, когда увидел его в  фетровой шляпе, в
новом  коричневом  плаще,  в  новых туфлях,  с авоськами  в обеих  руках и с
детской складной коляской, которую катил впереди него его сын месяцев  трех.
Он не  поздоровался,  хотя я понял, что он узнал, он смотрел  в коляску, где
лежала жирная  индейка килограмма на четыре, как будто боялся, что она может
улететь.
     Сын его,  который  меня видел впервые,  как и я  его, узнал и объяснил:
"Папа  дал обет молчания. Ему посоветовала  мама.  Теперь он занимается моим
воспитанием. Научил меня плавать раньше, чем  ходить,  читать -- раньше, чем
говорить, алгебру и химию я выучил самостоятельно.  Только  к чему все это?"
-- спросил меня его сын и посмотрел  на меня с упреком. "Не  знаю, брат", --
ответил я и, не попрощавшись, свернул в первую попавшуюся подворотню.


        НУ И ПУСТЬ

     -- Все в этом мире скверно, -- говорил старик Фидосеев.
     -- Нет, ты не прав! -- отвечал ему кто-то тихо, но отчетливо.
     -- Эх, да что там, -- отмахивался Фидосеев, но потом опоминался:
     -- Кто это отвечает мне тихо, но отчетливо?
     -- Это я.
     -- Кто?
     -- Это.
     -- Кто это?
     -- То.
     -- Что?
     -- То самое.
     -- Какое?
     -- Дурак ты, Фидосеев, а еще старый...
     -- Старый  дурак, так  и есть, --  соглашался Фидосеев и  долго не  мог
уснуть, все лежал, глядел в невидимый в темноте потолок и горестно вздыхал:
     -- Эх, кабы жизнь начать сначала...
     -- Дурак, дурак и есть, -- откликался кто-то.
     -- Ну и пусть! -- говорил в сердцах старик Фидосеев, -- пусть дурак, но
кабы жизнь начать сначала, я бы...


