рь!
     Но  господин  де  Сент-Коломб, схватив стул,  взмахнул  им  над  головами
гостей с криком:
     -  Замолчите  и  покиньте мой дом! Или же я разобью  этот  стул  об  ваши
головы!  Туанетта  и  Мадлен с ужасом взирали на  отца,  воздевшего  стул  к
потолку,  боясь, что он лишился рассудка. Но аббат Матье не выказал  испуга;
он легонько пристукнул тростью по полу и промолвил:
     -  Вы  умрете  в  своем дощатом чулане, высохнув с голоду, как  церковная
мышь, в полной безвестности.
     Господин  де Сент-Коломб размахнулся и с треском разбил стул об  каминный
колпак, яростно прорычав:
     -  Ваш  дворец  ничтожнее моего чулана, а ваша публика мизинца  моего  не
стоит!
     Аббат Матье выступи вперед и, поглаживая свой алмазный крест, продолжал:
     -  Вы сгниете заживо в этой ужасной глуши. Вы утонете в вашей деревенской
грязи.
     Господин  де Сент-Коломб, дрожащий от гнева и белый, как бумага, рванулся
схватить  другой стул. Господин Кенье, а за ним Туанетта бросились  к  нему.
Господин де Сент-Коломб глухо стонал: "А-а-ах!", с трудом переводя дыхание и
вцепившись в спинку стула. Туанетта силой разжала ему пальцы, и они  усадили
его. Пока господин Кенье надевал шляпу и перчатки, а аббат бранил хозяина за
глупое упорство, тот промолвил, тихо и с пугающим спокойствием:
     -  Нет,  это  вы утонете, а не я. Так держитесь же крепче  за  руки!  Вам
страшно гибнуть в пучине, и вы хотите заманить туда, вместе с собою, других.
     Голос  его  с  трудом вырывался из груди хриплыми отрывистыми возгласами.
Королю  понравился этот ответ, который аббат и виолонист  передали  ему.  Он
велел  оставить  музыканта  в  покое,  запретив,  однако,  своим  придворным
посещать его концерты, ибо также был строптивцем и поддерживал тесные  связи
с господами из Пор-Руайяль до того, как разогнал их.

