одозрительных наклонностях, г-жа Берлин загадочно
улыбнулась и объявила, что "имеет все основания полагать" на основе "личного
опыта": " дурная слава этой женщины -- дутая"...
     Наивная в своем актерстве, она, например, надеялась  выдать желаемое за
действительное,  когда, подав остывший  чай, делала  вид,  будто  обожглась:
"Подождите, не пейте! -- восклицала она. -- Это же кипяток!"
     Берлин  смотрел на жену, на учеников, на жизнь  тусклым взглядом сквозь
очки.
     Он  носил  белую  бороду  и шлепанцы.  Его  брюки были как  у статиста,
изображающего  заднюю  часть маскарадного слона.  Он преподавал в  Сорбонне,
играл в карты в кафе "Вольтер"  и шел  домой спать. Этой  сонливостью  вовсю
пользовались,  отвечая вместо  урока  что  попало  и  сдувая задания  с  уже
существующих переводов.
     И в довершение картины -- служанка. Всякий раз другая. Их меняли каждые
две недели, главным образом за чистку стенных часов Буль, которые г-н Берлин
заводил самолично и не терпел, чтобы к ним прикасались.
     Все вышеперечисленные собирались в  полдень и в восемь часов за столом,
где г-жа Берлин распределяла между ними жесткое мясо.
     Ее  муж ел  машинально. Иногда икал, и  это  темное содрогание колебало
его, как снежную гору.
     Питер Стопвэл был бы образцом  античной красоты,  если б прыжки в длину
не  вытянули  в длину его самого, как плохо  снятую  фотографию.  Он окончил
Оксфорд.   Оттуда  шли  его  хладнокровная   наглость,  сорта  его  сигарет,
темно-синие  шарфы  и  многоликая аморальность  под  безликостью  спортивной
формы. Дружок любил его. По воскресеньям он таскал за ним до самого Парка де
Пренс сумку с гимнастическим трико и махровым халатом.
     Любить и быть любимым -- вот идеал. Если, конечно, имеется в виду то же
лицо. Часто это не совпадает. Дружок любил и был любим. Только  любим он был
практиканткой из лаборатории, а любил Стопвэла. Эта любовь ошеломляла его.
     Он пал жертвой полумрака, в котором неосознанные чувства сталкиваются
     сердцем.
     Такая любовь  льстила  Стопвэлу.  Он  никак этого не выказывал. Холодно
осаживал  бедного  мальчика.  "Это  не  принято", --  говорил он в  ответ на
детские   попытки   приласкаться.  Или  даже:  "Вы,  знаете  ли,  неопрятны.
Умывайтесь.  Принимайте ванну. Обтирайтесь. Вы  никогда  не моетесь. Кто  не
моется, от того дурно пахнет".
     Часто  замечания  Стопвэла  были английской  манерой поддразнивания. Но
Дружку  были ведомы  лишь азы смеха и слез.  Он не понимал. И  считал себя и
впрямь грязным, порочным и придурковатым.
     Как-то вечером,  когда  Дружок,  сидя на  краю  кровати возле  курящего
Питера Стопвэла,  благоговейно  положил руку ему  на плечо, Стопвэл отпихнул
его и спросил, девчонка он, что ли -- вешаться на шею мужчинам?
     Дружок залился слезами.
     -- О Боже, -- сказал  Стопвэл, прикуривая сигарету  от  окурка, который
отшвырнул  не глядя, --  вечно вы клянчите, хнычете, цепляетесь,  ластитесь.
Сходили  бы  лучше  к  девочкам.  Возле  Пантеона  можно  найти за пятьдесят
сантимов.
     Марисель был шестым  сыном  в  захудалой дворянской семье.  Хронический
запор бесконечно удерживал этого альбиноса в одном месте, которое из-за него
становилось недоступным.  В семье  Марисель считалось,  что разрешать такого
рода проблемы следует  только терпением, так что младший сын умер от разрыва
аневризмы, пытаясь пересилить судьбу.
     -- У  вас,  французов, --  говорил Стопвэл  Дружку,  --  грязные вкусы.
Мольер только и пишет, что о клистирах.
     Дружок вешал нос и не решался переступить осмеянный порог.
     Махеддин  Баштарзи,  турок  по происхождению,  хранил  верность  феске.
