л
правильное  направление", -- и спущусь  по пожарной  лестнице. На пути  моем
будет  городское озеро (наверное, Останкинский пруд), я  подойду к  берегу и
найду лодку(плавать  я не умею).  Я переплыву озеро  -- на пути у меня будет
Останкинская башня: я куплю билет на смотровую площадку, а там, на площадке,
скажу  работникам  телебашни,  что  я  монтажник  и  должен  проверить,  как
закреплен  флаг,  -- мне откроют  дверь к винтовой  лестнице; я  поднимусь к
мачте, на которой держится флаг, и спущусь с северной стороны: я узнаю ее по
флюгеру, который  рядом с флагом (потому что небо будет в тучах),  я спущусь
по сизальскому канату:  один конец привяжу к башне, а другим себя  за ноги и
прыгну, канат длиной 536 метров -- на метр короче башни. Внизу я отвяжу себя
и  пойду через парк,  там я перелезу через двадцать  деревьев и два забора и
выйду  на окружную  дорогу,  рядом с постом ГАИ,  я подожду,  когда зажжется
зеленый,  и выйду за город. А там все просто, там будут  леса и  дороги, там
уже легко... там уже до Севера рукой подать, до Севера, до Северного полюса,
где Полярная звезда висит низко-низко и прямо-прямо над головой.


        АППАРАТ СОЧУВСТВИЯ

     Алкен шла как обычно, быстро семеня прямыми ногами. Я в это время сидел
на крыше и все видел.  Она подошла к киоску  "Мороженое", купила пачку "Явы"
за  сорок копеек, зашла за будку  и стала курить. Я спустился по водосточной
трубе  и подкрался  к ней поближе. Лицо ее с большими  глазами  и припухлыми
чуть-чуть  губами было  печально. Она грызла  спичку, держа  ее у рта  левой
рукой, в тонких пальцах правой  была потухшая сигарета. Мне  показалось, что
Алкен сейчас  заплачет.  Сердце  мое судорожно  забилось,  и  я сам чуть  не
заплакал, но объявиться не решился,  стоял и смотрел, боясь, что она  сейчас
уйдет. Алкен  что-то  мучило, я  хотел знать, что  тревожит  ее сейчас,  что
заставляет печалиться. Она вдруг подняла глаза, глядя прямо в мою сторону (у
нее очень чуткая  нервная система), что я даже не  успел  настроить  аппарат
сочувствия.  Алкен скользнула по мне взглядом,  но меня не увидела. Глаза ее
застилали  слезы.  В смятении  я  сильно  сжал  аппарат рукой, так,  что  он
треснул. "Плевать", -- равнодушно подумал я, бессмысленно посмотрел на него,
не  понимая,  зачем  он  мне  нужен.  "Как  бездушный аппарат  может  помочь
человеку?"  --  вдруг  пронзила  меня  острая  и  гневная  мысль,  я  сильно
разозлился, сильно  размахнулся и бросил  аппарат в сторону парка.  Невольно
провожая его взглядом,  я вдруг увидел, что аппарат  изменил направление  на
противоположное  и летит  прямо на меня.  Он летел  очень быстро, так, что я
едва успел пригнуться.  Пролетев  надо мной,  аппарат вдруг ударил  в  спину
толстого дядьку  в  кожаном пальто --  так сильно, что  дядька подскочил  на
полметра,  пальто  у него расстегнулось, и  из внутренних карманов его стали
выскакивать светлые бумажные листочки.  Выскочив из карманов, бумажки взмыли
вверх и, выстроившись клином, стали пикировать  на прохожих, влетая им прямо
в руки. Я посмотрел на Алкен -- и Алкен держала в руках листочек.
     Я решился к ней подойти.
     --  Ой,  Петькен,  ты  видел?  --  спросила  меня Алкен,  она счастливо
улыбалась.
     -- Нет, я только подошел, -- соврал я, -- а что случилось?
     --  Ой,  ты знаешь! Я на  "Синюю птицу"  шла,  подхожу к театру, лезу в
карман  --  а билета  нет. Обыскалась  вся -- нет билета. Так  хотела "Синюю
птицу" посмотреть, -- вздохнула Алкен.  -- И  вдруг  подходит ко мне толстый
дядька.  "Девушка, вам на  "Синюю птицу"  билет не нужен?  Пять рублей". А у
меня всего два рубля. Расстроилась ужасно. Чуть не реву. Стою, курю, и вдруг
этот дядька как подпрыгнет, а из карманов у него вдруг билеты полезли и один
прямо мне в руки. Гляжу -- а это мой! Тот, который потеряла! Представляешь?!
     -- Да ну? -- недоверчиво сказал я.
     -- Ты что? Не веришь?! -- Алкен чуть не заплакала.
     -- Да ты что! Конечно, верю, -- испугался я. -- Иди, а то опоздаешь.
     -- Ну,  ладно,  Петькен, пока! --  подарила мне  Алкен улыбку и пошла к
театру.  Я  подождал, пока она скрылась  за дверью в  фойе,  выкурил  восемь
сигарет и пошел  домой. На душе было  грустно-грустно,  хоть  плачь. Я сунул
руку в карман -- аппарат сочувствия был на месте, я достал его, посмотрел на
свет: цел и невредим, ни одной царапины.