ГЛАВА 6

     В  течение  многих  последующих лет они жили  в  мире  и  покое,  всецело
отдаваясь  музыке.  Теанетта  уже переросла свою  маленькую  виолу;  настало
время,  когда  ей пришлось раз в месяц подкладывать полотняную тряпку  между
ног. Теперь они устраивали всего один концерт в сезон, куда господин де Сент-
Коломб  звал  только своих собратьев-музыкантов, но никогда не приглашал  ни
знатных  господ из Версаля, ни даже буржуа, которые завоевывали все  большую
благосклонность короля. Он гораздо реже записывал новые сочинения в  тетрадь
с   красной  марокеновой  обложкой  и  решительно  отказывался  печатать   и
представлять   их  на  суд  публики.  Он  утверждал,  что   речь   идет   об
импровизациях,  родившихся в один миг, а, стало быть  один  миг  живущих,  и
отказывал  им в звании законченных произведений. Мадлен расцветала красотою,
красотою тонкой, изысканной и полной неясного, тоскливого ожидания,  причину
коего никак не могла постичь. Туанетта же вся искрилась радостью жизни и все
более преуспевала в затейливости и виртуозности игры.
     В  дни,  когда  настрой  души и погода оставляли  Сент-Коломбу  свободное
время,  он  шел к своей лодке, привязанной к берегу, и, сидя в  ней,  грезил
наяву. Лодка рассохлась от старости и пропускала воду; ее построили еще в ту
пору,  когда покойный супер-интендант(8) предпринял очистку и рытье каналов;
за  долгие  годы белая краска на ее бортах совсем облупилась.  Теперь  лодка
походила на большую виолу, только без верхней деки - если бы господин  Парду
вздумал  таковую  снять.  Сент-Коломбу  нравилось  едва  заметное  колыхание
ac$%-kh*   ,   зеленые  кудри  плакучих  ив,  ниспадающие   ему   на   лицо,
сосредоточенное  молчание рыбаков, сидевших поодаль. Он вспоминал  жену,  то
радостное  воодушевление,  с  которым она  относилась  ко  всему  на  свете,
разумные советы, что она давала ему, когда он их спрашивал, ее широкие бедра
и  живот,  подаривший  ему  двух дочерей, - теперь  и  они  стали  взрослыми
женщинами.  Он  следил за веселым шныряньем голавлей и пескарей  в  речушке,
слушал,  как разбивают тишину шлепки их хвостов по воде или бульканье  белых
рыбных  ротиков, жадно хватающих воздух на поверхности. Летом,  в  жару,  он
сбрасывал  штаны  и рубашку, медленно входил в прохладную  воду  по  шею  и,
заткнув пальцами уши, окунался с головой.
     Однажды  заглядевшись на речную рябь, он задремал,  и  ему  пригрезилось,
будто  он опустился в темные воды реки и остался там, отринув все, что любил
на  земле  -  музыкальные инструменты, цветы, пирожные, свернутые  в  трубку
партитуры, майских жуков, лица близких, оловянные блюда, вино. Очнувшись  от
сонной  грезы,  он вспомнил "Гробницу горестных сожалений", которую  сочинил
после  того, как супруга покинула его в одну ночь, дабы встретить смерть;  и
тут же он ощутил сильную жажду. Он встал, выбрался с берега наверх, цепляясь
за  ветки,  и  пошел  в  сводчатый погреб взять вина покрепче  в  оплетенной
соломою  бутыли.  Он слил на утоптанный пол оливковое масло,  предохраняющее
вино  от  плесени. Нащупал в темноте стакан, попробовал вино. Унес бутыль  в
садовую  хижину, где всегда играл на виоле, опасаясь, если уж  говорить  всю
правду,   не   столько  помешать  своим  дочерям,  сколько  быть  услышанным
посторонними;  здесь он мог свободно пробовать все возможные позиции  рук  и
смычка,  не  боясь,  что кто-нибудь чужой возьмется  судить  его  опыты.  Он
поставил  на  светло-голубую  ковровую скатерть,  где  обычно  помещал  свой
пюпитр,  оплетенную  бутыль  с  вином, бокал  на  ножке,  который  тотчас  и
наполнил,  оловянное  блюдо  с  вафельными трубочками  и  заиграл  "Гробницу
горестных сожалений".
     Ему  не пришлось даже раскрывать нотную тетрадь. Рука сама уверенно  вела
мелодию, и он заплакал. Скорбная песнь звучала все выше, все громче, и вдруг
в  дверях показалась бледная, как смерть, женщина; она улыбалась ему, прижав
палец к устам в знак того, что будет молчать и что он может не отрываться от
своей  игры.  Не  говоря ни слова, она обогнула пюпитр  господина  де  Сент-
Коломб,  присела на ларь с нотами, стоявший в углу, подле стола с  вином,  и
принялась слушать.
     То  была  его жена, и слезы все текли и текли у него по щекам. Когда  он,
кончив пьесу, поднял глаза, она уже исчезла. Он отложил виолу, протянул руку
к  оловянному блюду, стоявшему рядом с бутылью, и тут с удивлением  заметил,
что  стакан  с  вином наполовину пуст, а рядом, на голубой  скатерти,  лежит
недоеденная вафелька.