        ТЕТКИН

     Жил-был  человек,  к примеру -- Иванов, можно  и Сидоров,  ну хотите --
Петров. Ладно,  пусть будет Теткин.  Звали его Саша,  ну или Коля,  ну пусть
будет Андрон.  Отчество у него -- ну, ладно,  отчество  было.  Андрон Теткин
работал,  к  примеру, парикмахером, или,  если хотите, кассиром,  ну,  пусть
пекарем, или грузчиком, или инженером. Андрон Теткин работал футболистом. Но
вот стукнуло  Андрону тридцать пять  лет. "Скорость не та," -- стал говорить
тренер про нападающего Теткина, -- перевели защитником. "И хватка не та," --
сказал  тренер  после  первого   пробного   испытания  Теткина  в  должности
голкипера. Теткин  обиделся, виду не подал, написал заявление,  и  через два
месяца Теткин уволился по собственному желанию.
     Пошел  Теткин на обувную фабрику. "Возьмем -- будешь обувь разнашивать,
то  есть  испытывать. Работа  с разъездами  связана, --  сказал директор. --
Согласны?" "Да  привык  уж,  на прежней  работе где-где, куда-куда только не
ездил",  --   согласился  Теткин.  Взяли  Теткина  в   ОТК  --   контрольным
испытателем. В начале месяца Теткин надевал ботинки  и отправлялся на неделю
в Каракумы, после Каракумов -- в Якутию, после Якутии --  на Кавказ, а потом
возвращался на фабрику, как раз в получку: сдавал ботинки -- получал деньги.
Так  Теткин  проработал  полтора  года: получит ботинки -- и  по инструкции:
сначала Каракумы,  потом  Якутия, потом  Кавказские  горы,  сдаст ботинки --
получит деньги и ...снова получит ботинки  и  т. д. Надоело Теткину, говорит
директору: "Товарищ Ботинкин, я больше не могу! Хоть бы маршрут сменили. Или
увольняйте!"  "Ох!  ах!"  --  схватился  за  голову  директор  Ботинкин,  но
утвержденной инструкции не отменил, -- уволил Теткина. И опять  ходит Теткин
по  городу  --  объявления  читает. Вычитал  -- пришел на  фарфоро-фаянсовый
завод. Приняли Теткина в тарелочный цех по прежней специальности -- в ОТК --
посуду  на  прочность  проверять.  "Твое дело, -- сказал  начальник  ОТК, --
шмякнуть тарелку об  пол: если пополам колется - принимай партию, а  если на
мелкие дребезги  --  бракуй".  "А если,  к примеру,  на  четыре  части?"  --
поинтересовался Теткин.  "Ну,  это уж на твое  усмотрение,  -- главное, чтоб
рекламаций не 6ыло", -- напутствовал Теткина начальник. И  с того дня Теткин
стал с  8 утра  до 5 вечера, с перерывом с 12 до 13,  бить тарелки... И надо
сказать,  по душе пришлась  ра6ота Теткину  -- бьет посуду  весь день и еще,
если надо, после смены остается;  даже стал на дом работу просить. Начальник
ОТK тов. Фарфурный -- опытный производственник, на слова скуп, тем более  на
похвалы, а и  тот как-то  на собрании сказал: "Давно бы наш  коллектив занял
первое  место  в  фарфоро-фаянсовой промышленности,  если  бы  все  к  труду
относились  так, как  товарищ Андрон  Теткин". А  Теткин разошелся, во  вкус
вошел, до того заработался, что тарелки по ночам сниться стали. Да не только
мажорные  плюсы  открылись в  работе, а самые  что  ни  на есть  минорнейшие
минусы: стал  Теткин  тарелки  бить  где ни попадя  -- придет, к  примеру, в
столовую  или ресторан, хвать тарелку -- и об пол, да еще комментирует:  "Эт
брак,  а эт ничего  - годится".  Соседи и  знать Теткина  отказались.  Стали
Теткина привлекать в милицию  - призадумался Теткин, да раз  -- заявление на
стол.  Уволили.  По  собственному.  И  опять  Теткин по  городу ходит --  на
объявления глядит. Нашел-таки работу.  Устроился Андрон Теткин в редакцию --
рукописи рецензировать. "Если горит, то не подходит,  а ежели не горит... но
такого  не бывает", -- напутствовал Теткина редактор.  И понравилась Теткину
новая  работа еще  пуще  всех  прежних.  Сиди себе,  подпаливай  конверты  с
рукописями, да в урну железную. "Работу с рукописями индивидуальную проводи,
-- сказал редактор, -- сразу  по два конверта не  жги, это и  с точки зрения
пожарной  безопасности безопасней,  ну  и  форточку  почаще  открывай, а  то
задохнуться же можно".
     "Рукописи?.. еще как горят!" -- отвечает Теткин, а Теткин своих слов на
ветер не бросает.
     Жил-был Иванов, ну Сидоров, ну пусть будет Петров.


