лово
говорить, может быть, это нетактично говорить в  присутствии  автора,  но  я
говорю об этом, как я считаю, имея на это  право.)  Она  изображена  в  этой
глубокой историчности, в фантасмагории той эпохи. И когда женщина становится
тем или этим, вокруг  нее  закручиваются  вихри,  и  Бермутский  треугольник
возникает... (В зале смех.)
     Расскажу случай, который был вчера. Меня попросили, чтобы  я  прослушал
одну студийку из театрального вуза. Она читает Кафку, и она читает  Кафку  в
"превращении". Я прослушал ее. А новаторство было в  том,  что  эту  мужскую
вещь - о человеке, превращенном в таракана, читает женщина,  которая  жалеет
того, с кем это происходит. И она рассказывает об этом  недоуменно:  что  же
произошло? почему этот человек стал таракашкой? что это такое?!
     Я прослушал и сказал:  -  Все  это  очень  хорошо,  все  это  ново.  Но
посмотрите - вы же эту роль перевели в Достоевского, в Неточку Незванову,  в
"Кроткую", и все исчезло, исчезла Германия. Получилась другая фантасмагория,
которую нельзя наложить на эту.
     И вот когда читаешь Окуджаву, то  ощущаешь  фантасмагорию  николаевской
эпохи, никакой другой. И аналогий не найдете. Здесь виден материал,  который
неповторим.  Я  не  нашел  здесь  исторических  ошибок   (я   не   историк).
Великолепный прием. Стилизация достигается не внешними формами, а мышлением,
ощущением, тем внутренним монологом,  который  говорил  бы  человек.  И  эта
фантасмагория, эти невероятные происшествия со шпионом, с  гибелью  -  погиб
неизвестно как - вспомните все эти штуки, которые происходили, - это была та
самая реальная мистика. Она ждала каких-то перемен, она  ждала  48-го  года,
потому что 1825 год прошел и был неповторим. В этом отношении  мне  кажется,
роман Окуджавы неповторим.

        "ПРИМЕЧАНИЕ "

     Обсуждение романа Булата Окуджавы "Путешествие  дилетантов"  состоялось
на  заседании  творческого  объединения  прозаиков  Московской  писательской
организации 14 декабря 1976 года. Происходило оно после публикации в журнале
"Дружба народов" первой книги романа. Председательствовал на  обсуждении  Г.
Березко. Кроме Ю. Домбровского выступили: Л. Жак, В. Соколов, Ф. Таурин,  В.
Осипов, А. Коган, Н. Рабкина, Б. Хотимский, В. Воронов.
     Публикуемые в настоящем томе выдержки из выступления Юрия  Домбровского
интересны ассоциациями, которые вызвал у него роман Булата  Окуджавы.  Такие
далекие, казалось бы,  от  переживаний  и  приключений  героев  "Путешествия
дилетантов", они с неожиданной стороны приоткрывают мировосприятие писателя,
его способ мышления, строгий и образный одновременно.
     Именно этим руководствовались  мы,  помещая  фрагменты  выступления  Ю.
Домбровского на обсуждении произведения коллеги  рядом  с  его  критическими
статьями и этюдами о писателях.
     Попутно хочется сказать еще вот о  чем:  архивы  не  только  Московской
писательской  организации,  но  и  российского  Союза   писателей,   и   так
называемого "большого" Союза хранят немало "скучных" документов  (стенограмм
всяких заседаний, обсуждений,  совещаний  и  т.  д.),  которые  ныне  обрели
историческую важность.  Будет  печально  и  постыдно,  если  мы  не  обратим
пристального  внимания  на  них  и  не   обнародуем.   Объективную   историю
отечественной  словесности  последних  десятилетий   трудно   написать   без
привлечения этого огромного архивного пласта.

        "М.Л. "


        "СТЕПАН ПАВЛОВИЧ "

