. Я просто  нашел себе  убежище у  женщин. Вы же
знаете, они не осуждают  по-настоящему наших слабостей, скорее уж попытаются
унизить нашу силу, обезоружить нас. Женщина  --  это награда не  воителя,  а
преступника. Для него  женщина --  пристань, тихая гавань; в постели женщины
обычно его и арестовывают. Женщина!  Ведь  это все, что нам остается от  рая
земного,  не  так  ли?  Совсем растерявшись, я понесся  к этой  естественной
пристани. Но теперь  я уже  не произносил речей. Правда, я еще немного играл
роль, по привычке, однако прежней  изобретательности у меня не  стало. Боюсь
признаться (а  то  опять начнешь ораторствовать), но,  кажется, именно в  ту
пору во мне заговорила потребность в настоящей любви. Цинично, не правда ли?
Во всяком случае, меня  томила тоска, чувство обездоленности, делавшее  меня
более уязвимым,  случалось, я волей-неволей, отчасти  из любопытства брал на
себя некоторые  обязательства.  У меня  явилась потребность  любить  и  быть
любимым,  а  посему  я  вообразил  себя  влюбленным. Иначе  говоря, я совсем
поглупел.
     Нередко  я ловил  себя  на том, что задаю  тот вопрос, которого  я, как
человек  опытный,  до тех пор  избегал.  Я спрашивал: "Ты меня любишь?"  Вы,
конечно, знаете, какой  ответ  следует в подобных ситуациях:  "А ты?" Если я
отвечал:  "Да", значит, преувеличивал подлинные свои  чувства. А если дерзал
ответить: "Нет", рисковал  тем,  что меня разлюбят и я буду  страдать  из-за
этого. Чем большая  опасность  угрожала чувству, в  котором я надеялся найти
покой  душевный, тем упорнее я  добивался его от своей партнерши. Я дошел до
самых  недвусмысленных  обещаний  и  требовал от  своего  сердца  все  более
глубокого чувства. Тогда-то я  и воспылал  ложной страстью  к очаровательной
дурочке, начитавшейся советов в эротических  изданиях, а посему говорившей о
любви   с   уверенностью   и   убежденностью   интеллектуала,   возвещающего
неизбежность бесклассового общества. Вам, конечно, известно, как захватывает
такая  убежденность.  Я тоже  попытался  говорить о любви  и в конце  концов
убедил  самого  себя, что я влюбился.  По  крайней мере  я пребывал  в  этой
уверенности  до тех пор, пока эта  глупышка не стала моей  любовницей и я не
понял,  что  авторы,  специализировавшиеся на  сердечных  делах, научили  ее
толковать  о  любви,  но  оставили  полной невеждой  в любовной практике.  Я
влюбился в попугайчика, а спать мне пришлось со змеей. Тогда я стал искать у
других  женщин той  любви,  о  которой говорят книги и которой я никогда  не
встречал в жизни.
     Но  искал я без особого увлечения.  Ведь  больше  тридцати  лет я любил
только самого себя. Разве можно было расстаться с укоренившейся привычкой? И
я  не расстался  с  ней,  я  проявлял  лишь  слабые  попытки  восчувствовать
страстную любовь. Я множил обещания, я  влюблялся  сразу  в  нескольких, как
бывало заводил сразу несколько связей. И навлекал на женщин больше бед,  чем
во  времена  моего  беспечного равнодушия. Представьте себе, мой попугайчик,
дойдя до отчаяния, решила уморить себя голодом. К  счастью, я вовремя явился
к страдалице и  кротко  поддержал ее  дух до  тех пор, пока она не встретила
вернувшегося  из путешествия на остров Бали интересного инженера с седеющими
висками,  которого  ей  уже  описал ее излюбленный  еженедельник.  Во всяком
случае, я не только не вознесся, как говорится, на седьмое небо и не получил
отпущения грехов, но  еще увеличил бремя своих  провинностей и  заблуждений.
После этого я почувствовал такое отвращение к любви,  что долгие годы не мог
без скрежета зубовного  слышать  о  "Жизни среди  роз" или  "Любви  и смерти
Изольды". Я попытался отказаться на свой  лад от женщин и жить целомудренно.
В конце концов с меня достаточно было их дружбы. Но пришлось отказаться и от
игры.  А  ведь  если отбросить влечение, то  с женщинами  мне  было безмерно
скучно; да, по-видимому, и они тоже скучали со мной. Не было больше игры, не
было театра  --  одна лишь неприкрытая правда. Но правда,  друг мой, --  это
скука смертная.