        Я ПОМНЮ ЧУДНОЕ МГНОВЕНЬЕ

     Как только  это  случилось, никто из  аборигенов  не  согласился помочь
Микаил  Борисычу. А  до  этого  все местные оббили всю дверь,  валом валили,
изъявляя свои  устные и письменные  предложения о помощи,  -- если, в случае
чего... Микаил Борисыч не был, конечно, удивлен людской неблагодарностью, но
почему-то было ужасно обидно.  "Ладно бы не знали вовсе, а то ведь не только
знали...  -- тяжко  размышлял  экспериментатор, --  сами же и подначивали, и
помощь предлагали, холуйское племя!"  Микаил Борисыч  не спал седьмые сутки,
поначалу как-то  даже  думал, осмысливал,  а  к  концу  третьего дня  впал в
оцепенение -- нет, он не заснул, он даже как бы  бодрствовал: крутились же в
мозгу  какие-то слова, обрывки фраз  и даже  предложения, но более какого-то
изобразительного плана в виде маленьких и больших транспарантов  непонятного
цвета.
     В понедельник  пришла она,  схватила за руку,  потащила по  тропинке  в
заросли камыша к болоту с красными лягушками. "Кайся!" -- сказала спокойно и
уверенно. Он плюхнулся  на колени в болотную жижу,  воздел руки и с  размаху
головой под  кочку -- застрял, стал захлебываться, тщетно  обрывая  с  кочки
осоку. Она помогла, выдернула из-под кочки его мыслительный  орган,  схватив
за шиворот засаленной гимнастерки, аж пуговицы полетели. Пока он очухивался,
она пришила пуговицы, срезав с нагрудных карманов
     "Больше не будешь? -- спросила строго, но с участием, погрозила длинным
пальцем.  --  Не  сердись",  --  и  убежала.  "Даже  опомниться не дала", --
заплакал  он, Микаил  Борисыч,  поплелся  в гостиницу.  Еле  узнали мокрого,
плачущего, лицо в тине. Отвели в прачечную, прокрутили три раза в центрифуге
вместе с  чьим-то  дамским  бельем,  в  результате  чего Микаил  Борисыч  не
захлебнулся,  как следовало  бы  ожидать,  а подавился  незнакомым  лифчиком
крупного размера: заглотил только половину, а половина  осталась торчать изо
рта;  простирав, Микаил Борисыча положили под гладильный американский пресс,
промокнули и наклеили на деревоплиту  прочным  моментальным клеем, торчавший
сбоку кусок лифчика  аккуратно  обрезали,  пониже напечатали  знак  качества
яркой краской.
     Прошло тридцать  семь  лет -- нескончаемым потоком со всех концов  идут
преклонить главу в знак верности его идее люди доброй воли. Мало кто помнит,
в  чем суть  или смысл великой идеи,  да это и  не важно:  идут  поклониться
страдальцу, мученику, борцу -- последнему могиканину, человеку, поставившему
точку,  хомо  сапиенсу,   заключившему   нескончаемый  ряд   ему   подобных,
пострадавших  за   свои  слова,  человеку,  который   на  восьмидесятый  год
Унификации  Общечеловеческого Мышления (УОМ)  сказал:  "Припоминаю  забавный
случай" -- вместо регламентируемого "Я помню чудное мгновенье".


        НАШ ПАРОВОЗ

     Думаю, думаю,  сомневаюсь,  уверяюсь, решаюсь,  бросаюсь, бегу,  падаю,
поднимаюсь, кричу: "Стойте! По-дож-ди-те!" Бегут, не останавливаясь.
     За  ними  что  есть  сил.  Выдыхаюсь,  плачу.  Удаляются,  уменьшаются,
скрываются. Сажусь -- слез нет. Онемел.Ощупываю себя, щупаю. Что это? Другие
бегут. Стойте! Стойте! Я  с  вами!  Поднимаюсь --  бегу. Тяжело. Пот градом.
Бегу.  Не догнать.  Удалились,  скрылись,  исчезли. Иду  шагом.  Пою  бодрую
песенку. Еще бегут.  Молчу.  Убегают.  Скрываются. Иду  шагом. Пою  песенку.
Четвертые пробежали. Сажусь  на обочину  -- растираю  ноги. Ложусь на траву.
Прикрываю глаза. Слышу топот. Как слоны. Глаз не открываю. Сплю.  Просыпаюсь
от топота. Идут.  Целая колонна  -- конца  и края не  видать. Прямо на меня.
Раздавят.  Лучше встать.  Встаю.  Надвигаются.  Иду  впереди. Слышу сопение.
Прибавляю шагу -- сопения  не слышу, только  топот. Еще прибавляю. Топот еле
слышен.  Припускаю  трусцой  --  топота не слышно.  Оглядываюсь.  Обходят  с
флангов. Припускаю что есть мочи. Бегу-бегу.  В глазах рябит. Все  -- больше
не могу -- плевать! Сижу на обочине. Топот. Пусть! Сопение -- пусть! Пойду с
ними -- плевать.  Подымаюсь. Жду.  Подходят.  Обходят. Толкают. Мычат. Орут.
Ох! Иду с ними. Иду... Плыву. Оглядываюсь -- идут  из-за горизонта.  Смотрю:
впереди и  горизонта  не видать за  головами. Где-то  запевают. Подхватываю:
"Наш паровоз, вперед лети..."