     Это было осенью или зимой 1959 года. Только что вышла моя, по существу,
первая книга. Проходила  она  трудно  очень,  несмотря  на  хорошие  отзывы,
подолгу застревала в разных редакционных инстанциях, ее снова и снова читали
и перекидывали из квартала в  квартал,  и  когда  она,  наконец,  выбралась,
вырвалась, вышла в свет, я весь превратился в одно сплошное ожидание. Я ждал
рецензий, отзывов,  на  плохой  конец  просто  упоминаний  в  общих  обзорах
литературы за этот месяц или полугодие. Но ничего не было. Книги  как  будто
не существовало. Мимо нее проходили, не замечая, - ну хоть бы выругали,  что
ли!
     И вот тогда я получил одно очень странное и страстное письмо. Мне писал
читатель, фамилию которого я  сначала  даже  не  разобрал  -  так  она  была
невнятно написана на конверте. Читатель этот разбирал самую идею моей книги,
и она ему нравилась. Он считал, что, хотя книга написана о расовой теории  и
на материале минувшей войны, еще даже не перешедшей в Отечественную (я  брал
захват Европы), но она не устарела, да и не может устареть до тех пор,  пока
фашизм, оставивший после  себя  на  земле  "огромные  непродезинфицированные
помойки", живет, обретает разные формы, проходит через все азы своей  отнюдь
не короткой стабильности, борьба с ним и с его прямыми и непрямыми потомками
должна продолжаться с неослабной силой.
     Этот читатель упоминал в письме о своем опыте, о своих переживаниях и о
своей борьбе,  и  тогда,  прочитав  последнюю  строчку  этого  великолепного
письма, я, наконец, разобрал фамилию автора: "Степан Злобин". Я даже, помню,
засмеялся от радости! Да, это был как раз тот отзыв, которого я так ждал.  Я
уже  знал  про  Злобина,  этого  героя  нашего  времени,  лагерника  лагерей
уничтожения, одного из тех  недрогнувших,  неподдавшихся,  которые  воистину
"смертью смерть поправ". Это они разбили врага, выиграли войну, загнали  под
землю нацизм. Ими был подписан приговор в Нюрнберге. Мог ли  я  ожидать  для
себя отзыва более авторитетного и правдивого? И не для этого ли  читателя  -
или, вернее, не от лица ли этого читателя - и был  написал  мной  роман?!  В
общем, я понял, что я получил все то, о чем мечтал, и сразу успокоился.
     Встретил я Степана Павловича примерно через полмесяца.  Он  подошел  ко
мне после одного из мероприятий в нашем клубе  -  высокий,  красивый,  седой
человек с совершенно молодым лицом, не тронутым морщинами, и  звучным,  тоже
очень молодым голосом. Он говорил, а  я,  не  отрываясь,  смотрел  на  него.
Физиономистика - неточная наука и даже, пожалуй, вообще не наука, но  в  ней
есть такое определение: "героическое лицо"  (как  в  истории  живописи  есть
"героический пейзаж"), и к внешности  Злобина  оно  подходило  очень  точно.
Вероятно, было б проще всего сказать, что я видел перед собой борца - но это
слово так же захватано и поэтому уже настолько неточно, что мне  не  хочется
его употреблять... Я видел сильного, мужественного,, не  отступившего  перед
всеми смертями человека, мягкого и доброго, доброжелательного и чуткого.  Он
был страстен и в  то  же  время,  пожалуй,  несколько  робок.  Особенно  это
сказывалось в разговоре: то ли он тебе сказал, так  ли  ясно  высказал  свою
мысль, понял ли ты его, не навязывает ли он тебе свои собственные, а  значит
и не обязательные для тебя суждения, - забота об этом все время  сквозила  в
его словах, голосе, умолчаниях, пока он говорил с тобой. Но больше всего  он
любил все-таки не говорить, а слушать. Это был самый гениальный слушатель из
всех, которых я когда-либо  встречал.  Он  слушал,  уходя  весь  в  рассказ,
переживая его вместе с тобой и стараясь не упустить ни одного слова.  Иногда
он переспрашивал, просил пояснить,  развить  и  что-то  отмечал  в  записной
книжке или на листке бумаги. А вот о  своих  личных  переживаниях  во  время
войны и лагеря он никогда ничего не говорил, и только когда  я,  прочтя  его
двухтомную эпопею "Пропавшие без вести", сказал ему, что  уж  слишком  много
всякого рода приключений и испытаний падает на долю Емельяна и не убавить ли
ему их, ведь не выдержит он один всего этого, не по человеческим силам  это,
Злобин как-то потупился, смешался, сконфузился и сказал мне как-то неловко:
     - Да я уже думал, нет, не получается, я ведь и так все главное,  что  с
ним случилось, отдал другим. Ведь это я - Емельян-то. Видишь как?!
     Улыбнулся, развел руками, словно извиняясь, что так нелепо и  смешно  у
него получилось.
     Мир и вечная память тебе - Степан Павлович Злобин  -  большой  человек,
большой   писатель,   истинный   герой   нашего   путаного,   страшного    и
самоотверженного века! Мы еще встретимся с  тобой,  живым,  в  театре  и  на
экране кино. Только боюсь,  что  ты  будешь  не  больно  похож,  потому  что
передать тебя таким, каким ты был, труд,  вероятно,  непосильный  ни  одному
актеру.