     Придя в отчаяние и от любви и  от целомудрия,  я наконец решил, что мне
еще остается  разврат -- он  прекрасно заменяет  любовь, прекращает насмешки
людей, водворяет молчание, а главное, дарует бессмертие. Когда ты вполпьяна,
еще не  потеряв  ясности  ума, лежишь  поздно  ночью  меж двух  проституток,
начисто  исчерпав вожделение,  надежда,  знаете  ли, уже не  мучает  тебя --
воображаешь, что отныне и  впредь, на  все времена, в  жизни твоей воцарится
холодный рассудок, а  все  страдания  навеки канут  в  прошлое. В  известном
смысле я  всегда погрязал в разврате, никогда не переставая при этом мечтать
о бессмертии. Это было свойственно моей  натуре и  вытекало также из великой
моей любви  к самому  себе, о которой я уже  неоднократно говорил вам. Да  я
просто  умирал от  жажды  бессмертия.  Я  слишком любил  себя и, разумеется,
желал,  чтобы драгоценный предмет  этой любви жил вечно. Но  ведь в  трезвом
состоянии ты,  немного зная себя, не  видишь достаточных оснований  к  тому,
чтобы   бессмертие   было   даровано   какой-то   похотливой   обезьяне,   а
следовательно, надо раздобыть себе суррогаты бессмертия.  Из-за того, что  я
жаждал  вечной  жизни,  я  и  спал  с  проститутками и пил  по ночам. Утром,
разумеется, у  меня  было  горько во рту,  как оно и подобает  смертному. Но
долгие часы я  реял  в небесах. Уж  не  знаю, как и признаться, я  все еще с
умилением вспоминаю о некоторых ночах, когда я ходил в подозрительный кабак,
поджидая подвизавшуюся там танцовщицу, даровавшую мне свои милости; во славу
ее я даже подрался однажды вечером с неким хвастливым щенком. Каждую ночь  я
трепал  языком у  стойки бара  в  этом злачном  месте,  освещенном багряными
огнями и пропитанном  пылью,  врал,  как  зубодер на  ярмарке, и  пил,  пил.
Дождавшись зари,  я попадал  наконец  в  вечно не  застланную  постель  моей
принцессы,  которая  машинально  предавалась  любовным  утехам  и  сразу  же
засыпала. Потихоньку  занимался день, озаряя мое  крушение, а я,  недвижный,
возносился к небесам в лучах славы.
     Алкоголь и женщины  давали мне, признаюсь, единственное  достойное меня
облегчение. Открываю вам эту тайну, дорогой друг, не бойтесь воспользоваться
ею. Вы  сами  тогда убедитесь,  что  настоящий разврат -- сущий  избавитель,
потому что он не налагает никаких обязательств.  Распутствуя, думаешь только
о самом себе, поэтому-то больше всего и развратничают люди, питающие великую
любовь к  собственной  особе. Разврат --  это  джунгли  без  будущего и  без
прошлого,  а   главное,   без  обещаний  и   без  немедленной  кары.  Места,
предназначенные для  него, отделены от  мира. Входя туда,  оставь и страх  и
надежду. Разговаривать там не обязательно, то, за чем пришел, можно получить
и  без  слов, а зачастую даже  и без денег -- да-да. Ах,  позвольте  уж мне,
пожалуйста,  воздать хвалу безвестным и позабытым женщинам, которые помогали
мне  тогда.  Еще  и  до сих пор  к воспоминаниям, оставшимся  у  меня о них,
примешивается что-то похожее на уважение.
     Как бы то ни было, я без удержу пользовался этими средствами избавления
от  тоски. Меня видели даже в  особой  гостинице, отведенной, как говорится,
для  прелюбодейства, я жил там  одновременно  с проституткой зрелых лет  и с
молоденькой  девушкой  из  лучшего общества. С первой я  играл роль  верного
рыцаря,  а вторую  посвящал в некоторые  тайны реальной действительности.  К
несчастью, проститутка  была по природе своей крайне  буржуазна: позднее она
согласилась написать свои воспоминания для одного церковного журнала, широко
открывавшего свои страницы современным  проблемам. А  молодая  девушка вышла
замуж, чтобы утолить  свои  разнузданные страсти  и  найти применение  своим
замечательным дарованиям. Могу похвалиться также, что в  это время меня  как
равного приняла к себе  некая мужская корпорация, на которую часто клевещут.
