то не стихи, раз они просто одинаковые.
     Они не одинаковые, потому что смысл разный. Это
     такая фигура высшего пилотажа.
     Не вижу никакого высшего пилотажа. Я тебе хоть два
     дцать таких фигур сочиню, если достаточно повторить под
     ряд одно и то же и сказать, что это стихи.
     Жермена, да ты послушай; ты же не слушаешь...
     Спасибо. Я, стало быть, дура.
     Ох, Жермена...
     Ладно, не будем об этом, раз я не способна понять.
     Я  не  говорил, что ты не способна понять. Ты сама  попросила объяснить
эти стихи. Я объясняю, а ты злишься...
     Я? Злюсь? Ну, знаешь ли! Да я плевала на твоего Виктора Гюго.
     Во-первых,  Гюго  никакой  не  мой.  Во-вторых,  я  тебя  люблю.  Стихи
дурацкие, и хватит о них.
     Только  что  ты говорил, что они не дурацкие.  Ты их  назвал  дурацкими
только чтоб отвязаться.
     Мы же  никогда с  тобой не ссорились. Неужели переругаемся из-за  такой
ерунды?
     Как  хочешь.  Я тебя  вежливо спрашиваю,  а  ты,  видите  ли, о  чем-то
думаешь, я тебе мешаю, и ты суешь мне конфетку, чтоб отстала.
     Я тебя не узнаю!
     Я тебя тоже.
     Эта  сцена,  столь  мелочная,  первая  сцена между  Жаком  и  Жерменой,
продолжалась  от самого  Булонского  леса.  Бросив  "я  тебя тоже",  Жермена
отвернулась  и  всю  дорогу  смотрела  на  деревья.  Г-жа  Рато  по-прежнему
обмахивалась веером.
     Они прибыли в Версаль, перекусили в "Отель де Резервуар" -- ни Жермена,
ни ее мать не проронили ни слова.
     На обратном пути Жермена нарушила молчание и самым покладистым голоском
начала:
     Жак, любовь моя, эти стихи...
     Ох!
     Пожалуйста, объясни мне их.
     Вот слушай.  Повторяю раздельно: Хотел -- Галл -- королевиных -- губ --
яда; --  Хоть и лгал  --  королев -- иных  губя --  да -- За ним --  дам  --
миллион -- Хоть за Ним да -- мил -- ли -- он?

     Ну вот, видишь, это одно и то же.
     Да нет же.
     Ты только говоришь "да нет", а вот докажи.
     Тут и доказывать нечего. Это известный пример.
     Известный?
     Да.
     Знаменитый?
     Да.
     Тогда почему я его не знаю?
     Потому что ты не интересуешься литературой.
     Ага, что я говорила? Выходит, я дура.
     Послушай, Жермена, ты не дура, совсем даже наоборот, но сегодня ты меня
просто  пугаешь. Ты нарочно стараешься  меня  напугать.  Только этого еще не
хватало.
     До чего же грустно мучить друг друга из-за такой глупости.
     Я тебя за язык не тянула.
     Хватит. Мне плохо. Теперь я прошу: помолчи.
     Так они продолжали обмениваться уколами до самого дома.  Тут  г-жа Рато
разомкнула уста.
     -- Знаете  что,  дети мои, -- сказала  она, складывая  веер, -- все это
никак не отменяет того, что мсье Галл пользовался успехом у дам.
     Это  материнское  изречение  свидетельствовало  о  непогрешимом чувстве
реальности.
     Вообще г-жа Рато  высказывалась  редко, но метко. То это  было: "Бедный
мой  муж всего за  час прибрался", то --  "Что  вы говорите,  г-н Жак? Париж
назывался Лютецией? Вот новости!"
     Как-то  она   расхваливала  "прекрасную  статую  Генриха  IV",   и  Жак
машинально осведомился, конная ли  эта  статуя. Она, подумав,  ответила: "Не
совсем", -- невзначай сотворив какого-то кентавра.
     Жермена покатилась со смеху.  Г-жа Рато обиделась. Жак готов был сквозь
землю провалиться.
     Наутро  после  истории   с  Галлом   Жак  проснулся   в   печали.   Как
послеоперационный  больной  бредит  холодными  напитками,  как  человеку   с
пораженным седалищным нервом, которому нельзя сидеть, чудятся стулья, так он
думал  о  скромных женах  --  помощницах в мужских  делах и созида-тельницах
семьи. Но он перебарывал эту тягу к чистой воде, словно тягу к алкоголю.
     Однажды ночью,  обнимая  Жермену,  он  шепнул  ей, что  хочет  ребенка.