     "ИИИИИИИИИИИИИИ..."

     Он стоял, прислонившись спиной к двери.
     -- Ну, иди же, иди! -- звала томно и ласково.
     Он схватил топор  и  -- хрясь  по  руке -- кисть отсоединилась  и упала
куском мяса; забрызгались обои... вставил ключ,  на два  оборота повернул и,
съехав по стене, потерял сознание...
     Прошел месяц  -- култышка  болела меньше. Идя  из "Мелодии", неожиданно
столкнулся с ней.
     -- Привет! -- не сразу заметила, что у него нет руки.
     -- Привет.
     -- Что не заходишь? Какой-то странный. Ты что, обиделся?  Я не сержусь.
Хотя... Приходи вечером...
     Пришел домой, покурил, включил и выключил телевизор.
     "Теперь не страшно. Могу и сходить. А чего?"
     -- Я так и знала, что придешь, раздевайся... Ой, что у тебя с рукой!?
     --  С  какой,  длинной  или  короткой? -- засмеялся довольно. --  Пилой
обрезало.
     -- Как же это?!. Болит?
     -- Да ладно, замнем, -- подмигнул без улыбки.
     Она замолчала -- собираясь. Собралась -- улыбнулась: "Давай кофе пить".
     Принесла кофе, лимон.
     -- Вкусный кофе, -- похвалил из вежливости.
     -- "Арабика" обычная, -- улыбнулась призывно.
     -- Даже если обниму, -- поплыла жирная мысль, -- ничего не будет.
     Подошел, обнял. Она обхватила его, впилась в губы.
     -- Могу и раздеть -- все равно ничего не получится...  Раздену. И уйду,
-- кругами плыла толстая мысль. Стал раздевать -- никакой эрекции.
     "Полежу... и уйду!"
     Легли... ушел утром...
     Пришел домой, залез в ванную, пялился  долго  в зеркало:  бессмысленный
взгляд побитой собаки. Заорал, застучал рукой по груди, голове: "Ааа". Полез
на  антресоли, достал веревку, зацепил  за трубу  отопления,  повис, потерял
сознание.  Труба  не  выдержала -- лопнула -- рухнул.  Валялся  в луже воды,
очнулся, лицо ошпарено; пополз в ванную, стащил с полочки пачку "Восхода" --
распечатал зубами.  Полоснул по венам, держа лезвие зубами, раскровянил язык
и  губы.  Потерял  сознание. Вода  из трубы  залила квартиру --  хлынула  на
площадку. Прибежали соседи, жэковские -- выломали  дверь: спасли,  отвезли в
больницу.
     В больнице надзор -- санитары-культуристы.
     Но выбрал минутку, улучил секунду, момент -- и в окно.
     Упал на клумбу. Сидит, плачет: "Иииииииииииииии..."


        НЕ СОВСЕМ СКОТИНА

     Нужно  встать  пораньше.  Распахнуть  окно. Вдохнуть  полной грудью.  И
садиться к столу, пока чай не остыл. А  потом закурить казбечину. Выпить еще
один  стакан чаю. Без сахара.  И выйти из дому. В поле, к морю, на рынок,  в
цирк -- куда угодно. Только не оставаться дома. Только не тосковать, глядя в
окно. Не скулить и не плакать. Просто выйти из дому: выпить  пива или квасу,
на худой конец газировки за копейку, и припустить вдаль. Пусть кричат вслед:
"Бешеный!  Дурак!"   Пусть  кричат  --  это  здорово   подстегивает  --  сил
прибавляется,  дышишь   глубже,  воздух  чище,  ветер  приятнее.  Бежать  не
останавливаясь. Бежать, бежать, бежать. И сказать у финиша: "Я -- первый, но
я не буду  рвать  ленту. Я не нарушу гармонии  предвкушения,  ведь я еще  не
совсем скотина".
     А они засмеются, заквохчут, затопают. Но это не страшно. Раз сказал, то
ничего  страшного  нет.  Отныне  ничего  страшного  нет.  Отныне  --  ничего
страшного. И только яблоки стучат по земле, как искусственное сердце.