Упомяну  об этом  лишь вскользь;  как вам  известно,  даже  очень умные люди
гордятся тем,  что они  способны выпить на одну бутылку  больше, чем  сосед.
Мне, может быть,  удалось  бы  найти  в этих  приятных развлечениях  покой и
избавление от мук.  Но опять  помехой  этому оказался я  сам. Вдруг заболела
печень, да еще напала безмерная усталость, которая и до сих пор не оставляет
меня. Вот играешь в игру "жажда бессмертия", а через несколько недель ты уже
едва жив и не знаешь, сможешь ли дотянуть до завтра.
     Когда  я  отказался  от  своих   ночных  подвигов,  жизнь  стала  менее
мучительной,  и   это  была  единственная  польза  от  такого  эксперимента.
Усталость,  подтачивающая мое тело, притупила  многие  шипы, раздиравшие мне
душу. Всякое излишество  уменьшает  жизненную силу,  а  значит,  ослабляет и
страдания. В  разврате нет ничего неистового вопреки обычному представлению.
Это  просто долгий  сон.  Вы,  вероятно, замечали,  что для людей,  искренне
страдающих  от  ревности,  важнее  всего переспать с  той,  которая, как они
думают, изменила им.  Они,  разумеется, хотят лишний раз удостовериться, что
драгоценное сокровище по-прежнему принадлежит им. Они, как говорится, жаждут
обладания, к тому же сразу после этого они меньше ревнуют. Плотская ревность
--  это  результат воображения, а также  и мнения  человека  о  самом  себе.
Сопернику он приписывает  те  скверные мысли, какие  у него  самого были при
таких же  обстоятельствах. К  счастью,  от  избытка  блаженства  воображение
хиреет   так  же,  как  и  самомнение.  Муки   ревности   угасают  вместе  с
мужественностью и дремлют так же долго, как и она. По  тем же самым причинам
юноши  после первой  любовницы освобождаются от метафизической тревоги, зато
некоторые  браки,  представляющие   собою  узаконенный  разврат,  становятся
однообразными  похоронами  смелости и изобретательности. Да,  дорогой  друг,
буржуазный  брак обул нашу  страну в домашние шлепанцы и скоро приведет ее к
вратам смерти.
     Я преувеличиваю?  Нет, только отвлекаюсь. Ведь я  хотел  лишь  сказать,
какую выгоду извлек из нескольких месяцев разврата. Я жил в каком-то тумане,
в котором смех,  преследовавший меня, звучал так глухо, что я в конце концов
даже и не слышал его. Равнодушие, занимавшее уже столько места в  моей душе,
не  встречало  больше  сопротивления,  и склероз этот  все  ширился.  Больше
никаких  волнений!  Ровное  настроение,  вернее,  отсутствие  настроения.  У
выздоравливающего  чахоточного  легкие,  пораженные   туберкулезом,   иногда
ссыхаются, и мало-помалу счастливый их обладатель погибает от удушья. Так  и
я спокойно  умирал  от  своего  исцеления. Я  все еще  кормился  адвокатским
ремеслом, хотя и  подорвал свою репутацию дерзкими выпадами в разговорах, но
регулярно  заниматься  судебной практикой  мне  мешала беспорядочная  жизнь.
Интересно,  кстати,  отметить,  что  мне меньше вменяли в  вину  мои  ночные
похождения,  чем браваду  в моих речах. Чисто  ораторские ссылки  на господа
бога в моих судебных выступлениях вызывали  недоверие у моих  клиентов. Они,
вероятно, боялись, что  небо не сможет так хорошо защитить их  интересы, как
искусный адвокат, несокрушимый  знаток уголовного  и  гражданского кодексов.
Они вполне могли предположить, что я взываю к богу в силу своего невежества.
Поэтому число их  уменьшилось. Время от времени я еще выступал в  суде. Иной
раз, позабыв о  том, что я больше не верю  своим  словам, я  говорил хорошо.
Собственный голос увлекал меня, я шел  за ним следом; хоть я и не воспарял в
небеса,  как раньше, я  все же  немного  отрывался от  земли,  летел бреющим
полетом. Помимо деловых знакомых, я мало с кем виделся, с трудом поддерживал
две-три  надоевшие  связи.  Случалось  даже,  что  я  отдавал  вечера  чисто
дружеской  близости, к которой не примешивались грешные желания, и  смиренно
переносил  эти  скучные часы, едва, однако,  слушая то, что мне  говорили. Я
немного пополнел и мог уже надеяться наконец, что кризис миновал. Теперь мне
оставалось только стареть.