Жермена призналась, что эта радость ей недоступна.
     -- Я бы давно уже родила, -- сказала она, --  если б это было возможно.
В утешение развожу фокстерьеров.
     По  улову  можно  судить о  червяке.  Почти за  каждым  какой-нибудь да
прячется. Бедный Жак! Большой неосторожностью было бы с его стороны меняться
судьбой  с  благородными животными, к которым  влечет его желание. А  ну как
почувствуешь,  едва  облачась в их  шкуру, не  только несовершенства, прежде
незаметные за листвой парка или дымовой завесой бара, но  и глубоко  скрытую
ущербность?
     Эти отягчающие обстоятельства нисколько не ослабили его привязанность к
Жермене. Напротив. Он жалел ее. Тем самым  он жалел себя. Его любовь росла и
дремала, как убаюканный младенец.
     Как-то раз у Жермены случилась  вечеринка-экспромт: заявилась на огонек
Сахарная Пудра со своей компанией.
     Сахарная Пудра  имела шестьдесят лет за плечами и двадцать пять на вид.
Она соблюдала режим:  пила  только  шампанское  и  спала только с жокеями  и
профессиональными танцорами. У нее была своя опиекурильня. Там переодевались
в крепдешиновые кимоно, курили,  сбившись в кучу-малу  на кровати,  слушали,
как покойный Карузо поет "Паяцев".
     Это избранное общество орало, скакало, вальсировало.
     Около семи все  погрузились в фургон, который вел глухой, немой, слепой
шофер, белый, как статуя из кокаина.
     Коша Жак и Жермена зашли к г-же Рато, она сидела к ним спиной. Двигался
только ее веер.
     Мама, здравствуй.
     Здравствуй, доченька.
     Какой-то у тебя странный голос.
     Да нет... нет.
     Да.
     Да нет же.
     Правда, г-жа Рато, у вас странный голос.
     Вот и Жак заметил, с тобой что-то не так.
     Ну  хорошо,  --  сказала наконец  вдова,  -- раз уж  ты настаиваешь, не
скрою,  мне  кажется странным, что  моя дочь  устраивает  прием, а  меня  не
приглашает.
     Мам,  ну что ты говоришь, сама  подумай. Во-первых,  ты в трауре  (дочь
забыла, что траур этот распространяется и на нее), ну а потом,  не могу же я
знакомить тебя с м-ль Сахарной Пудрой.
     Эта оригинальная мотивировка дала Жаку  ключ к некоей потайной  дверце.
Ибо,  подобно тому  как  дама держит в  руках  журнал, на  обложке  которого
изображена  та же дама с тем же журналом,  на обложке которого...  и картина
повторяется  до тех пор,  пока  масштаб не  кладет ей  предел, но и  за этим
пределом предполагается  незримое продолжение -- так, когда  мы  думаем, что
достигли  дна   определенного  социального   слоя,  остается  еще  множество
возможностей  применить изречение какого-то  короля: "Я стою дальше  от моей
сестры, чем она -- от своего старшего садовника".
     Жак все это принимал. Он слишком безоглядно жил  своей любовницей, чтоб
судить ее поведение или ее  семью. Теперь уже его темная сторона  извергает,
подобно  каракатице,  чернильные  облака  на  светлую  сторону. Она,  прежде
посылавшая ему помощь, мало-помалу ослепляет его.
     Луиза  пользовалась Махеддином, а Махеддин Луизой.  Этот безлюбый обмен
развлекал  их.   Одновременно  с  драмой  Жака  и  Жермены  они  разыгрывали
скабрезную увеселительную пьеску.
     Луиза  получала  чеки от  одного  иностранного  принца. Ему  предстояло
царствовать и  редко удавалось покидать  пределы своих будущих владений.  Он
бывал на тех конференциях в Лондоне, где собираются великие мира сего. После
чего  проводил  две недели с  Луизой. Он рассказывал  ей  о секретных  делах
Европы  и  о ребячествах собранных под  одной  крышей  королей  --  как  они
разыгрывают друг друга, меняя местами ботинки, выставленные за  дверь. Он ей
даже писал,  и г-жа  Сюплис  часто  говорила своим голосом  ясновидицы: если
когда-нибудь монсиньор бросит Луизу,  она  передаст  его письма  за границу.
Удивляюсь, как это монсиньор решается писать такие веши. Она им даст ход. Он
у нее в руках.
     В  общем,  Луиза  была свободна все время,  кроме  критических моментов
мировой политики.
     Пятнадцатого  числа каждого месяца  офицер  с  синими усами являлся  на
улицу Моншанен, щелкал каблуками и вручал ей конверт.