        А ОСТАЛЬНЫЕ РАЗОШЛИСЬ ПО ДОМАМ

     В  этот  пасмурный,  с  утра  дождливый  день все  перевернулось:  дети
засвербели, затопали ногами, взрослым надоело пить чай и валяться на постели
и они шарахались с веранды на кухню и обратно. Кошки, напуганные  суматохой,
не  скрываясь  справляли нужду где попало:  на столе, на кровати, в посудном
шкафу... Дождь  лил не  переставая.  Вкупе  с ветром природа лета обернулась
поздним  ноябрем. Инстинктивно  ожидались  морозы и снегопады...  Электрички
проходили глухо и невзаправдашно.
     На  одной  из  таких  электричек  приехал  Самуил.  Приехав,  захохотал
безудержно,  без стесненья, без  вежливости  для  виду  -- сразу  потребовал
музыки, света и  вина. Поставили Гершвина, включили настольную лампу, налили
тридцать  шестого чаю. Самуил  не возмутился. И  тогда-то все вдруг  поняли:
можно! Дети притащили с чердака свинцовую кацавейку. Взрослые напялили ее на
Самуила задом наперед, усадили на покалеченный  стул  и стали кормить сухими
макаронами. Самуил слабо сопротивлялся. Принесли штопор -- стали выкручивать
Самуиловы  глаза.  Самуил  закричал.  Прибежала  бабушка  с  топором,  плохо
насаженным  на топорище, -- стала пугать мучителей Самуила. Топор сорвался с
топорища,  ударил  Самуила  в висок  -- Самуил дернулся и  испустил дух. Все
сразу посерьезнели, хотя испугаться еще не успели, завернули Самуила в ковер
и  бросили  в колодец. Бабушка, как самая  опытная и предусмотрительная,  на
этом не успокоилась -- стала заговаривать  духов: бегала по саду, улюлюкала,
свиристела,  пищала,  материлась  на  разных  языках  и  диалектах,  пока не
свалилась замертво  у  крыльца.  Дети  схватили  ее  за  ноги  и  оттащили к
железнодорожному полотну, бросили  на  рельсы  и  присыпали  землей.  Кошки,
испугавшись расправы, покинули дом...
     Артем  Самуилыч, Варвара  Самуиловна, Федор Самуилыч  и Свиреп Самуилыч
сидели  на веранде и пили чай с баранками, конфетами, пряниками, леденцами и
селедкой. Артем  Самуилыч  любил пить чай  с рафинадом  в  прикуску. Варвара
Самуиловна любила штопать  носки, Федор Самуилыч в конце концов повесился, а
остальные разошлись по домам...