        В НОЗДРЕ ПИРАМИДОНА

     Вымерли бронтозавры! Перебили  морских  коров!  Впрочем, долой  мрачные
мысли! Вселенная вечна -- пусть нет в ней никакого смысла, все равно приятно
иногда думать,  иногда и не думать,  а просто  рассуждать, что какой-то атом
или  элемент какой-либо твоего  тела будет  каким-либо элементом  какой-либо
звезды.
     Ну не  будет звезд -- будет Пирамидон -- большой, большой и толстый, --
и  я,  может быть, буду какой-либо  частью своего метаморфизированного  тела
содержаться  в  волоске,  произрастающем  в толстой  и широкой ноздре  этого
Пирамидона.


        ЖИЛ-БЫЛ СИДОРОВ

     Жил-был Сидоров. Сидоров как Сидоров.
     Сидоров встретил девушку. Девушка как девушка.
     Сидоров дарил ей цветы. Цветы как цветы.
     У них была любовь. Любовь как любовь.
     Они сыграли свадьбу. Свадьба как свадьба.
     У Сидоровых родился мальчик. Мальчик как мальчик.
     У Сидоровых родилась девочка. Девочка как девочка.
     У Сидоровых были соседи. Соседи как соседи.
     Соседи говорили: "У Сидоровых дети как дети, а у вас..."
     А у вас?


        ОК

     "Нет сомнений, нет пустых глупых  маленьких надежд", --  думал  Джозеф,
шагая по  большому городу  Нью-Йорку, а  может,  Фриско -- неважно. "Мне все
ясно, она  меня не любит, она не хочет  меня", -- так он думал. В это  время
большой красный бьюик сбил фургон с мясом. Молодой человек поднял  голову  и
подошел к толпе, окружившей место катастрофы. Фургон был  вдребезги  разбит.
Мясо всевозможных  сортов  и стоимостей разлетелось вокруг  на сорок  футов.
Джозеф осмотрелся,  выбрал темно-красный кусок бифштексов на сто и сунул под
блайзер. Потом быстренько отошел от  толпы и скрылся в авенюшку, примыкавшую
к  банку,  где  работала Джулия. Он звякнул ей  из  автомата -- пригласил на
ужин. Когда Джулия пришла, мясо, отбитое и поджаренное, уже лежало в большой
старой,  но  чистой  супнице.  "Не думай, что  я  пришла  из-за  ужина",  --
кокетливо  улыбнулась  Джулия. "Я тоже не только ужинать тебя пригласил", --
отвечал Джозеф. Впрочем, повеселились они здорово...
     А в это время полиция 5-го участка 40-й стрит сбилась с ног, разыскивая
недостающую  часть тела  погибшего владельца  фургона. Все  мясо,  бывшее  в
фургоне,  как  ни странно,  в  полной  сохранности  было  найдено  на  месте
катастрофы, и стало даже тяжелее, чем по накладным, -- от грязи, как показал
коэффициент загрязненности. Газеты подняли шумиху.  Сообщили, что  ничего не
пропало, к  удивлению всех -- ведь катастрофа в цветном районе,  но никто не
позарился на дармовое мясо.
     Когда Джозеф  узнал об этом --  ему стало нехорошо. "Ты знаешь, кого мы
съели?" -- спросил он Джулию,  не  в силах  справиться с волнением. "Да, это
мой  папа, --  ответила  Джулия и  заплакала.  -- Это был, к несчастью,  его
мясной фургон.  Правда,  я получила страховку -- пять  тысяч. Может,  поедем
развеяться в  Майами?" "О'кей", --  сказал Джозеф, но еще часа два до самого
отлета ему было не по себе.