Таковых   у  него  было  три:  одна  красная,  одна  из  серого  меха,  одна
каракулевая. Он  был крупный, жирный пустой малый. На его визитных карточках
красовалась странная надпись:
     Махеддин Баштарзи
     Инспектор
     Он  писал  стихи;  нюхал  эфир. Однажды, когда  эфиром  запахло слишком
сильно, Жак вошел  к  нему  в комнату и  застал  хозяина в феске,  сидящим в
распахнутом окне. Слюняво распустив губы, одной рукой  зажимая левую ноздрю,
а другой поднося  к  правой аптечную склянку, он покачивался, не слыша Жака,
оглушенный льдистыми цикадами наркотика.
     О такой ли среде мечтала для сына мнительная мать, опасающаяся микробов
сквозняков?
     Только Жак, несколько  дней  подичившись, начал осваиваться в заведении
Берлина, как спокойствие было  нарушено трагикомической  интермедией. Дружок
заболел, и характер недуга не оставлял сомнений в его происхождении.
     Г-н  Берлин  исповедовал   больного.  Он  узнал,  что   бедный  мальчик
последовал совету Стопвэла, поняв его буквально. Дружок рыдал.
     -- Невероятно! -- восклицала г-жа Берлин.
     Однако не следовало допускать огласки.
     Жак навещал больного  каждый день. Однажды вечером Дружок  безжизненным
голосом попросил узнать у Питера, почему тот ни разу к нему не зашел.
     Стопвэл, окутанный облаком, штудировал Огюста Конта.
     Почему? -- сказал он, -- да потому,  что он мне противен. Уж не думаете
ли вы, что мне хочется видеть парня, который спит с больными девками? Что до
меня, то я не сплю ни с кем.
     Это жестоко,  -- пролепетал Жак. -- Бедный мальчик,  он просит  о такой
малости.
     Малость! Если бы товарищи по  клубу  увидели меня, когда он мусолит мне
руки... По-моему, вы забываетесь.
     Это  "если  бы  товарищи  по  клубу увидели"  прозвучало, как  в  устах
девственницы "если бы моя мать увидела".
     Жак  собирался  уйти,  как  вдруг  Питер,  распечатывая  пачку сигарет,
придержал его за рукав.
     -- Вы что, возвращаетесь к этой мартышке? В Оксфор
     де мы с такими обращаемся, как со слугами. Бросьте, посидите со мной.
     Хватка у него была геркулесовская. Он усадил Жака на сундук.
     Довольно ли было одного этого жеста, чтобы маска упала? Так розы теряют
округлость ланит, едва толкнешь вазу. Жак увидел незнакомое лицо, утратившее
всякую апатичность и совсем нагое.
     Он встал.
     Нет, Стопвэл, -- сказал он, -- время позднее. Мне надо написать письмо.
     Как хотите, старина.
     Стопвэл отвернулся с ловкостью  шулера и явил ему  заново  одетое лицо,
новехонькую маску, поддерживаемую сигаретой.
     В  итоге   Жак  снискал   неприязнь  Дружка,   завидовавшего  фальшивой
благосклонности,  которую выказывал  ему Стопвэл.  Стопвэл  ненавидел его  и
скрывал  это.  Баштарзи не мог ему простить,  что  тот вошел, когда он нюхал
эфир. Марисель презирал их всех скопом.
     Оставались супруги Берлин.
     Порой  за  столом  от  меткого  слова  Жака что-то загоралось  в глазах
профессора,    а   г-жа   Берлин,   которой   муж   препоручил   обязанности
надзирательницы, задерживалась в его комнате дольше, чем в других. Стопвэлу,
на ее взгляд, недоставало "галантности". Араб ей "внушал  страх".  Остальные
двое были мальчишки.
     Как-то в  субботу  вечером, когда все ученики разошлись, кто к  родным,
кто в театр, Жак, у которого  болело горло, остался один на всем этаже. Г-жа
Берлин принесла ему лечебный отвар, пощупала лоб и пульс. Жак скоро заметил,
что профессорша  повторяет подходы Стопвэла; однако на этот  раз холодность,
вместо того  чтобы погасить пламя,  раздувала его, и г-жа Берлин мало-помалу
выходила из своей роли второй матери.
     Жак  притворялся ничего не  понимающим и,  покашливая, постанывая,  как
больной, ищущий  спокойной  позы, смотрел сквозь ресницы на г-жу Берлин, чей
разум колебало желание, как вправо и  влево по стенам комнаты колебала свеча
ее тень.
     Наконец она с удивительной цепкостью потянула к себе его руку.
     -- Жак! Жак! -- шептала она, -- что вы делаете!
     Скрип  дверей  в  парадном  спас   его.  Г-жа  Берлин  отпустила  руку,
оправилась и упорхнула.
