать суток просидит".
Ничего и слушать не хочет. Раз к нам попал, то...
     Этот уже озлоблен, он не говорит, а лает: "Да чтоб я теперь! С ней!.. С
этой стервой! Я  и  близко не подойду! Посадите  меня  -  все! Все! Она это,
сука, чует, - ходит, воет! Нет, нет! Я такой! Она знает! Я такой!"
     Вероятно, он и  действительно "такой". Говорит он  решительно  и как-то
очень  страшно.  Он  оскорблен до  глубины  души. Семья  разбита.  Да,  это,
кажется,  точно.  Но  говорить  с  ним очень тяжело.  Это  какая-то  злобная
конвульсия, припадок. Я поскорее отхожу.
     Меня  интересует  один человек.  Я  заметил его  еще  в  бане.  Обратил
внимание на  то, как он мылся, медленно-медленно проводил ладонями по  лицу,
словно творил намаз. Сейчас он сидит  на краю нар, опустив руки вдоль колен,
и  молчит. Он совершенно лысый,  не бритый,  а  именно лысый, и серый, хотя,
кажется,  лет  ему  не так уж  много. У него странная сосредоточенность.  Он
словно  к  чему-то  все  время   прислушивается,  примеривается,  во  что-то
вдумывается.  Я подождал удобный момент и, когда люди расползлись  по  нарам
или  же поползли к столу гонять  козла (в  камере  непрекращающийся грохот -
книг нет, на работу  не выводят, так вот нарезали из фанеры дощечек и гремят
ими  по  восемнадцать часов  в сутки), так когда все  разбрелись, я подсел к
нему и спросил: а он-то тут за что? Он ответил:
     - Жильцы сдали. Я спросил:
     - Скандалил?
     К  моему  удивлению,  он  кивнул  головой. А  вид у него был совсем  не
скандальный.
     - Что ж ты так?
     Он промолчал.  И опять  в  нем было что-то  очень странное, непонятное,
отсутствующее  -  словом,  что-то  очень  и  очень  свое.  И сидел  он здесь
по-особому - уверенно и стойко, как космонавт в кабине. А около угла рта все
время  держалась  и  не  спадала кривая складка  раздумья.  Это  при  полной
неподвижности.
     - И что, большой скандал был? - спросил я.
     - Да нет, не  особенно. Просто постучал  и покричал. Разозлился я тогда
очень. Ну пристают и пристают ко мне.
     - Почему же? Помолчал. Подумал.
     - Да не работаю я нигде, а выслать меня они не могут.
     - А почему ж не работаете?
     -  Да не берут. Посмотрят  документы  и  говорят:  нет, нам не надо.  Я
шизофреник.
     Он вдруг поднимает на  меня глаза,  и  вижу в них  что-то очень  мое  -
собственное, человечески скорбное.
     - А на пенсии  трудно,  очень трудно. Маленькая! Да и хранить  ее  я не
умею.  Обязательно  выманят,  возьмут  и  не  отдадут,  -  сказал,  смущенно
улыбнулся и опять ушел куда-то.
     Вот все эти двое или трое суток, как бы ни  кричали в  камере, о чем бы
ни спорили над ним и перед ним, как  бы его ни толкали  на бок, он сидел так
же тихо  и неподвижно, не доступный ничему и никому. Его толкнут,  он слегка
привалится на бок, растерянно потрет его, опять сядет  и думает что-то свое,
думает,  думает.  "Господи,  -  подумал  я,  -  так  неужели   они  и  этого
воспитывают? Хотят ему что-то  доказать? От чего-то остеречь? Да разве через
пятнадцать суток он будет иным?  Я знаю таких по лагерю. Они весь свой срок,
и пять, и  десять лет, проводили в таком же  полусне. Иногда накатит  на них
что-то, они вскочат, побегут, застучат, закричат, а  потом опять погружаются
в свою прежнюю муть. И снова для них и день - не день, и год - не год".