        БЕЛЬЕ КАК БЕЛЬЕ

     Как я  страдаю,  милый мой, как я мучаюсь, как я терзаюсь, мой  родной.
Когда,  когда ты приедешь?  (про себя:  и  привезешь, наконец, деньги?)  Мой
милый,  мой нежный, мой  хороший (ну когда же, черт тебя  дери, ты привезешь
деньги, или хоть бы выслать догадался).
     Я, как  ты знаешь,  без  гроша, мне  нечего  надеть.  Но  не  это  меня
беспокоит. Я голодаю, но это тоже не страшно  (да, не  страшно!  Каждый день
есть  стряпню  этой кухарки и не  иметь  возможности  сходить  лишний раз  в
ресторан). Это невыносимо. Да,  невыносимо. Жить без тебя. Как я соскучилась
по  тебе!  Как, кто бы знал, мне тебя не хватает, мой родной,  мой  милый. Я
плачу, я люблю, я жду.
     Приезжай скорее.
     Твоя Люси.
     P.S. Тысячекратно целую тебя.
     Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю...

     Дорогая,  приехать не могу, пока не закончу все свои дела здесь. Я тоже
скучаю,  тоже страдаю,  но... что  делать. Видно,  провидение  посылает  нам
испытание.  Так наберемся мужества  и терпения.  Ведь, как писал  гениальный
Шекспир: "Преграды и расстояния только усиливают любовь". Будь благоразумна,
не волнуйся, береги себя.
     Целую, твой Михаил.
     P.S. Денег выслать не могу, так как располагаю тем количеством, которое
необходимо  для ведения здешних  дел.  Потерпи, дорогая, и Бог возблагодарит
нас.

     Мой милый, мой хороший, мой родной!  Я жива, доктор  сказал, что, может
быть, буду здорова, если буду соблюдать испанскую диету. А как ее соблюдать?
Ведь для того, чтобы есть  не  что дают, а что хочешь, нужны деньги.  А еще,
милый мой, я выхожу замуж  за Пипикова.  И  знаешь,  почему? Я  хочу,  чтобы
тогда, когда ты приедешь,  я была красивой, а на это нужны деньги.  Так вот,
люблю я тебя по-прежнему, а за Пипикова выхожу из нужды.
     Целую, твоя Люси.

     Поздравляю, желаю счастья. Восхищен твоим умом.
     Не твой Михаил.
     P.S. Не  приеду  совсем.  Я  тоже  нашел здесь одну  даму  -- богатую и
независимую. Надеюсь с помощью ее капиталов быстро закончить здешние дела.

     Михаил, если ты  собрался жениться, то не делай этого, --  я пошутила в
предыдущем  письме. Глупо и неудачно. Я  по-прежнему жду  тебя,  дорогой мой
человек.
     Твоя Людмила.

     Люси! Не дури.  Раз уж вышла  замуж,  так вышла.  А я  хоть и тоже тебе
напридумал про свою даму, но  к  тебе не приеду. Не нашел  пока  (даму),  но
надеюсь  найти: богатую  и  образованную  в отличие от тебя, которая  путает
Софокла с Периклом.
     Михаил.
     P.S. Не пиши больше. Твои письма буду рвать.