        "ВСТРЕЧИ СО СЛАВИНЫМ "

     Я слабо помню, как я впервые увидел и познакомился со Львом  Исаевичем.
Кажется, это произошло лет 20 тому назад в Доме литераторов. В то время  еще
не  было  возведено  то  великолепное  многоэтажное  здание  с   рестораном,
разнообразными буфетами, биллиардной,  концертными  и  выставочными  залами,
переходами, лестницами, лифтами, кабинетами - простыми и особыми, -  которое
так гордо взметнулось на улице Герцена и как бы поглотило, растворило в себе
особняк Ольсуфьевского дома, что на улице Воровского, Вот,  кажется,  именно
на этой уличке и в этом особняке, в скромной узкой комнате,  похожей  скорее
на коридор, чем на зал ресторана, я и подошел к Льву Исаевичу,  представился
и познакомился. Потому подошел и познакомился, что  большого  писателя  Льва
Славина я знал давно и знакомству этому ныне пошел  47  год,  великая  часть
человеческой жизни. Вот это-то знакомство я помню очень ясно.
     Произошло оно летом 30 года, в Лефортовском военном  госпитале,  где  я
работал тогда санитаром. Днем я сбивался с ног, а ночью, когда все затихало,
-  и  телефоны,  и  души,  и  посетители,  -  я  сидел  на  широком,  -  еще
екатерининском, - подоконнике  и  читал.  Толстых  журналов  тогда  выходило
примерно столько же, как и сейчас. Уже  были  "Молодая  гвардия",  "Звезда",
"Новый мир", "Октябрь", "Сибирские огни". Но выходил и  еще  один  журнал  -
самый почтенный и уважаемый, основанный лично  Лениным,  -  "Красная  новь".
Люди моего поколения помнят его бурые обложки, твердые, крепко схваченные  и
жестко сброшюрованные книжки, хрустящие и белые страницы, отпечатанные,  как
мне сейчас кажется, на какой-то хорошей, особенно чистой бумаге. Вот  там-то
не то в июле, не то в августе я и повстречал дотоле мне неизвестное имя Льва
Славина и название романа "Наследник". И стал  читать  этот  роман  и  когда
отложил его, было уже утро.
     Есть разные встречи с большими произведениями искусства, в иные входишь
трудно,  откладываешь  книгу,  отходишь  от   картины,   бродишь,   думаешь,
переводишь дыхание, отдыхаешь и потом все-таки идешь дальше, потому  что  ты
уже заболел этим произведением,  потому  что  уже  чувствуешь,  что  главное
где-то впереди. И вот узкая  дорожка  вдруг  расширяется,  становится  легче
дышать и двигаться, и перед тобой блеснула ясная  даль  широкого  романа,  И
есть книги совсем другие - автор встречает тебя у входа, берет тебя за  руку
и, непринужденно разговаривая, иногда шутя, а  иногда  не  допуская  никаких
шуток, ведет тебя за собой, И ты послушно  следуешь  за  ним,  слушаешь  его
отчетливый ясный гибкий голос.  Идешь,  идешь  и  не  замечаешь  дороги,  не
чувствуешь тяжести пройденных сотен страниц - тебе легко, свободно  дышится,
ты весь находишься в обаянии правды, ясности  и  огромной  внутренней  силы,
ума, независимости и свободы своего провожатого.  Вот  такое  впечатление  с
первых же строк произвел на меня роман Славина "Наследник". Я шел и  шел  за
ним - добрым, простым,  ясным  человеком.  Он  так  дружески,  непринужденно
говорил  со  мной  о  славном  юноше  Иванове,  о  всех  смешных  и   чудных
происшествиях. И вот ведь удивительно:  рассказывается  самая  обыкновенная,
если хотите, даже немного  пошленькая  история  похождений  некого  молодого
одесского фендрика, этакого чудесного парня из богатой еврейской  семьи.  На
него в августе 1916 года свалилась самая большая неприятность, какую  только
можно выдумать: к нему пришла повестка от воинского начальника. Его призвали
в армию, сражаться с коварными тевтонами - за  веру,  царя  и  отечество.  А
фендрику было наплевать на всю эту великолепную тройку, они  были  для  него
величины  абстрактные,  несуществующие,  для  него   реальна   была   только
Одесса-мама с ее ресторанами, портами, бульварами, биллиардными, где  витала
обворожительная Тамара Павловна, "равно всем общая, как чаша круговая" - это
уже не Лев Славин, это Александр Пушкин. А над всем этим гордая, обожаемая и