     Махеддин любовался его мундиром через окошечко туалетной комнаты.
     Однажды   в   шестом   часу   утра   Махеддину,   одевавшемуся,   чтобы
присоединиться  к  Жаку у  метро,  взбрело  на ум пошутить.  Луиза спала. На
ночном столике  стояла  коробочка,  куда она клала мелкую  монету и  кольца.
Шутка, не слишком остроумная, состояла в том, чтоб со звоном бросить в кучку
монет  еще  одну и разбудить таким образом спящую  игрой "парочка  в дешевых
номерах".
     Сон  обладает собственным космосом, собственной географией, геометрией,
хронологией.  Бывает,  он  переносит  нас в  допотопные  времена.  Тогда  мы
вспоминаем таинственную науку моря. Мы плаваем, а кажется, будто летаем безо
всякого усилия.
     Воспоминания  Луизы так далеко  не заходили. Звон монеты  извлек  ее из
менее глубоких слоев сна.
     -- Постав, -- вздохнула она, -- оставь мне на что позавтракать.
     То был вздох десятилетней давности.
     Махеддина  это умилило и позабавило. Он шел  один по пустынным улицам и
смеялся. Жак  уже поджидал его. Ма-хеддин рассказал, что может всколыхнуть в
сонном омуте падение монеты.
     Бедняжка, -- сказал Жак, -- не рассказывай ей.
     Вечно  ты все драматизируешь,  --  воскликнул Махеддин. -- Так  нельзя.
Только жизнь себе отравляешь.
     В  метро Жак обнаружил,  что  забыл свои наручные часы. Ни в этот, ни в
следующий день он не виделся с Жерменой, а на третий решил забежать на улицу
Добиньи в десять утра и забрать их.
     Г-жи  Сюплис в привратницкой не было. Он повернул ключ в двери, миновал
прихожую, распахнул дверь. И что же он увидел? Жермену и Луизу.
     Они спали,  сплетясь,  как буквы  монограммы,  и даже  так  чудно,  что
непонятно было, где чьи ноги и руки. Представим себе даму червей без одежды.
     Перед  этими  белоснежными  телами,  разбросанными  по  простыням,  Жак
остолбенел, как Пьеретта над пролитым молоком. Убить  их? Нелепость,  к тому
же  плеоназм: казалось невозможным  сделать этих мертвых еще мертвее. Только
чуть шевелились  приоткрытые губы Жермены, а у Луизы подергивались ноги, как
у спящей собаки.
     Поразительнее всего была естественность этой картины.
     Можно  было  подумать,  что откровенное бесстыдство празднично украшает
этих девушек. Возвеличенные пороком, они обретают в нем отдохновение.
     Откуда всплыли  эти  две утопленницы? Вне  всякого сомнения,  издалека.
Волны и луны  играли ими  от самого Лесбоса, чтобы выложить напоказ здесь, в
пене кружев и муслина.
     Жак  очутился в таком  дурацком положении, что решил уйти, чтоб и следа
его не заметили. Но как Иисус воскресил грешника, его присутствие воскресило
Луизу.
     -- Мам, это ты? --  спросила она, протирая глаза. Открыв же  их, узнала
Жака и толкнула Жермену.
     Надо было улыбаться -- или ударить. Жак выдавил:
     Что ж, все ясно.
     Что  тебе ясно?  --  закричала Жермена. --  Ты  бы  предпочел,  чтоб  я
обманывала тебя с мужчиной?
     Женщина ее класса, если  все еще любит, подыскивает подходящую ложь. Но
она, сама того не понимая, уже не любила. Воскресенье на ферме минуло, огонь
под котлом угас, и ее сердце долюбливало лишь по инерции.
     -- Молодой ты еще, -- заключила Луиза, зевая.
     Жак забрал свои часы и унес ноги.
     Осознание собственной  глупости пришло  к  нему уже  у  Берлинов. После
личного взбрыка он  вновь смотрел на все глазами Жермены. Он поделился своим
открытием с Махеддином, которому давно были известны "отношения подруг.
     -- Да брось ты, -- сказал тот. -- Законы морали -- это  правила игры, в
которой каждый плутует,  так уж повелось,  с тех пор как мир стоит. И ничего
тут не изменишь.  Ступай к четырем на скейтинг,  составь им компанию. У меня
урок.
     Зайду за вами в шесть.
     Жак побрился, полюбовался близоруким портретом,  поздравил себя  с тем,
что  у него только и соперников, что Озирис да Луиза, сдул греческий перевод
и  побежал  на  скейтинг.  Там  давали  гала-концерт  --  бенефис  какого-то
музыкального произведения.