     Утром  квартирная  хозяйка  мадам  Бюшо,  как  обычно,  обходила  своих
постояльцев.  Комната No  42 Люси Иванофф была  заперта.  На  стук никто  не
отозвался. Прибывшие полицейские взломали дверь. В грязной темной комнате на
железной кровати лежала мертвая постоялица. При осмотре было найдено письмо:

     Прощай, Миша!
     Я  так тебя  любила, а сейчас люблю, кажется,  еще больше. С получением
последнего твоего письма жизнь для меня потеряла смысл.
     Людмила.

     Была также найдена записка к хозяйке:
     Мадам, прошу Вас запечатать письмо и  отправить его по  такому  адресу:
Михаилу Кутузкину, 335, отель "Наполи", Неаполь.

     Письмо было отправлено.

     Через  месяц после  смерти постоялицы 42-го номера в  гостиницу приехал
бородатый блондин  с  небольшим  саквояжем. Представившись хозяйке  Михаилом
Кутузкиным,  другом   ее  бывшей  постоялицы,  Кутузкин  получил  разрешение
поглядеть на  последний приют (как  он выразился) своей  подруги. 42-й номер
был  на последнем,  седьмом этаже.  "Темный, но чистый", -- отметил про себя
Кутузкин. Через весь номер из угла в угол была протянута веревка, на которой
висели наволочки и простыни. "Здесь теперь белье сушим,  -- сказала хозяйка,
заметив,  что  Кутузкин  смотрит  на  веревку, -- комнату теперь уж никто не
снимает, городок маленький, люди глупы и суеверны", -- говорила хозяйка, как
бы оправдываясь.
     "Белье как белье", -- хмыкнул Кутузкин и вышел из номера.


        ЧУЛКОВСКИЙ И КОТ

     Небо  было  сурово-сиреневое. Пахло  аэропортом.  Чулковский  сидел  на
лавочке, читал еженедельник. Из людей больше  никого не  было. Из зверей  --
грязно-белый облезлый кот. Кот сидел на ворохе листьев: больной или побитый.
На Чулковского не  смотрел, а смотрел куда-то внутрь себя, как художник  или
покойник.  Чулковский  испугался. Спрятался в газету.  В мозгу  зашевелились
глупые  фантастические мысленки: "А вдруг этот кот  -- злой  дух? Или просто
бешеный? Царапнет  -- и сорок  уколов". А уколы ему Чулковскому, человеку со
слабым   сердцем,  --  смерть.  Чулковский  осторожно   повернул  кисть   --
посмотреть, который час,  -- десять тридцать  -- светились цифры  на  табло.
"Пора идти", -- подумал Чулковский,  но встать не мог. Боялся  пошевелиться.
Принялся  читать давно  известную  статью,  глупую и  амбициозную: "Проблема
положительного   героя   в   современной   литературе".   Чулковский   читал
механически, бессмысленно  шевеля губами. "Многие литераторы, -- писал автор
статьи,   --   злоупотребляют  фантастическими  элементами  и   эротическими
моментами", --  прочитал Чулковский неожиданно вслух. Прочитал -- опомнился,
вскинул глаза -- кот смотрел  прямо на него, осмысленно и строго. "Кис-кис",
-- робко сказал Чулковский. "Дурак", --  сказал кот просто, будто прочитал в
толковом   словаре,   и  Чулковскому   показалось,  что  за  этим  последует
пространное определение сказанного слова, но кот встал на ноги, повернулся и
заковылял  в  сторону пруда. Правая  задняя  лапа  висела плетью. Небо  было
сурово-сиреневым.