     А дышать  мне все труднее и труднее, камера к вечеру становится голубой
от  дыма.  На  верхней полке и вообще не  усидишь. И вот я  толкусь внизу  и
разговариваю с людьми. Мне хочется опросить как можно больше  человек. Почти
все преступления здесь одинаковы: ссора с соседом, ссора с женой, квартирные
склоки. Под  понятие  хулиганства ни одно из этих  дел не  подходит. Это все
больше казусы из той категории,  которые раньше  назывались "делами частного
иска". Один  жилец поссорился с  другим,  жена поругалась  с  мужем,  что-то
случилось в кухне над газовой плитой. Таких столкновений было сколько угодно
и до этого. Но вот  кто-то  из более  осведомленных скандалистов или соседей
понял, что  идет кампания, что милиция  заинтересована в том, чтобы  случаев
мелкого хулиганства сейчас было  указано в  сводках как можно больше (раньше
были  заинтересованы  как  раз  в  обратном),  и  позвонил в милицию. Пришел
милиционер, увел с  собой одного и объяснил другим, как и  что на  него надо
писать. А там рапорт (с обязательным "выражался нецензурно"), постановление,
пятнадцать суток. Обжалованию не подлежит. И все - сиди! И  еще я думаю, что
бумага все терпит и на ней все  цифры выглядят убедительно. А между тем что,
по существу, могут значить  хотя  бы такие строки сводки:  "Выявлено случаев
хулиганства  за  отчетный  период двести  двадцать пять случаев. Из  них сто
человек были привлечены к уголовной ответственности по 206-й, а сто двадцать
пять осуждены  на  разные  меры  наказания  согласно Указу от  19  декабря".
Согласимся сразу,  кто эти  сто,  -  понятно: над точностью  квалификации их
проступков трудились сначала следователи,  потом  прокуратура,  затем  суд и
защита; их  дела  направлялись  в  кассационные инстанции,  контролировались
прокурорским  надзором, так что они  не остались без защиты,  но  вот те сто
двадцать   пять,   осужденные   единолично,   не  защищенные   кассационными
инстанциями, не имеющие  права жаловаться, неведомые прокурору - они-то кто?
Насколько они виноваты? Да и виноваты ли вообще?  Кто это и как это выяснит?
А выяснить это нужно во что бы то ни стало, и даже не из-за  человечности, а
во имя  борьбы с тем  же  хулиганством  и мелким,  и крупным,  и самым-самым
крупным, граничащим с убийством и бандитизмом.
     Потому что Указ от 19  декабря, по которому я и сижу,  это установление
совершенно особого рода.
     Почему?  А  вот  почему:  из  всех  возможных  целей  наказания  (кара,
предупреждение  новых преступлений, влияние на других членов  общества) указ
больше  всего (а может быть,  и  исключительно) преследует  одну,  главную -
"перевоспитание  осужденных... в духе уважения к  правилам социалистического
общества",  то  есть  указ  -  это  обращение, апелляция  к  сознанию  самих
осужденных. "И сделайте из этого для себя выводы", как сказала мне Кочетова.
Но какие  же  я  выводы  могу  для себя сделать,  если  я  судью  не уважаю,
нарушений  не  совершил  и  права  на свое  перевоспитание за  этими лицами,
увидев, как они действуют, не признаю. Ведь о моей  изоляции дело не идет, я
вернусь  в ту же  квартиру,  из которой  меня увели, к тем людям, которые на
меня  "доказали". Я  встану к тому же  станку или к той же плите, у  которых
стоял до  этого.  Буду жить с той же  женой -  так  как я буду жить? С чем я
вернусь? Что я понял и чего я не  понял? Какие сдвиги во мне произошли? Ведь
вот самые главные  вопросы. И ответы на них получаются прямо противоположные
- в  зависимости от существа дела,  следствия  и суда. Получил  очень много,
если  понял, что  поделом  была вору  мука:  все  -  если  по  одну  сторону
судейского  стола сидел закон,  а по другую стоял я -  нарушитель. А если не
так, если нарушитель сидел именно за судейским столом, если  я считаю правым
себя, а не  его? Для какого дьявола тогда все эти  милицейские рапорты с  их
дежурными формулами,  издевательские  разговоры  в дежурке,  суд, который не
судит, а  только осуждает,  судья, который не спрашивает, а телефонничает да
вписывает  сутки  - пять,  десять, пятнадцать?  Если после  эдакого  суда  я
потеряю  уважение  и  к суду  вообще, и к  закону,  то  чем  это  может быть
искуплено? И не заболею ли я тогда тем самым  скептицизмом,  тем "неверием",
которые все мы  считаем  какой-то непонятной нам до конца болезнью молодежи?