     VIII
     Зал был битком набит.  Даже  во время  пауз в ушах стоял  вулканический
рокот  роликов  по  бетону.  По  очереди  играли   негритянский  оркестр   и
механический  орган.  Негры перебрасывались трубными звуками, словно кусками
сырого  мяса.  Около  органа, извергавшегося  из-за картонного  крылечка, за
столиком  сидела дама в трауре и писала письма. Она меняла валики. Невеселая
толпа  кружила  на  месте,  и  каждому казалось, что вокруг  него пустота. В
подвальном помещении  красовался  чудесный  тир,  разукрашенный курительными
трубками, красными мишенями,  вереницей зайчиков, пальмами и зуавами. Фонтан
с  пляшущим  на  струе  яйцом  заменяла клумба  тюльпанов,  которые  сшибали
стреляющие.   Дама,   заправляющая   тиром,  наклонялась  и  восстанавливала
цветение.  Мужчины в  свитерах  катали  шары. Наверху эта игра отзывалась  в
перерывах музыки стуком сапожной колодки, швыряемой об стены.
     С хоров, вознесенных над залом, два американских моряка с  беснующимися
от вентиляторов ленточками склоняли над бездной профили Данте и Вергилия.
     Все было украшено флажками и лампочками.
     Номер  представлял  собой  ретроспективу  канкана.  Восемь  женщин   --
пережитки золотого века -- изображали сущее землетрясение  в  курятнике  под
ритмы Оффенбаха.
     То ничего  и  не  разглядеть  было,  кроме  их  черных ляжек  в  некоем
Пале-Рояльском  постельном хаосе;  то  они  со всего  маху выбрасывали  ноги
ввысь,  словно пробку  от  шампанского, и пена  нижних юбок  заливала  их  с
головой. Само рождение Венеры не взбило бы столько пены.
     Этот  танец задевает за живое  парижанина  не  меньше,  чем  коррида --
испанца. Он завершается двойным  шпагатом, просвечивающим карточным домиком,
сквозь который, преломив свой  восковой бюст, улыбается  старушка  Эйфелева,
расколотая надвое до самого сердца.
     Несмотря на толчею, Жак нашел девушек, успевших  занять  места. Его все
еще  преследовал их давешний образ многорукого индусского божка. Приходилось
делать над собой усилие, чтобы разъединить их.
     -- Озяб? -- сказала Жермена. -- Держи стакан.
     Жак  счастлив  был ухватиться  губами за соломинку, через которую  пила
Жермена; вдруг столик содрогнулся  от мощного толчка  в ограждение площадки.
Две  красные руки  ухватились за  плюшевый барьер. Жак поднял глаза. Это был
Стопвэл.
     Добрый день, Жак! Извините. Я  тут катался.  Увидел вас.  Как  снег  на
голову, да? Я не знал, что вы сюда захаживаете.
     Но, --  Жак  силился  перекричать  орган,  из-за которого  трудно  было
расслышать  друг друга, --  как же я вас-то  ни разу не видел, если вы здесь
бываете?
     Я катаюсь в другом месте. Сегодня я тут по делу.
     Он скрылся из виду.
     Кто это? -- спросила Жермена.
     Англичанин, тот самый злодей из "Вокруг света".
     Пригласите его, -- сказала Луиза, -- а то он один;
     вы даже не предложили ему посидеть с нами.
     Так  вот и собираются тучи,  холодеет воздух,  пригибаются растения,  и
перламутровый отблеск приструнивает воду.

     Жак сходил за  Стопвэлом,  и  Стопвэл пришел  и  сел  между  Жерменой и
Луизой.
     Как говорит Верлен у Люсьена Летинуа: "Он  был чудесным  конькобежцем".
Его  наряд составляли "никербокеры" -- английские бриджи прелестного покроя,
свободно  болтающиеся  на  ляжках  и застегивающиеся  у колена,  шотландские
гольфы,  рубашка с  отложным воротником  и полосатый  галстук его клуба. Его
фация, его непринужденность поразили Жака.
     Он  привык видеть  его в  пансионе  Берлина,  а сейчас, как  живописное
полотно, которое не производит особого впечатления без рамы, без надлежащего
освещения,  и обретает  силу  лишь окантованное, висящее на стене  под ярким
светом, -- так Стопвэл на скейтинге предстал в новом измерении.
     Жермена завела речь о мужской элегантности. Уязвленный Жак заявил,  что
все  англичане  элегантны   по  установленному  образцу  и  что  французская
элегантность выше хотя бы в силу своей исключительности.  Он привел в пример
экстравагантные   наряды   некоторых  членов   Жокей-клуба,   очаровательная
странность  которых делала каждый  единственным в  своем  роде. Ему хотелось
донести до собеседников изысканность покойного  герцога Монморанси, когда он
в изношенном, запятнанном костюме садился за столик, не снимая шапокляка.