        СЛУЧАЙ С ДУРАКИНЫМ

     Однажды  Дуракин  поехал  в командировку  в Калужскую область,  городок
Чисто-Плюйск. Ночевать его определили в гостиницу "Заря Победы".
     Вечером, сидя  в кресле  перед  телевизором, Дуракин  вдруг  услышал за
спиной  шум  открывающейся  двери  и  чьи-то   легкие  шаги.  "Кто  это  так
бесцеремонно?" -- подумал Дуракин и обернулся, и обомлел. Перед  его  взором
--  фантастика и ужас! За креслом стояла, т.е.  стоял  или,  точнее,  стояло
что-то  не  совсем: да, за  креслом стояла половина туловища, половина тела,
нижняя половина  от  живота  до  ног.  Полтела было одето в  джинсы  в  виде
комбинезона, молниями застегивающегося сверху обрубка.
     "Эй, ты что!"  -- закричал Дуракин. Полтела  не отвечало, переминаясь с
ноги  на  ногу. "Ты что?" --  перекрикнул Дуракин и вдруг заметил, что  тело
выделывает   своим  довольно   широким  задом,  туго  обтянутым   "Райфлом",
неприличные  движения. Дуракин почему-то покраснел и, вскочив, быстро закрыл
дверь на два оборота и на задвижку и приставил к двери кресло, столик и угол
кровати. Потом, как позднее он сам вспоминал, как во сне подошел к обрубку и
с силой  прижал к себе переднюю часть, обеими руками  прижимая  заднюю, т.е.
попу. Полтела  слегка  сопротивлялось. Не зная как, машинально, Дуракин стал
расстегивать  молнии  и  обнажать  полтела.  Под джинсами Дуракин  обнаружил
черные колготки  и  их снял, от торопливости разорвав носок правой колготки.
Под колготками были белые, тончайшей работы кружевные трусики. Голые полтела
источали  сладостный аромат  плоти, сдобренной  духами "Шанель"  номер пять.
Дуракин обхватил  полтела и повалил его  на  гостиничную кровать --  полтела
пришло в движение... Оргазм наступил мгновенно. Дуракин откинулся на подушку
затылком  и бессмысленно  глядел в  потолок.  Полтела просунуло правую  ногу
между ног  Дуракина  и  взгромоздилось  ему  на живот. "Уф,  -- смахнул  пот
Дуракин,  -- погоди,  дай  отдохнуть!" Но вдруг опомнился: "Что э-т-оо?"  Но
полтела  стало тереться чреслами о чресла Дуракина, и Дуракин снова с ним (с
ней) совокупился.
     Дуракин  лежал, выпучив  глаза: в глазах тоска и  ни одной  мысли,  рот
приоткрыт, как у рыбы на воздухе. Полтела снова громоздилось сверху. "Да что
это,  в  конце  концов!" -- заорал Дуракин, оттолкнув  полтела, и вскочил  с
кровати. "Надо  ее одеть!"  -- застучало  в мозгах  у  Дуракина, он  схватил
трусики, колготки, джинсы и быстро натянул (сам удивился  потом, как быстро)
на полтела. Полтела сделало ногами книксен и подошла к двери. Дуракин открыл
запоры  и  распахнул  дверь.  Полтела  вышла и пошла  по  длинному коридору,
красиво вихляя  бедрами. Дуракин  проводил  ее взглядом, пока  она  (оно) не
скрылась в конце коридора за дверью на лестницу...
     Через полгода  Дуракина снова направили в командировку в Чисто-Плюйск и
поселили в том же номере, хотя Дуракин если и не забыл того происшествия, то
как-то  сам  в нем  разуверился. Хотел сначала  рассказать своему сослуживцу
Уголовному,  но  Уголовный  все как-то усмехивался, и Дуракин не решился.  А
потом  и  сам  стал  думать,  что  все  это  ему то  ли  приснилось,  то  ли
померещилось.  Работа была  напряженной  --  недолго и  до галлюцинаций,  --
успокоил  себя  Дуракин.  Ведь  как бывает:  если  твердишь  что-либо  тобой
выдуманное всем вокруг, то  и сам постепенно уверяешься в этом.  И наоборот:
если о чем-либо, с тобой происшедшем, всем  молчок, то  и сам  забываешь  об
этом. Итак, Дуракин  все  забыл  и  в  радостном  предчувствии  отдыха после
длительного   заседания  в  местном   филиале  НИИсельпрома   открыл   дверь
предоставленного ему одноместного гостиничного номера люкс за семь пятьдесят
в сутки. Не  включая свет, разделся, принял душ, надел пижаму и нырнул. "Ой"
-- вскрикнул Дуракин и включил  бра над кроватью.  Судорожно откинув одеяло,
Дуракин  увидел  рядом с собой  Полтелу, поднял  глаза:  на кресле  рядом со
столиком висели джинсы, поверх джинсов небрежно лежали черные колготки, одна
гача  (или как там в носке)  была  заштопана белыми нитками, из-под колготок
выглядывал  краешек  белых  кружевных  трусиков. "Что  это?"  --  остолбенел
Дуракин и почему-то  выключил  бра, ощупывая  рукой мягкие места  полтела. И
вдруг Дуракин вскочил и  снова включил бра и откинул одеяло: полтело дергало
ногами и  било пятками  в спинку кровати. Дуракин  посмотрел не отрываясь на
пятки, перевел  взгляд на голени, икры. Что э-то? --  живот у полтела  являл
явные признаки беременности. "Боже! -- схватился за голову Дуракин. -- Боже!
Что же делать?!"
     Вдруг   лицо  его  приобрело  бессмысленно-ожесточенное  выражение.  Он
подбежал к  окну, открыл задвижки  и  распахнул: по  улице сновали пешеходы,
катились  троллейбусы и  грузовики. Дуракин заметался, выскочил из номера  и
побежал  в  конец  коридора, распахнул  окно:  за  окном пустырь --  весь  в
сугробах.  "Уф!"  --  выдохнул Дуракин и  побежал  в  номер.  Полтела лежала
по-прежнему и  била  ногами в  спинку  кровати. Дуракин  схватил  Полтела  и
потащил к  двери,  держа за  ногу  одной  рукой,  а другой приоткрыл  дверь:
никого. Дуракин выскользнул из номера  и потащил Полтелу за ногу по гладкому
линолеуму. Перед  окном  Дуракин взялся за  другую  ногу,  размахнулся,  как
метатель молота, и запустил  Полтелу  в окно:  выглянул --  никого,  лишь  в
сугробах под окном след от большого  предмета. "По радио передавали  сильные
снегопады", -- подумал Дуракин и улыбнулся.