Задумывалась ли судья Кочетова когда-нибудь  над этим вопросом? Приходили ли
ей  эти вопросы  вообще в голову? Во  всяком случае, могу  сказать  с полной
определенностью   и   полнейшей   ответственностью,   что   в   той   камере
Краснопресненской пересылки,  где  я находился, никто ни  во что не верил  и
никто ничего не уважал.  И еще, вспоминая прошлое, думаю: опасность кампании
еще  в  том,  что  она  творец видимостей.  Она  создает  видимость  борьбы,
видимость преступления, видимость служебного героизма и в заключение призрак
победы (ох, как потом за него приходится дорого расплачиваться!)*. Под конец
же она превращается  во  взбесившегося робота,  который  уже  не  подвластен
никакому контролю, или  - еще проще - в раковую опухоль, которой дано только
расти  и  расти, разрушая  все вокруг. Так  было  в  те годы, которые я  уже
поминал,  тогда  спрос  поистине  рождал предложение,  и понятно,  почему, а
сейчас как? Вот в этих делах о мелком хулиганстве.
     *  Это  писалось  в  1966 году, а  в  половине  1969  г.  уже  пришлось
признаваться:   "За  два  с  половиной  года  действия  указа  "Об  усилении
ответственности  за  хулиганство" мы  получили эффект  меньший, чем ожидали"
("ИЗВЕСТИЯ" от  30.05.1969 г. "Милиция и мы"). Ох,  эта святая простота! Как
ты тут не к  мосту! "Нам ничего не дал за 6  лет  этот  указ  -  хулиганство
только растет", сказал на встрече с писателями в 1972 году зам. министра МИД
Крылов.

     Наступает ночь. Камера затихает; я лежу и размышляю о своем счастье (не
о судьбе - что о  ней сейчас  думать?  А  именно о счастье). Очень мне уж не
везет в столкновениях с нашей юстицией. Я написал антирасистский роман и был
осужден за расизм (сейчас роман издан).
     Я заключил  договор на перевод, сделал его, сдал  в  редакцию,  и судья
Милютина  осудила  меня  за  то, что  я не сделал  перевод  и не сдал  его в
редакцию (а сейчас он печатается).
     Я  спрятал женщину  от хулиганов, и  меня  осудили  за  хулиганство  (а
хулиганами даже не заинтересовались). И это  не были запутанные дела -  нет,
все было ясно,  явно,  с самого начала говорило в мою пользу:  и  логика,  и
свидетели,  и документы, и все равно я был осужден. Таково уж мое счастье. Я
вечно кого-то раздражаю и не устраиваю. Или - беда нашей судебной  практики?
То,  что  она уж  слишком  многих  устраивает  и  слишком мало  кого  боится
раздражить?
     И тут я вспомнил о "полканах".
     В 1949 году нас  пригнали в  Тайшет. Около палатки нас встретил старший
дневальный - старый, заслуженный вор. Мы шли, а он стоял и смотрел на нас.
     - Ну что, полканы, пригнали вас? - спросил он меня. - Тут уж вам хана!
     - Почему мы полканы? - спросил я. Он фыркнул.
     -  А кто ж вы? Волки? Нет,  это  кто-то с  маслом в голове  вас сдал за
волков. Ну,  вот  ты,  -  обратился  он к моему  соседу, - за что ты сидишь?