ГЛАВА 7

     Этот  визит  был первым, но не последним. Сначала господин де Сент-Коломб
испугался  мысли,  что он утратил рассудок, но потом  решил,  что  если  это
безумие,  то оно несет ему радость, если же явь, то, стало быть,  свершилось
чудо.  Любовь,  которую  питала к нему жена, была  еще  крепче,  нежели  его
собственная,  ибо это она приходила к нему, он же был бессилен  ответить  ей
тем  же.  Он сделал карандашный набросок и попросил одного из друзей,  члена
гильдии  художников, изобразить тот самый стол, за которым сидела его  жена.
Но он ни единой душе не обмолвился об ее явлении. Даже Мадлен, даже Туанетта
не  узнали этого. Он доверился единственно своей виоле и иногда записывал  в
красной  марокеновой тетради, которую Туанетта расчертила нотными линейками,
мелодии,  навеянные  этими свиданиями или собственными  грезами.  У  себя  в
спальне, где он запирался на ключ, ибо желание и воспоминания о жене  иногда
побуждали его спускать штаны и рукою ублажать плоть, он помещал рядом  -  на
столе у окна и на стене, против огромной кровать с балдахином, которую целых
двенадцать  лет  делил  со своей супругой, - красную марокеновую  тетрадь  и
*  `b(-c  в узенькой черной рамке, написанную его другом. Глядя на  нее,  он
всякий  раз  испытывал прилив счастья. Теперь он стал менее гневлив,  и  обе
дочери  отметили  это,  хотя  и не осмелились сказать  о  том  отцу.  Сердце
подсказывало ему, что в его жизни завершился некий круг. И на него  снизошел
покой.