злая,  недоступная  Катя  -  невеста  негодяя  с  черными  зубами,  поручика
Третьякова. Как же бросить все это? Иванов, так фамилия фендрика, сына  того
самого Иванова, которого мы можем увидеть в Художественном театре,  начинает
"оттягиваться" - т.  е.  расшатывать  свое  здоровье.  Ему  нужны  сердечные
перебои, нервный тик, хрипы в легких - все кроме венерических болезней, ибо,
как сказал дедушка, - они не освобождают. И вот разворачивается это одесско-
хохмаческая  клоунада,  приключения,  как   будто   нарочно   списанные   из
плутовского  романа,  смешные  страдания,   жалкие   озарения.   Здесь   все
ненастоящее, все поддельное, натянутое, вырезанное из  раскрашенной  фанеры,
все дрыгает, мельтешит, изворачивается, как в театре марионеток.  Что  здесь
может быть настоящего? Что здесь достойно  человека?  Но  пройдя  через  эти
пышно намалеванные  декорации,  леса  ресторанных  пальм,  юноша  становится
настоящим человеком. Он понимает, что действительность,  к  которой  он  так
серьезно  относился,  тоже  абстракция,  видимость  жизни,   а   не   жизнь.
Пробужденный каким-то толчком, вдруг поднял голову и  увидел  все  шнурочки,
резиночки, веревочки, которыми все это приводилось  в  движение  и  казалось
живым. С  ним  произошло  великое  чудо  перерождения,  он,  говоря  словами
Радищева, "взглянул окрест себя". Я пытаюсь тут очень  коротко  и,  как  сам
вижу, не больно складно передать то, что посетило меня осенью 30 года, когда
я закрыл последнюю десятую книжку "Красной нови".
     А года через полтора примерно я встретился со Львом Исаевичем на  сцене
театра  Вахтангова.  На  первом   представлении   "Интервенции".   Да,   шла
"Интервенция". "Идет армия союзников", - как  сказано  в  последней  реплике
первой сцены. Какое же это было  богатое,  красочное,  светоносное  зрелище,
именно светоносное! Я не знаю или забыл фамилию художника, но он сделал все,
чтобы   передать   волю,   простор,   необычайно   влажные   краски    этого
необыкновенного города - Одессы 18 года. Все было богато, великолепно в этой
пьесе. Например, одесская негоциантка мадам  Ксидиас,  словно  осколок  всех
молдавских красавиц, о которых Пушкин писал,  "Положив  под...  ну,  скажем,
попу, ноги, дамы преют и сидят"; и Филька-анархист - Рапопорт  был  поистине
великолепен  в  этой   роли,   второго   такого   Фильку   не   увидишь;   и
старичок-провизор, который уж Бог знает сколько лет не  видел  обыкновенного
анализа мочи, а все стреляные раны, раны.
     Но на самом деле вещь была еще богаче. Автор много выкинул  из  нее.  В
журнале "30 дней" появились сцены, которые в канонический  текст  так  и  не
вошли.  Там,  например,  было  ограбление  банка,  даже  не  ограбление,   а
хирургическая   операция   над   ним.   Представляете:   приходит    старый,
авторитетный, ни к чему  грешному  не  причастный  мастер,  его  почтительно
приглашают в комнату, он садится за столик, просит стакан воды, ему  подают,
вот именно так - прошу стакан воды, берет  инструменты,  подходит  и  что-то
делает с сейфом, прослушивает его,  простукивает,  щупает  его  пульс.  Сейф
распахивается.  Доктор  отходит,  он  даже  не  интересуется,   сколько   он
заработал, пациент оплатит, его дело - наука, он весь ушел в нее.
     Таковы были мои первые встречи со Львом Исаевичем.
     Наша последняя встреча - это "Арденнские страсти". Я  недавно  прочитал
роман и нахожусь еще под его впечатлением.
     Нет, старый мастер не  стал  иным,  его  талант  не  потускнел.  Это  -
жестокая, великолепная и грозная вещь. Это, как "По ком звонит колокол".  Ее
грозный набат сейчас звучит громче, чем когда-либо.  О  ней  еще  пока  рано
писать - она только что  вышла,  ее  надо  читать.  Читайте,  пожалуйста,  и
помните, в какое время и в каком году мы живем. Я благодарен  Льву  Исаевичу
за то, что он мне дал испытать скорбную радость познания.
     Вот, пожалуй, все, что я хотел сказать.