Вредитель? Божественник?
     Это  был профессор  Эрнст - высокий, худой  старик астматик.  Он скинул
мешок на снег и стоял перед вором, вытянувшись.
     - Я шпион, - ответил он серьезно.
     - Ну вот,  немецкий шпион, - радостно подхватил вор. - Еще двоих таких,
как ты, и орден следователю! Эх вы, полканы, собачьи ваши шкурки.
     И он отошел, а через  минуту  мы услышали его крик  -  он кого-то бил и
тащил с нар.
     - Я вор! - гордо орал он. - Я человек! Я  воровал и сел! А ты кто? А ты
за что? Ах,  ты  ни за  что? Ну и  засохни, пока  не  стащат  в столярку  (в
столярке стояли гробы). Вон иди к параше. Дай место людям! Безвинный!
     Да, страшное дело сидеть в лагере ни за что - понял  я  тогда.  А утром
мне профессор Эрнст - искусствовед и археолог - объяснил все по пальцам.
     --  Вот, скажем,  дорогой  мой,  какую-то  деревушку  одолели  волки. И
столько  их  развелось, что  за каждую голову  власть положила  по  сотне. А
пришел в контору мужичок-серячок, увидел, что там сидит жулик, возвратился в
избу, снял с  гвоздя ружье. "Полкан, Полкан!" Пиф-паф, голову долой и: "Вот,
ваше  степенство,  волчок-с,  пожалуйте  премию-с". Спрашивается,  -  и  тут
профессор Эрнст  загнул  первый  палец, - много ли будет побито волков? - Он
загнул второй. -  Много ли останется  в  живых полканов? -  Загнул третий. -
Много ли в селе появится настоящих  охотников или и те, что были охотниками,
превратятся в гицелей*? - Он показал мне кулак и спросил: - Ясно?
     *В собачников - в тех, кто с собак шкуры дерет.

     - Ясно, - ответил я.
     Этот разговор я потом вспоминал не раз, когда встречался  на  улицах со
своими  бывшими товарищами  по  лагерю; все  диверсанты,  шпионы-террористы,
агенты  иностранных разведок либо получали пенсии, либо были реабилитированы
посмертно  (иногда  даже  с некрологами).  Это  все были  полканы!  Временно
исполняющие обязанности волков!
     (Не могу забыть только один случай, хотя тут он как  будто и ни к чему.
Во время моих долгих  и тягучих хождений по  мукам  я почти  всегда встречал
одну женщину. Мы с ней часами сидели в коридоре - я просто засматривался  на
нее: такое у нее было замкнутое, холодное лицо. Я еще  суетился, советовался
с кем-то, что-то там строчил,  она сидела  молча.  И вот раз я встретил ее у
входа. Она шла развинченной походкой, пошатывалась, лицо  у нее было мокрое,
но она улыбалась. "Поздравьте меня,  -  сказала  она  счастливо.  - Все. Муж
реабилитирован посмертно!")
     А что сталось с волками? А почитайте-ка их заграничные мемуары.
     Такова вторая  беда  карательных  кампаний: еще  полбеды,  что невинные
гибнут,  но вот  что с  врагом-то делать? Ведь  для него нет  времени  более
благоприятного, чем  такая  пора  -  пора взбаламученного  моря. Работать  в
"мутной воде" - ведь это мечта всех преступников.
     "Выявлять, пресекать,  хватать, судить,  да  нет,  что  там  судить?  И
милиции хватит, -  верещат  газеты, - мягки законы, малы сроки, недостаточны
санкции.  Давай, давай,  давай!  Товарищи  домохозяйки,  на вас вся надежда.
Бдите, заявляйте, пишите! Товарищи соседи..." И вот уже все, что не нравится
обывателю   в  квартирных  склоках,  начинает   называться   вредительством,
агитацией (в 1938-м), антиидейностью (в 1946-м), космополитизмом (в 1949-м),
тунеядством (в 1962-м), хулиганством (в 1966-м)*.