ГЛАВА 8

     Однажды  к  ним постучался мальчик лет семнадцати, красный  от  волнения,
как  петушиный гребень; он спросил у Мадлен, дозволено ли ему будет  умолять
господина  де  Сент-Коломб обучать его игре на виоле  и  композиции.  Мадлен
сочла  юношу весьма пригожим и пригласила его в залу. Молодой человек, держа
парик в руке, положил на стол письмо, сложенное вдвое и запечатанное зеленым
воском.  Туанетта отправилась за Сент-Коломбом; войдя, тот  молча  уселся  с
другого  края  стола и, не трогая письма, знаком показал, что слушает.  Пока
мальчик  излагал  свое  дело, Мадлен поставили  на  стол,  покрытый  голубой
скатертью, оплетенную бутыль с вином и фаянсовую тарелку с пирожными.
     Юношу  звали  Марен  Маре(9).  Щеки его еще сохраняли  детскую  пухлость.
Родился  он 31 мая 1656 года и в шестилетнем возрасте был принят за  хороший
голос в детскую хоровую капеллу при королевской церкви, сто находилась подле
Луврского дворца. Целых девять лет он носил стихарь, красную рясу  и  черную
квадратную шапочку, спал в монастырском дортуаре и обучался нотной  грамоте,
чтению  и игре на виоле, когда дозволяло время, ибо дети постоянно  пели  на
заутренях,  на  службах  у  короля, на обеднях и вечернях.  Потом,  когда  у
мальчика начал ломаться голос, его выбросили на улицу, в полном соответствии
с  контрактом для певчих. И теперь он стыдился самого себя. Он не знал, куда
девать  руки,  его  смущала  поросль на лице  и  ногах,  голос,  то  и  дело
срывавшийся   с   дисканта  на  бас.  Он  вспомнил  тот   позорный,   навеки
запечатлевшийся  в памяти день - 22 сентября 1672 года, когда  он  последний
раз  прошел под церковным порталом и, ссутулясь от унижения, толкнул  плечом
тяжелую  деревянную позолоченную дверь. Затем он пересек  садик,  окружавший
двор Сен-Жермен-л'Оксерруа(10). Он заметил в траве упавшие спелые сливы.
     Выйдя   за  ограду,  он  торопливо  пересек  улицу,  миновал  Фор-л'Эвек,
спустился  по  крутому склону к реке и застыл на месте. Сена  текла  широким
плотным   потоком  серебра,  расплавленного  летним  зноем   и   подернутого
красноватой дымкой. Рыдая, он побрел вдоль реки к дому своего отца. По  пути
он  пинками расшвыривал свиней и гусей, возившихся в траве и засохшей грязи;
тут  же,  рядом,  играли и дети. Голые мужчины и женщины  в  одних  рубашках
мылись в реке, зайдя по колено в воду.
     Эта  вода,  текущая  меж двух берегов, напоминала  кровоточащую  рану.  И
рана,  нанесенная  ему в горло судьбою, казалась столь  же  роковой,  что  и
красота реки. Этот мост, эти башни, остров Ситэ, его детство и Лувр, счастье
слышать свой голос в часовне, игры в тесном церковном садике, белый стихарь,
лиловые  сливы,  все  его  прошлое, бесследно растаяли,  навсегда  унесенные
красной  водой. Его товарищ и сосед по дортуару, Делаланд, пока еще сохранил
голос  и  остался  в  капелле. У мальчика разрывалось  сердце  от  тоски  по
утраченному.  Он  чувствовал себя одиноким, как брошенная  овца;  разбухший,
волосатый член тяжело обвис у него меж ног.
     Комкая  в  руке  парик, он заливался краской стыда за то,  что  осмелился
рассказать все это. Господин де Сент-Коломб по-прежнему сидел прямо,  словно
аршин  проглотил, с непроницаемым видом. Мадлен предложила  юноше  пирожное,
улыбкой поощряя его продолжать. Туанетта уселась на ларь позади отца, уткнув
подбородок в колени. Мальчик снова заговорил.
     Войдя  в  сапожную  мастерскую  и поздоровавшись  с  отцом,  он  не  смог
удержаться  от  рыданий  и  бросился  в  заднюю  комнату,  где  по   вечерам
раскладывали  соломенные тюфяки для ночлега. Отец продолжал работать,  ставя
на  колено  то деревянную колодку, то железную распялку и загоняя  гвозди  в
кожаные  подметки башмаков и сапог. Эти мерные удары молотка  переворачивали
$chc  подростка, наполняя ее отвращением. Он ненавидел вонь мочи, в  которой
выдерживались  кожи, и пресный запах воды в ведре под верстаком,  где  мокли
кожаные  задники для обуви. Клетка с чирикающими канарейками, скрип табурета