     Он бьет мимо цели. Надвигающаяся беда лишает человека всякой сноровки.
     Стопвэл соглашается с  ним. Стопвэл  поддерживает  беседу. Не  скрывает
своих ошибок во французском. Впервые
     он действительно разговаривает. У Берлинов он до этого не снисходит.
     Он говорит  об  Англии.  Это  моряк,  говорящий  о  своем  корабле. Жак
справедлив; он видит в этом благородство. Со своей крайней правой позиции он
отвешивает поклон. Голова его никнет.
     Теперь  Стопвэл  уничтожает  его   косвенным  ответом.  Он  говорит  об
элегантности. Он перебивает свою речь трогательными "знаете" -- жуткими, как
его рукопожатие.
     --  В  Лондоне, знаете, есть настоящая элегантность, --  говорит он. --
Напротив Рампельмейер, например (обращаясь к дамам), лавочка шляпника Локка.
Очень черная и очень маленькая; такая маленькая, что приказчики заколачивают
ящики на улице. Весь уголь  Англии (и у Стопвэла  прорезаются интонации леди
Макбет, произносящей знаменитую фразу --  "Все ароматы Аравии"),  весь уголь
Англии создал этот маленький алмаз. В... витрине  -- так, кажется, по-вашему
--  можно разглядеть  старые, очень старые головные уборы  вековой давности,
побелевшие от  пыли. М-р Локк никогда  их не чистит. И когда лорд Рибблсдэйл
примеряет шляпу, тогда, знаете, это великолепно.
     Он скандирует это "великолепно" и нажимает на "ве" и "ли", зарывая руки
в карманы, набитые никелированными цепочками и ключами. Женщины молчат.
     Жермена впитывает его  слова. Глаза ее затуманены. Жак в смятении, ибо,
сросшись с этой женщиной, которая без  всякого перехода отрывается от  него,
он  видит  себя  умаляющимся  по  мере  того,  как  она  удаляется.  Подобно
башмачнику из  "Тысячи и одной ночи", он возвращается в  свой первоначальный
облик. Он вновь становится тем, чем был до их любви.
     Эта пытка, физическая и моральная, выше его сил.
     --  Что  с вами, Жако,  дружочек?  -- спрашивает Луиза. -- У  вас  губы
дрожат.
     Но Жермена уже не слышит ни вопроса, ни ответа.
     --  Хоп!  --  командует  Стопвэл,  вставая  на  свои ролики,  --  пошли
кататься.
     Жермена поднимается и идет за ним, как рабыня.

     Жак  смотрит  на  площадку.  Она  вытягивается и  изгибается  в  кривых
зеркалах Музыка  тоже меняется, как это  бывает,  когда слушаешь оркестр, то
затыкая,  то  отпуская уши.  Он  видит Питера и Жермену --  двух монахов Эль
Греко.  Они удлиняются, зеленеют, подымаются в  небо, бездыханные, в молниях
ртутных  ламп.  Потом кружатся далеко-далеко: приплюснутая  карлица-Жермена,
Стопвэл,  превратившийся  в кресло эпохи Луи-Филиппа, взбрыкивающее толстыми
ножками вправо-влево. Бар кренится, как палуба. Лицо Луизы наплывает крупным
планом, как в художественном фильме. Она шевелит губами, а Жак не слышит  ни
слова.
     Он больше не обогащен, не  наполнен Жерменой.  Он  ощущает  свои кости,
ребра, свои желтые волосы, свои неровные зубы, свои веснушки -- все, что ему
ненавистно и что он успел забыть.
     Под  прожекторами  вальса,  который душит  Жака,  Стопвэл  под  руку  с
Жерменой катится на одной  ноге через всю площадку в позе возничего. Стопвэл
выпячивает  грудь.  Он  воображает себя  Ахиллом.  На  какую-то  секунду  он
представляется  Жаку нелепым, и возникает наивная  надежда,  что вот  сейчас
Жермена  это заметит, убежит, вернется  сюда одна,  признается, что все было
шуткой.
     Луиза  не  жестока,   но  она  женщина.   Ей   вспоминается  свое.  Она
снисходительно наблюдает за жертвой.
     Появляется Махеддин. Луиза подмигивает, делает рот подковой и указывает
движением подбородка на вальсирующую пару.
     На эту  мимику  Махеддин  отвечает  мимикой  же,  выпятив нижнюю  губу,