     Махеддин вернулся из театра.  Жак  слышал, как  он насвистывает  модный
мотивчик. Он фальшивил и начинал заново, так же фальшиво.
     Наутро за  столом  Жак  не  решался  взглянуть  на  г-жу  Берлин.  Она,
напротив, поддразнивала его, успокаивала, прощала.
     Жак жил в полном  одиночестве  и трудился, как  истый зубрила.  Что  он
знал? Ничего. Разве только то, что каждое движение  осложняет наши отношения
с себе подобными.
     Он хотел бы умереть от своей простуды. Но кашель уже почти прошел.
     Махеддин  предложил  ему сходить  вместе в  "Скалу".  По воскресеньям и
четвергам можно было совсем задешево взять билеты в первый ряд. Жак старался
не  уступить  в  дружелюбии.  Он согласился. Соблазнили  и Дружка. От  своей
семьи, живущей на севере, -- тот получал неплохие денежки.
     Вот так  на третье воскресенье Жак познакомился с  любовницей Махеддина
-- Луизой Шампань.
     Луиза  пользовалась большей  известностью, чем ее танцы,  и  занимала в
полусвете лучшее  место, чем  на  афишах.  Она принадлежала  к тем женщинам,
которым платят пятьдесят франков в театре и пятьдесят тысяч на дому. Она ска
     зала  Жаку,  что  не годится жить одному и что  она сосватает ему  свою
подругу Жермену. -
     Эта  знаменитость играла четыре роли в ревю,  до полусмерти  заезженном
тремя сотнями представлений.
     Жермена улыбалась  с недосягаемой высоты между оркестром и  куполом. Ее
красота  балансировала на волосок  от  уродства,  но балансировала так,  как
акробатка на волосок от смерти. Есть и такой способ брать за сердце.
     Эта игра света и тени привлекала Жака.
     Увы,  та  доля свободы, которой  мы обладаем,  позволяет  нам совершать
ошибки,  которых  избежало  бы  растение  или  животное.  Свое  желание  Жак
распознал в свете Луизиной лампы.
     Устроив первую встречу  в своей уборной, Луиза взяла на себя дальнейшие
переговоры и  попросила Жака на следующий день прийти к ней  домой  на улицу
Моншанен.
     Он смылся с  занятий, как говорят школьники, и, оставив дома Махеддина,
помчался на назначенное свидание.
     Шампань была расстроена. Он не понравился Жермене.  Та признала, что он
не лишен очарования, но не в ее вкусе.
     Луизе было грустно передавать дурные вести.
     -- Бедненький!
     Она погладила его  по  головке,  ущипнула за  нос,  короче  говоря, без
обиняков предложила себя в качестве утешительницы.
     Питер, г-жа Берлин -- это бы еще ладно. Отказывать становилось труднее.
Шампань была  красива, а с  кушетки  некуда было  деться. Они наставили рога
Махеддину.
     Баштарзи  ни о чем  не  подозревал  и поносил Жермену,  потому  что  ее
автомобиль  был вместительнее,  чем машина  Луизы, и  арабу  так  и виделись
гаремные сцены.
     В одно из воскресений Жак проходил за кулисами мимо уборной Жермены. Та
позвала его, закрыла дверь и спросила, почему это после посольства Луизы, на
которое  она дала  благосклонный  ответ,  он  воротит  нос  и  доводит  свою
неучтивость до того, что ей самой приходится требовать объяснений.
     Жак так и остолбенел. Жермена  увидела, что недоумение его непритворно,
обласкала его, утешила и перестала разговаривать с Луизой.
     Жак,  объявив,  что ему претит  обманывать  Махеддина,  переметнулся  к
своему новому завоеванию. Луиза оговорила его перед Махеддином,  заявив, что
он к ней приставал. Она не желала больше его видеть.
     Соседи с улицы Эстрапад отныне жили каждый сам по себе.


     III
     Одно  из  искусств  Парижа,  безусловно наихудшее,  --  это  магическое
выведение пятен.  Их  не сводят  --  их возводят. И  вот дурная слава,  став
действительно славой, дает не меньшие преимущества,  чем добрая. Она требует
и  не меньших  усилий.  Многие содержанки подстраховываются сценой. Театр --
это пошлина, которую они платят.
     Но основному промыслу он мешает.
     Пройдя профилактический курс театра, Жермена и Луиза дали  себе  отдых.
Надолго. Искусство их не прокармливало.
     У  Жермены  был богатый  любовник,  богатый настолько, что одно имя его
означало богатство.  Звался он  Нестор Озирис, как марка сигарет.  Его  брат
Лазарь содержал Лут, младшую сестру Жермены.