с  ременным  сиденьем, отцовские окрики - все здесь было  противно  ему.  Он
ненавидел  дурацкие  сальные песенки, что насвистывал  отец,  ненавидел  его
говорливость,  ненавидел даже его доброту, даже смех и  прибаутки,  которыми
тот  встречал заказчиков. Единственное, сто пришлось мальчику по душе в день
возвращения,  это тусклый свет, едва сочившийся из полого шара  со  свечами,
который  висел  очень  низко  над  верстаком,  прямо  над  корявыми  руками,
хватающими  то  молоток, то шило. Он, этот свет, разукрашивал бледно-желтыми
бликами коричневые, красные, серые, зеленые кожи, разложенные на полках  или
свисавшие  с потолка на тонких цветных шнурах. И тогда мальчик твердо  решил
навсегда  покинуть этот дом и семью, заняться музыкой и отомстить судьбе  за
отнятый голос, сделавшись знаменитым виолонистом.
     Господин  де  Сент-Коломб только пожал плечами. Господин Маре,  продолжая
терзать  свой  парик,  рассказал, сто после ухода  из  Сен-Жермен-л'Оксерруа
отправился  к  господину Кенье, который продержал его у себя  почти  год,  а
затем  отослал  к  господину Монгару, сыну виолониста из дома  господина  де
Ришелье.  Приняв  его, господин Могар спросил, слышал  ли  он  о  знаменитом
господине  де Сент-Коломб, что поставил на виолу седьмую струну,  тем  самым
уподобив   деревянный   инструмент  человеческому  голосу   со   всеми   его
возможностями  и  оттенками  -  и  детскому,  и  женскому,  и  надтреснутому
старческому,  и басовитому мужскому. В течение шести месяцев господин  Могар
обучал  его самолично, а затем посоветовал отправиться к господину де  Сент-
Коломб,  жившему за рекою, и вручить ему это письмо, сопроводив  его  устной
рекомендацией.  С этими словами юноша придвинул конверт господину  де  Сент-
Коломб.  Тот  сломал  печать, развернул письмо, но не  заглянул  в  него,  а
поднялся   стула,  словно желая заговорить. Оробевший мальчик  не  осмелился
больше  раскрыть рот, однако хозяин хранил молчание. Так ничего и не  сказав
ему,  господин  де  Сент-Коломб бросил письмо на стол, подошел  к  Мадлен  и
шепнул ей, что гостю надобно сыграть. Та вышла из комнаты. Господин де Сент-
Коломб,  в  своем  черном  суконном костюме  с  белым  плоеным  воротничком,
направился к камину и там сел в глубокое кресло с подлокотниками.
     Для  этого  первого урока Мадлен принесла свою собственную  виолу.  Марен
Маре  сконфузился и покраснел еще сильнее, нежели в начале  визита.  Девушки
сели  поближе, любопытствуя послушать, как играет этот бывший певчий из Сен-
Жермен-л'Оксерруа.  Он быстро приспособился к размеру инструмента,  настроил
его и сыграл сюиту сочинения господина Могара, легко, непринужденно и умело.
     Закончив,  он взглянул на своих слушателей. Девушки потупились.  Господин
де Сент-Коломб сказал:
     -  Не  думаю,  что  смогу принять вас в число моих учеников.  Наступившее
молчание  вызвало судорогу на лице юноши. Внезапно он вскричал своим  ломким
голосом:
     - Но объясните, по крайней мере, отчего?
     - Вы ИСПОЛНЯЕТЕ музыку, сударь, а не творите ее. Вы не музыкант.
     Лицо  мальчика  сморщилось,  на  глаза его  набежали  слезы.  Он  жалобно
пролепетал:
     - Но позвольте мне хотя бы:
     Сент-Коломб  встал  и  молча повернул кресло к очагу.  Но  тут  вмешалась
Туанетта.
     -  Погодите, отец. Может быть, господин Маре припомнит какую-нибудь пьесу
собственного сочинения?
     Господин  Маре  кивнул и слегка воспрянул духом. Он тотчас склонился  над
виолой, с необыкновенным тщанием настроил ее и исполнил "Шутку" в си-миноре.
     -  О,  это  прелестно,  отец!  Это  просто  замечательно!  -  воскликнула
Туанетта, захлопав в ладоши, когда он закончил.
     -  А  вы  что скажете, отец? - робко спросила Мадлен. Сент-Коломб  слушал
пьесу  стоя. Внезапно он направился к двери. Дойдя до порога, он  обернулся,
"'#+o-c+  на красное испуганное лицо мальчика, все еще сидевшего с виолою  в
руках, и сказал:
     -  Приходите через месяц, сударь. Тогда я скажу, достойны ли вы  состоять
у меня в учениках.