        ТЫКВА

     Стоит  Совельев  на автобусной остановке,  а рядом  с ним тыква лежит и
говорит  человеческим  голосом: "Эй,  мужик!  Возьми  меня!  Я  тебе  службу
сослужу!" Взял Совельев  тыкву в карман, а карман  по шву разорвался. Бросил
тыкву  -- решил не  брать  с  собой, тут  как  раз  автобус, которого  ждал,
подходит.  А  тыква  как  заверещит:  "Ииэй! Возьми  меня! Пригожусь!"  Взял
Совельев тыкву,  сел в  автобус  -- сидит, едет.  Останавливается автобус --
кондуктор  влазит:  "Граждане,  оплатите  проезд!"  --  и по  салону  пошла.
Подходит к Совельеву -- Совельев сунул ей, как положено, двадцать копеек. "А
за  багаж  кто платить будет?"  --  кондукторша спрашивает. "За  какой?"  --
возмутился Совельев.
     -- Вот за тыкву!
     -- Да вы ее себе возьмите, -- говорит Совельев.
     -- Нет уж, нет уж, -- я  не дура тыквы в подарок  брать, взятки. Берите
билет на багаж -- тридцать копеек.
     Отдал Совельев тридцать  копеек и посмотрел на тыкву  неприязненно. "Че
вылупился?"  --  спрашивает  его  тыква, так Совельев аж  рот от непотребной
такой наглости да от неблагодарности раскрыл.
     -- Ты чо пасть-то раскрыл, не узнал что ли? Жена я тебе законная!
     -- Как жена? -- опешил Совельев.
     -- Да вот так! Ну, пока, может, не жена -- временно, но  невеста -- это
точно. Поехали в ЗАГС -- счас распишемся.
     -- Да, -- опять раскрыл Совельев рот, а сказать ничего не может.
     --  Эй! -- закричала тыква шоферу, -- у ЗАГСа тормозни!  --  Разоралась
тыква на весь салон, а народ хоть бы что, будто и не такое видали. Тут шофер
притормозил,  а тыква Совельева в  бок толкает -- выходи, мол. Взял Совельев
тыкву в руки и прямо в ЗАГС пошел -- идет, шатается. "Засмеют!" -- думает, а
ТААМ -- большой плакат:  "Граждане, брачующиеся  с тыквами, обслуживаются  в
первую  очередь!"  Подошел  Совельев  с  тыквой  к  столу  регистраторши,  а
регистраторша  бланки  сует:  "Все заполнено,  --  говорит,--  распишитесь!"
Расписался  Совельев, а тут свадебный  марш Мендельсона. У  регистраторши аж
слезы выступили -- свидетельство протягивает. "Будьте счастливы, -- говорит,
--  уважайте друг друга".  Вышел Совельев с тыквой из ЗАГСа -- голова кругом
идет, в нагрудном кармане твердость ощущает. Пришел  домой -- тыкву на кухне
на стол положил, а сам впал в забытье...
     Проснулся, пошел  в  кухню, а на кухне вместо тыквы Довнецов сидит. "Ты
уж  прости меня, Совельев,  -- говорит  Довнецов, --  я жрать захотел, а  ты
спишь, ну  я смотрю  -- тыква,  ну, кашу сварил -- вроде  ничего, вкусная, я
тебе  счас тарелочку  насыплю,  хорошая каша -- сюда бы маслица еще". "И без
масла хороша", -- сказал Совельев, но к каше так и не притронулся.


        САГА

     Плыла по морю Навага. Шторм поднялся -- утонула Навага. Вот и вся сага.


        СИМВОЛИЧЕСКАЯ КОМЕДИЯ
     пьеса для чтения

     Д.Л.: Исп-и:
     Сума -- 3кг
     Тумак -- 5кг
     Туман -- 100м(
     Сама -- одна

     Действие первое и последнее
     САМА:  Я  всегда  знала, что  в  тумане  нет ничего хорошего.  Вот шла,
заблудилась и суму потеряла.
     ТУМАК: Как дам сейчас -- сразу перестанешь хныкать!
     ТУМАН: Эх, всем я некстати, лишь казнокрадам да татям.
     СУМА: А мне все одно, кто носит меня, я свою  службу справно  несу: что
покладут, то и несу.
     Вдалеке слышится голос Аллы Пугачевой: "Я несла свою беду..."

        ЗАНАВЕС


        ЗА СТЕНОЙ

        I

     Комната;  в  комнате  напротив  двери  --  кровать,  рядом  с  кроватью
раздвижной стол, напротив стола гардероб сороковых годов, рядом с гардеробом
сервант пятидесятых годов, приспособленный под книжный шкап. На полу красное
ватное одеяло -- толстое, в углу кресло. На столе проигрыватель, листы белой
бумаги и ручка.
     Голоса  за стенкой,  видимо на кухне, слышен  звон  посуды, звук  ножа,
режущего овощи или мороженое сало:

     1-й голос. Расскажи че-нибудь.
     2-й голос. Чего?
     1-й. Ну, что хочешь...
     2-й. Чай закипел...
     1-й, Счас заварю.
     2-й. Сам заварю...
     Звук льющейся воды.

     пауза

     Минуты  две-три слышно поскрипывание стульев (венских,  гнутых,  старых
дачных).
     1-й. Заварился... Наливать?
     2-й. Наливай.
     Слышно прихлебывание и размешивание