     Но  вот однажды, во время морского путешествия, на  которое я пригласил
свою подружку, не сказав ей о том, что я предпринял его, чтобы отпраздновать
свое исцеление,  я очутился на борту океанского парохода, на верхней палубе,
разумеется;  мы  плыли  в  открытом  море,  и  вдруг  вдали  на  поверхности
синевато-серых волн я заметил  черную  точку. Я сразу отвел глаза, сердце  у
меня забилось. Когда я  снова заставил себя  посмотреть в ту сторону, черная
точка куда-то исчезла. Но  я вновь ее увидел и готов  был закричать, позвать
на помощь.  Однако оказалось, что это  просто обломок ящика, какие  пароходы
оставляют за собой. И все же мне  нестерпимо было  смотреть на него, мне все
казалось, что  это  утопленник. Тогда без тени возмущения,  как  смиряются с
роковой  вестью,  давно уже  зная,  что  это  правда,  я  понял,  что  крик,
раздавшийся на  Сене много лет назад, разнесшийся  где-то за моей спиной, не
умолк: река повлекла его  к водам Ла-Манша, и  он  несется теперь  по  всему
свету, в беспредельных просторах  океана; он  ждал меня до того дня, когда я
встретил его. Я  понял  также, что он и дальше будет ждать меня  на морях  и
реках -- словом, повсюду, где  окажется горькая вода моего крещения.  А ведь
здесь  мы  тоже  на  воде,  верно?  На  плоской,  однообразной,  бесконечной
поверхности, сливающей свои  пределы  с  пределами земли. Просто не верится,
что мы скоро  прибудем  в Амстердам.  Нет,  никогда нам не выбраться из этой
огромной  купели. Прислушайтесь. Вы разве не слышите криков чаек? Они кличут
нас. К чему же они нас призывают?
     Да это  те  же  самые  чайки,  которые кричали,  которые звали  меня  в
Атлантическом океане в  тот день, когда мне стало совершенно ясно,  что я не
исцелился, что  я  по-прежнему в тисках и  мне надо  что-то сделать. Кончена
блестящая карьера, но кончены  также и неистовство и судорожные рывки.  Надо
покориться  и  признать себя виновным. Надо  жить в мешке. Да, правда, вы не
знаете,  что такое "мешок"!  Так называли  в средние века каземат  подземной
темницы.  Обычно  заключенного  бросали  туда на  всю  жизнь.  Этот  каземат
отличался  от  других  камер   остроумно  вычисленными  размерами.  Он   был
недостаточно  высок,  чтобы   можно  было  выпрямиться   во   весь  рост,  и
недостаточно длинен, чтобы  можно было лежать. Приходилось поневоле жить там
скрючившись,  "по диагонали", сон  сваливал  человека  с ног; бодрствуя,  он
вынужден был сидеть  на  корточках. Друг  мой,  какая  это  была  гениальная
находка. Так просто, а вместе с тем гениально,  я говорю это, взвешивая свои
слова.  Непрестанная,   вынужденная   неподвижность,  от  которой   затекало
онемевшее тело, заставляя осужденного смиряться с мыслью,  что он виновен, а
невиновность дает  право  весело  потянуться.  Можете вы  себе представить в
таком "мешке" человека, привыкшего к горным  высотам и верхним палубам? Что?
Разве можно  было  жить в  таких казематах и  быть  невиновным?  Невероятно,
совершенно невероятно! А иначе разобьется  весь ход моих рассуждений.  Чтобы
невиновному да пришлось жить, превратившись в горбуна, -- нет, я отказываюсь
допустить  хотя бы  на  минуту подобную  гипотезу!  Впрочем,  нельзя  никого
считать  невиновным,  зато  с  уверенностью  можно  утверждать,  что  все мы
виноваты.  Каждый человек свидетельствует о преступлении всех  других -- вот
моя вера и моя надежда.