     Жермена была  способна на истинную нежность и охотно послала бы Озириса
к черту, но сестра никогда не забывала о выгоде.
     На Жака  она  поглядывала  косо, хотя  сама  изменяла Лазарю с каким-то
художником.  Она  знала, что  сестра  ее  в таком деле  нипочем не  сохранит
осторожности, и боялась, что это плохо кончится.
     Она  была похожа на Жермену, как похож на  мраморную статую ее гипсовый
слепок. Иначе говоря, между ними было только одно различие: все.
     Вопреки  гнусной атмосфере, которой он дышал после  пережитого кризиса,
сердце Жака оставалось нетронутым и способным облагородить что угодно.
     Жермена  черпала свою  юную свежесть  из  грязи.  Ею  она  насыщалась с
прожорливостью розы; и как роза предстает  в виде бездонных  уст, добывающих
свой  аромат  у  мертвецов,  так  же  и  ее  смех, ее  губы,  румянец  своей
ослепительностью были обязаны биржевым крахам.
     Безучастность пейзажа  оправдывает  в наших  глазах  презрение к  нему.
Пойди Венеция ему навстречу -- стал бы Жак презирать Венецию?
     Сердце живет в заточении. Отсюда его темные порывы и  безнадежные муки.
Всегда  готовое  дарить свои  богатства, оно полностью зависит  от оболочки.
Бедное,  слепое,  что оно  знает? Оно подстерегает хоть  какой-нибудь  знак,
который выведет  его  из тоскливого бездействия.  Нащупывает тысячью фибров.
Стоит  ли  того  предмет, на  который ему  предлагают  обратить свои усилия?
Неважно.  Оно  доверчиво расточает себя, а если получает  приказ прекратить,
сжимается, смертельно опустошенное.
     Сердце Жака наконец-то получило разрешение действовать. Оно  взялось за
это с неуклюжестью и  рвением  новичка. Испугал Жака и новый для него эффект
сорванной  печати,  которая есть  внутри  у каждого из нас, а будучи  снята,
высвобождает  сильнейший  наркотик.  С такой  же  скоростью, как  на  экране
кинематографа  маленькая  фигурка женщины в толпе  сменяется  лицом  той  же
женщины  крупным планом, вшестеро больше  натуральной величины, лицо Жермены
заполнило  мир,  заслонило  будущее,  закрыло от  Жака  не только экзамены и
товарищей, но и мать,  отца, его  самого. Вокруг царила тьма. Добавим, что в
этой тьме  скрывался Озирис. Есть сказка, в  которой  дети зашивают  камни в
живот  спящему  волку. Просыпаясь,  Жак ощущал  незнакомую  тяжесть,  потерю
равновесия, отчего недолго и утонуть наподобие того волка, нагнувшись к воде
напиться.
     Да, Жермена  любила  его. Но ее  сердечку это  было  не в новинку. Силы
изначально оказались неравны.

     В цирке  неосторожная мать  позволяет продемонстрировать  на ее ребенке
фокус китайского мага. Ребенка помещают в сундук. Сундук открывают: он пуст.
Снова закрывают. Открывают: ребенок вылезает и возвращается на свое место. А
между тем ребенок уже не тот. Никто об этом не догадывается.
     В один воскресный  день перед Жаком предстала мать. Она пришла за ним в
пансион и  увела  с собой.  Не сумев  понять,  что увезла из Венеции  совсем
другого  сына,  как  же  она  могла  учуять  его нынешнюю  метаморфозу?  Она
отметила, что выглядит  он хорошо, хотя немного  похудел. Так  в переводе на
материнский язык читались его усталость и пламя его румянца.
     Г-жа  Форестье была близорука  и жила прошлым: две причины, мешающие ей
четко  представлять  себе  настоящее.  В  сыне  она  любила  его сходство  с
бабушкой,  а  в  муже  -- отца Жака.  Она казалась  холодной, потому что  из
крайней щепетильности взяла себе  за правило ни с  кем не связываться, боясь
того, что называла  увлечениями. Ее  единственная  подруга умерла. Жизнь  ее
замыкалась  церковью,  благопристойным супружеством и  страхами  за  будущее
Жака.
     Наедине она изводила его нежными придирками, но при посторонних или при
отце превозносила.