        ОН БЫЛ УПРЯМ

     Он  был   упрям.   Если  на  пути  его  было  препятствие,   силы   его
удесятерялись. Если не было препятствий -- он  искал  их  и находил. Из мухи
делал слона, стадо слонов. И убивал их поодиночке. А потом хвастался: "Когда
я охотился в Африке..." Мы ему верили. Или  почти верили. Но в  любом случае
он все  принимал за  чистую монету,  то  есть все,  если это были похвалы  и
одобрения, восхищения и т.д. Он был странный парень. А потом он пропал. Года
три  о нем не было ни  слуху  ни  духу.  И однажды вечером, когда  я  был  в
тревожно-пугливом настроении и ожидал кары с секунды на секунду, в окно моей
комнаты  постучали. Сердце екнуло -- я  погасил свет,  отдернул штору  -- за
окном  был  он  -- худой, небритый,  щетинистая кожа  на костях и  бугристый
череп. Я открыл.
     -- У  тебя есть крепкий чай?  Сделай крепкого  чаю, -- поздоровался он.
Обнять его я не решился.
     -- Где я был?  Где я не был! Я был  везде.  Спроси: был ли  я на Марсе?
Был.  А в  другой звездной  системе?  Был. А об Африках и Америках лучше  не
спрашивай! Они у  меня вот где  сидят!  -- постукал  себя ребром  ладони  по
выпирающей позвонками скрюченной шее.

     Через три дня он  ушел. Были  слухи, что он умер. Я  им поверил, потому
что боялся. Чего? Не знаю. Я боялся.

     И  как  и  почему я не  удивился