     Поверьте,  религии ошибаются, как  только  начинают создавать  принципы
нравственности  и  мечут   громы   и   молнии,  устанавливая  заповеди.  Нет
необходимости в боге, чтобы возложить  на кого-нибудь бремя вины  и наказать
за нее. Это прекрасно сделают наши ближние с нашей помощью. Вот вы сказали о
Страшном  суде.  Позвольте мне почтительно посмеяться над этим.  Я  жду  его
бестрепетно, ведь я изведал кое-что страшнее: суд человеческий. Для него нет
смягчающих  обстоятельств,  даже благие намерения он вменяет в вину. Слышали
вы хотя бы о  камере плевков? Какой-то народ  недавно придумал такую камеру,
чтобы доказать,  что он самый великий народ на земле.  Это каменный ящик,  в
котором заключенный стоит во весь рост, но двигаться не может. Прочная дверь
этой каменной скорлупы доходит ему до  подбородка. Значит, видно  только его
лицо,  которое  каждый  тюремный  сторож,  проходя  мимо,  орошает  обильным
плевком.  Узник, втиснутый  в ящик,  не  может  утереться,  но  ему, правда,
позволено закрывать  глаза. Ну  вот,  дорогой  мой,  вот вам изобретение ума
человеческого. Для этого маленького шедевра бог людям не понадобился.
     Что  я  хочу сказать? Да то, что единственная польза от  бога была  бы,
если б он гарантировал невиновность, и на религию я смотрел бы скорее как на
огромную прачечную,  чем она,  кстати  сказать, и  была когда-то,  но  очень
недолго -- в  течение  нескольких  лет  --  и не называлась  тогда религией.
Однако с тех пор  не  хватает мыла,  а  так как носы у нас грязные, то мы их
друг  другу вытираем. Все пакостные, все наказанные,  а  туда  же, плюем  на
провинившихся, и хлоп -- в каменный мешок! Давай, кто кого переплюнет, вот и
все.  Я вам сейчас открою  большой секрет, дорогой мой. Не  ждите  Страшного
суда. Он происходит каждый день.
     Нет,  не  беспокойтесь, я озяб немножко,  оттого и дрожу. Такая сырость
проклятая! Да мы  уже и подплываем. Стоп! Нет-нет, вас  пропускаю вперед. Но
только  не уходите,  пожалуйста,  проводите меня немножко. Я еще не  кончил,
надо  продолжить.  А продолжать-то как раз и трудно. Погодите, вы знаете, за
что его распяли -- того самого, о ком вы, может быть, думаете  в эту минуту?
Разумеется, было много причин. Всегда найдутся причины для того, чтобы убить
человека.  И наоборот, невозможно оправдать помилование. Преступление всегда
найдет защитников, а невиновность -- только  иногда. Но, помимо  тех причин,
какие нам усердно объясняли в течение  двух тысяч лет, была еще одна  важная
причина этой ужасной казни, и я не знаю, почему ее так старательно скрывают.
Истинная причина вот в чем: он-то сам знал, что совсем невиновным его нельзя
назвать.  Если на нем не было бремени преступления, в  котором его обвиняли,
он  совершил другие грехи, даже если и не знал какие. А может  быть, и знал?
Во всяком случае, он стоял у их истока. Он, наверно, слышал, как говорили об
избиении младенцев. Маленьких детей в  Иудее убивали, а его  самого родители
увезли в  надежное место.  Из-за чего же дети умерли, если не из-за него? Он
этого  не   хотел,  разумеется.  Перепачканные   кровью  солдаты,  младенцы,
разрубленные  надвое,  --  это было  ужасно для него.  И  конечно, по  самой
сущности своей он не  мог их забыть. Та  печаль, которую угадываешь  во всех
его  речах и поступках,  -- разве  не  была она неисцелимой тоской?  Он ведь
слышал  по  ночам  голос  Рахили,  стенавшей над  мертвыми своими  детьми  и
отвергавшей все утешения. Стенания поднимались во мраке ночном, Рахиль звала
детей своих, убитых из-за него, а он-то, он был жив!
     Он  знал все сокровенное, все постигнул в душе человеческой (Ах! Кто бы
мог подумать, что иной раз не так преступно  предать смерти, как не  умереть
самому!), он день  и ночь  думал о своем безвинном  преступлении, и для него
стало  слишком трудно  крепиться и жить. Лучше  было со всем  покончить,  не
защищаться,  умереть,  чтобы  не сознавать себя  единственным уцелевшим,  не
поддаваться  соблазну уйти куда-нибудь в другое место, где его, может  быть,
поддержат. Его не  поддержали, он  на  это возроптал, и тогда  его  стенания
подвергли цензуре. Да-да, кажется, это евангелист Лука выкинул из текста его
жалобный возглас: "Зачем ты покинул меня?" --  ведь это мятежный возглас, не
правда ли! Живо, ножницы сюда! Заметьте, однако, что, если бы Лука ничего не
вычеркнул, жалобу  распятого едва бы  заметили; во  всяком  случае,  она  не
заняла  бы  большого места. А  запрещение цензора превратило возглас в крик.
Странн