     Если мы оставляем в стороне г-на  Форестье, то потому лишь, что  он сам
держался в стороне. В молодости он натерпелся от такого же демона,  как тот,
что мучил Жака. Он обезвредил его учебой и женитьбой.  Но  демона просто так
не  обезвредишь. Прямая, здоровая натура  исчахла,  все  в  себе  ощущая как
противоестественное.  Все  же г-н  Форестье  догадывался  о  метаниях  Жака,
узнавал  их  и смирялся  с  безнадежностью,  как  больной саркомой,  который
вылечил плечо и вдруг обнаруживает, что болезнь перекинулась в колено.
     Ну как ты, Жак, -- сказала мать, -- здоров?
     Да, мама.
     Занимаешься?
     Да, мама.
     А товарищи?
     Ничего. Один араб, один англичанин, двое совсем мальчишки.
     Живя с англичанином, тебе бы надо поучиться у него языку.
     Эта фраза  унесла Жака  так далеко от  реальности,  что он  не ответил.
Обычно он любил гулять с матерью, но сейчас жалел  разделяемое с ней  время,
как потерянное.
     Ложь   угнетала   его,   делала  окружающую  атмосферу   искусственной,
непригодной  для дыхания. Раз нельзя  поделиться  Жерменой,  он предпочитал,
чтобы мать поскорее уехала, не вынуждала его удерживать ее на расстоянии.
     Жак любил.
     Он не желал быть Жерменой. Он желал ею обладать.
     Впервые в жизни  его желание не принимало болезненных форм. Впервые ему
не была ненавистна собственная особа. Он верил, что исцелился окончательно.
     Беспредметная жажда красоты убивает.
     Мы уже объясняли, как изнурял себя Жак, обращая свои желания к пустоте.
Ибо что они,  как не пустота -- эти  фигуры и  лица,  по которым взгляд  наш
отчаянно шарит, не находя отклика?
     На  этот раз желание  столкнулось не с  бесчувственной поверхностью,  и
отзывом Жермены  был как раз  образ Жака:  так экран дарует свободу  фильму,
который без преграды  остался бы  всего  лишь  белым снопом. Жак  видел свое
отражение  в  этом  желании,  и  впервые  встреча  с  собой  волновала  его.
Жермениного себя он любил. Терялось ощущение  разыгрываемой роли, которую он
совершенствовал, не пытаясь соприкоснуться со своим идеалом.
     До  этих пор женщины, которым он нравился,  не нравились  ему. Их вялый
профиль он узнавал  с  первого  взгляда.  Сколько  бы ни  было  в  мире лиц,
подразделяются они  всего  на несколько категорий. Видя  грудастую  брюнетку
определенного  типа,  Жак  заранее  мог  сказать, что  она  в него влюбится.
Жермена  не принадлежала к  породе  высоких, внушающих трепет девиц, носящих
имена  скаковых лошадей. Но было в ней  что-то  от той  недосягаемости,  той
сверхъестественности,  которые превращают какого-нибудь  моряка с набережной
Неаполя или теннисистку из Холгейта в щемящее воспоминание.
     Итак, один из тысячи прохожих остановился. Попался. Можно  любить в нем
все улицы, все города в  вечер  приезда,  волнующую атмосферу порта, Иджи  и
Тиграна д'Ибрео, собаку-шакала, женевскую акробатическую  труппу и наездницу
из римского цирка.
     Таким  размышлениям  он  безостановочно  предавался  до  самого  отхода
поезда, умчавшего г-жу Форестье в Тур.
     IV
     -- Да брось,  Луг, --  говорила Жермена сестре.  -- Нестор ничего  и не
заметит.  Надо только,  чтоб ты  представила  нам Жака  как  приятеля твоего
художника. (Денежный мешок знал, что делается за спиной  брата, и это тешило
его  эгоизм. ) -- Он обожает,  когда  его посвящают в секреты, а для нас так
меньше риска.
     Озирис   был   до   изумления   легковерен.   Любовница   льстила  этой
самоуверенности, принимая его в сообщники против Лазаря.
     В одну  из первых  ночей,  что Нестор  провел  с ней, в дверь  позвонил
молодой актер, ее любовник, перепутавший дни.
     -- Прячься, -- шепнула она Озирису, -- это мой старикашка.
     Озирис вскочил, сгреб свои вещи, залез в платяной шкаф,  задыхался там,
пока  Жермена принимала  молодого  человека, а  выйдя,  чуть  не лопался  от
гордости.
     Столь мастерский  ход  и положил  начало  их  связи. Не  надо из  этого
заключать, что Жермена -- низкое существо. Она защищалась. В ее действиях не
было расчета.
     Еще  девчонками  они  с  сестрой  мечтали  о  Ледовом  дворце,  который
представлялся  им  чертогом из  сплошных зеркал. Однажды  в