ГЛАВА 9

     Веселая пьеска, исполненная юношей, иногда приходила ему на память, и  он
думал  о  ней  не  без удовольствия. Мелодия была легка  и  незатейлива,  но
отличалась  трогательной нежностью. Потом он забыл ее. И  стал  уделять  еще
больше времени одинокой игре в хижине.
     В  четвертый раз почувствовав тело своей супруги рядом со своим, он отвел
взгляд от ее лица и спросил:
     - Мадам, можете ли вы говорить, невзирая на то, что мертвы?
     - Да, - отвечала она.
     Он  вздрогнул,  ибо признал ее голос - низкое, бархатное контральто.  Ему
хотелось  плакать, но слезы не шли из глаз, столь велико было  удивление  от
того,  что  призрак заговорил. Весь дрожа, он выждал минуту и, собравшись  с
духом, задал следующий вопрос:
     - Отчего вы приходите лишь изредка? Почему не каждый день?
     -  Не  знаю, - смущенно ответил призрак. - Я пришла потому, что ваша игра
волнует  меня. Я пришла, ибо вы были столь добры, что угостили меня вином  и
этими хрустящими вафлями.
     - Мадам! - вскричал он.
     Он  поднялся  так резко, что опрокинул табурет. Он оставил  мешавшую  ему
виолу,  прислонив  ее  к дощатой стенке, слева от себя.  Он  раскинул  руки,
словно собрался заключить жену в объятия. Но она воскликнула:
     - Нет!
     И отшатнулась. Он понурил голову. Она же добавила:
     - Мои члены, мои груди холодны, как лед.
     Она  с  трудом  переводила  дыхание.  Она  выглядела  изнуренной,  словно
человек,  сделавший тяжкое усилие. Произнося эти слова, она  касалась  своих
ног  и груди. Он вновь покорно склонил голову, и тогда она вернулась к столу
и села. Когда ее дыхание стало ровней, она ласково сказала ему:
     - Дайте мне лучше стакан вашего красного вина, я хочу смочить губы.
     Он  торопливо вышел, сбежал по ступенькам в погреб, взял вино.  Когда  он
вернулся в хижину, госпожи де Сент-Коломб там уже не было.

ГЛАВА 10

     Когда  мальчик явился в следующий раз, двери отворила Мадлен,  тоненькая,
хрупкая, с розовым личиком.
     -  Я  собираюсь  купаться,  - сказала она, - и  оттого  подобрала  волосы
кверху.
     Шейка  ее  сзади,  под этим узлом, тоже нежно розовела; от  затылка  вниз
сбегали тоненькие черные волоски. Когда она поднимала руки, ее груди  упруго
вздымались  под  платьем. Она повела его к хижине господина де  Сент-Коломб.
Стоял  погожий  весенний денек. Уже расцвели примулы  и  появились  бабочки.
Марен  Маре  нес за спиною футляр с виолой. Господин де Сент-Коломб  впустил
его в домик на шелковице и объявил, что принимает его в ученики, добавив:
     -  Вы  хорошо чувствуете инструмент. Игра ваша не лишена чувства.  Смычек
легок  и  упруг.  Левая  рука летает над струнами  проворно,  как  белка,  и
скользит  по ним плавно, как мышь. Ваши мелизмы(11) интересны, а порою  даже
очаровательны. Но истинной музыки я от вас не услышал.
     При   этих  заключениях  учителя  юный  Марен  Маре  испытывал  смешанные
чувства: он был счастлив, что попал в ученики к господину де Сент-Коломб  и,
в  то  же  время, кипел от ярости перед замечаниями, которые тот высказывал,
одно  за  другим,  столь  же бесстрастно, как будто наставлял  садовника  по
/.".$c прививок и посевов. Закончил он так:
     -  Вы  сможете  играть для танцоров. Вы сможете аккомпанировать  актерам,
поющим на сцене. Вы сможете зарабатывать себе на жизнь. Вы будете жить среди
музыки, но вы никогда не станете музыкантом.
     Есть  ли  у  вас  сердце, чтобы чувствовать? Есть ли у  вас  мозг,  чтобы
мыслить?  Есть  ли  у вас представление о том, к чему могут  служить  звуки,
когда они не помогают ни танцевать, ни услаждать слух короля?
     И,  однако,  ваш сломанный голос тронул меня. Я принимаю вас ради  вашего
горя, не ради вашего искусства.
     Когда  юный  Маре  спустился с шелковицы, он заметил  в  тенистой  листве
тоненькую  обнаженную  девушку, которая спряталась за  деревом,  и  поспешно
отвернулся, чтобы она не подумала, будто он подглядывает.

ГЛАВА 11