     *В  соответствии с этим хочется припомнить:  в  1936  году  был выписан
ордер на арест Домбровского - русского, в 1939-м - Домбровского - поляка,  в
1949-м  -  Домбровского -  еврея,  а в  приговоре всегда стояла уж настоящая
национальность.

     В истории советской литературы был такой печальный случай: один великий
русский  поэт дал  пощечину крупному  писателю  -  публично. Демонстративно.
Нарушая  порядок  в  учреждении. Что было бы с ним сейчас при нашей судебной
практике? Конечно, он предстал бы перед  той же Кочетовой, и она спросила бы
его:  "Как?  Поэт?  Мандельштам?  Осип Мандельштам?  Никогда  не  слышала!..
Маяковский, Есенин - этих да! Ну вот  вам десять суток,  и сделайте для себя
выводы". Обязательно она так бы сказала ему.
     Писатель моих лет  дал в  морду  молодому наглецу, который  обозвал его
старой  сволочью.  (Почему  он долго занимал  телефонную кабину.)  Собралась
общественность. Старика и парня доставили в милицию. К счастью, это было год
тому назад, и дежурный тоже попался правильный, но сейчас все было бы иначе,
и на одного старого, но мелкого  хулигана в Москве стало бы больше. А кто от
этого  выиграл бы? Советское  общество? Моральный  кодекс? Краснопресненская
пересылка? Выиграла бы,  конечно,  оперативная сводка,  та  страшная  черная
галочка,  которая вечно сопровождает  такие кампании  и орет на весь  Союз о
победе над преступностью! Выиграл бы самый плохой  человек из всех  - мелкий
хлесткий фельетонист - судья, осуждающий без суда и следствия*.

     * "Нигде а мире ни один журнал, ни одна газета не осмелились бы публике
навязать свои приговоры по  делу, которое  еще  только будет рассматриваться
судом и которое им самим известно только  по слухам и сплетням", - так писал
секретарь Верховного Уголовного суда Есипович, но в 1864 году!

     Итак, вот остальные беды нынешней кампании.
     1. Отсутствие судебного и надзорного контроля над органами порядка. Это
дает возможность  выдавать  за  мелкое  хулиганство  все что угодно -  любую
неприязнь,  ссору,  столкновение. Это  условие, при  котором  легко  сводить
личные счеты  и выживать соседа.  Это  практика  доносов и петиций.  Это суд
коммунальной   кухни   и   лестничной   клетки,   которая    называет   себя
общественностью. (Вот оно: "Давай, давай!")
     2.  Расширительное толкование законов: оно возвращает нас к юридическим
теориям Вышинского, к объективному вменению, к осуждению по аналогии.
     Пример тому - дела о тунеядцах. Все мы помним печальное дело Бродского.
Печальное хотя бы и по последствиям для  всех нас, по резонансу, который оно
вызвало  в мире. Не  очень  давно в "Известиях" писали  о  высылке из Москвы
такой  тунеядки: дочь  по уговору  сестер  и  братьев ушла с  работы,  чтобы
ухаживать  за  умирающей  матерью (рак).  Кроме этих двух  пожилых  женщин -
умирающей и  ухаживающей, в квартире никого  не было. И вот все-таки одну из
них оторвали от  смертного одра другой и угнали в Сибирь,  а другую оставили
умирать. Прокурорского протеста не  было.  Каждый умирает  в одиночку - вот,
наверно, мораль прокурора. И совсем недавно в "Литературной газете" появился
любопытный  материал.  "Общественность"  какого-то  дома  требовала  высылки
нескольких соседей: образ жизни их, их интересы, их знакомства не помещались
в сфере понимания этих  соседей. То же  формальное затруднение, что тунеядцы
эти каждое утро вскакивают в восемь часов и несутся  на службу, они обошли с
гениальной легкостью.  Одна старая общественница (вот  уж поистине "зловещая
старуха") вывела  таку