        "ПАМЯТИ ШУХОВА "

     Позвонили по телефону из Алма-Аты и  сказали,  что  Шухов...  Последнее
слово трубка либо вовсе съела, либо я его не расслышал.
     - Что Шухов?
     - Умер, умер, - повторили.
     - Как? - спросил я совершенно по-дурацки, еще,  кажется,  не  полностью
понимая смысл сообщения.
     И тут человек, который тоже был потрясен в глубине души и  жил  с  этим
уже целые сутки, рассказал обо всем обстоятельно, с подробностями, которых я
теперь уже совершенно не помню. Да разве до них  было,  до  подробностей!  Я
помню себя, телефон и голос где-то на другом  краю  страны.  Мы  говорили  о
чем-то еще, относящемся к похоронам, к семье, _к рукописям  покойного,  и  я
положил трубку. И только отойдя от нее, окончательно понял,  принял  в  себя
случившееся в Казахстане...
     Настоящая скорбь в таких случаях либо сражает сразу,  либо  приходит  с
опозданием. После того, как ты примиришься с тем, что  вот  этого  человека,
живого, охочего до смеха и хорошей шутки, стихов,  любившего  слушать  чужие
вещи и тщательно прятавшего даже от друзей свои,  хотя  они  были  порой  на
голову-две выше тех, которыми  он  искренне  восхищался,  -  так  вот  этого
человека уже нету! "Не был, был, никогда больше не будет", - как  выбито  на
плите на каком-то древнем римском кладбище.
     Во время одной из наших прогулок (или посиделок, не помню) я прочел эти
слова, и Шухов - страшнейший жизнелюб - не омрачился, даже не  задумался,  а
засмеялся: "Вот это уж никак не укладывается  у  меня  в  голове  -  никогда
больше  не  будет".  -  "А  будет?"  -  спросил  поэт  Ваня  Калашников.   -
"Обязательно, - ответил Иван Петрович. - И не единожды". - Он редко  говорил
таким языком  -  и  поэтому  я  запомнил  это  великолепное  и  твердое  "не
единожды"...

     Написал и вижу, что разговор о Шухове я начал с самого себя.
     Вероятно, это не совсем хорошо,  но  иначе  и  быть  не  может.  Каждое
воспоминание о большом человеке, которого ты знал и любил,  есть  рассказ  о
твоей собственной жизни.  Ведь  роль  Ивана  Петровича  в  моей  жизни  была
чрезвычайная. Об этом и пишу.
     Очень трудно сказать, сколько же Иван Петрович проработал в  "Просторе"
(тут нужны довольно сложные вычисления). Был  автором,  членом  редакционной
коллегии, главным  редактором.  Журнал  за  эти  годы  несколько  раз  менял
название - был он и "Литературный  Казахстан",  и  "Литература  и  искусство
Казахстана", и "Советский Казахстан", -  пока  не  обрел  свое  настоящее  и
неотъемлемое - "Простор".
     Представляю себе, как это название, вернее  наименование,  пришлось  по
душе Ивану Петровичу - ведь он был природный степняк, -  его  небольшая,  но
сильная фигура, широкая грудь, руки, которые умели не только  держать  перо,
но и диких коней обуздывать (он сам мне рассказывал пару  таких  случаев  из
своей юности) - все это требовало степного простора, степной бескрайности.
     В трудные годы (а они были!) он ехал - нет, кидался в свою Пресновку, и
она всегда выручала его. Возвращался он окрепший, - пространством и временем
полный, - забывший, вернее, стряхнувший с себя - как сухую дорожную  пыль  -
все беды и неприятности... А вот к людям он относился не так.  К  сожалению,
тут мои возможности обрезаны. Обрезаны им самим.
     К сорокалетию журнала, как и многие старожилы, я написал  воспоминания.
Он прочел их и решительно перечеркнул страницы, посвященные ему и его работе
с начинающими писателями, - людьми часто сирыми, ни  в  чем  не  уверенными.
"Нет, так не годится. Это что же такое? Про покойника, что  ли,  пишете?"  -
рассердился он.