наклонив голову и закатывая глаза.
     Отрубленная голова Жака скатывается на грудь.
     -- Уведи  его, --  говорит  Луиза своему любовнику. -- Он того гляди  в
обморок упадет.
     Жак  отказывается.  Он не из тех, кто уходит. Он из проклятой расы тех,
кто остается, кто допивает последнюю каплю.
     Вальс кончается. Жермена и Стопвэл  направляются к столику, цепляясь за
стулья и посетителей. Жермена падает на какую-то толстую даму. Смеется. Лама
возмущается. Стопвэл пожимает плечами. Муж дамы встает. Лама успокаивает его
и усаживает обратно.
     Жак угадывает сцену в общих чертах. Все это как-то не в фокусе.
     Луиза  тем  движением  подбородка,  каким  на  похоронах  предупреждают
чересчур  болтливого друга,  что прямо перед ним стоит один из родственников
усопшего, указывает Жермене на страдальца.
     -- Ничего, переживет, -- говорит та.
     Слова эти были гуманны -- в том смысле, в  каком  закон  признает актом
гуманности  выстрел в  упор,  которым  офицер добивает  расстрелянного,  еще
подающего признаки жизни.
     -- Сигарету? -- предлагает Стопвэл.
     Чарующая внимательность заплечных дел мастера.
     Отзвучали заключительные  такты; они вышли на улицу. Сели  в автомобиль
Жермены.  Жак, вскидываясь,  бессильно  мотаясь, смутно различал окружающее.
Чей-то  профиль:  Махеддин,  Одеон,  афиши,  Люксембургский  дворец, таверна
Гамбринус, фонтан. Подвозили Стопвэла.
     Автомобиль остановился около Пантеона. Стопвэл вылез, Жермена окликнула
Жака, продолжавшего сидеть:
     -- Ты что, уснул? Приехали.
     Он  что-то  забормотал,  выскочил из  машины,  молча дошел  до дома  со
Стопвэлом. Махеддин отправился к Луизе.
     Питер  ушел  в свою комнату,  Жак  -- в свою.  Там,  упав на  колени  у
кровати,  он выплеснул  слезы, которые  стояли у него  между ресниц водяными
линзами и превращали мир в гротеск.
     Жак не представлял,  как он сможет жить дальше  -- вставать, умываться,
учиться -- с этой  мукой, немыслимой, а всего-то, кажется, час как длящейся.
Он  с извинением отказался  от обеда  и лег. Он  надеялся, что  сон даст ему
передышку.
     Сон нам не подчиняется. Это  слепая рыба, всплывающая из глубин, птица,
камнем падающая на нас.
     Он чувствовал,  как  рыба  плавает кругами  вне пределов  досягаемости.
Птица,  сложив  крылья,  сидела  на  краю бессонницы, крутила шеей,  чистила
перья, переступала с ноги на ногу и внутрь не шла.
     Жак-птицелов  затаил дыхание. Наконец птица решилась, взмыла, скрылась,
и Жак остался наедине с невозможным.
     Невозможно. Это было невозможно. Сердце Жермены набрало такую скорость,
что Жак никак не мог уловить перехода.
     Он сам  видел, как  лицо,  только  что  бывшее  здесь, в  одну  секунду
оказалось за несколько километров.  Сам ощутил безответность руки, еще вчера
искавшей его руку. Сам поймал вместо ласкающего взгляда -- придирчивый.
     Он  твердил  про  себя:  это невозможно.  Стопвэл презирает  женщин,  а
остальное   --  притворство,  оксфордское  пижонство.  Он   девственник.  Он
кривится, если речь заходит о  физической любви. "Это не принято, -- говорит
он и добавляет, -- как вообще можно с кем-то спать?"
     Лаже если Жермену обуяла новая прихоть, она уводит в пустоту.
     Стопвэл остерегается Франции. С того берега Ла-Манша на него глядят его
отец-пастор, его футбольная команда,  его товарищи по клубу. Тревога ложная:
последствий не будет.
     Внезапно у  него  тяжелеют  веки. Челюсти  смыкаются. Птица попалась  в
ловушку, рыба -- в банку. Он спит.
     Он  видит  сон.  Ему  снится,  что  это  не сон,  а  Стопвэл,  одетый в
шотландскую юбочку, хочет  уверить, что  сон. Потом он  едет на роликах -- и
летит.  Он  летит  вокруг  скейтинга,  на  котором растут  деревья.  Стопвэл
пытается унизить его, говорит Жермене, что он не летает, что это ему снится.
Жермена подпрыгивает рядом со Стопвэлом, помогая себе зонтиком.  Этот зонтик
у  них вместо  парашюта.  Юбка  Стопвэла становится очень длинной,  даже  со
шлейфом.
     Жермена поет под аккомпанемент церковного органа "Безмолвное Гонорато".
Это бессмысленное название во сне имеет какой-то смысл.
     Жак  падает. Он  приземляется на  дно простынной  норы.  Он  проснулся.
Слышно, как укладывается  Махеддин.  Значит, уже  утро.  Он засыпает  снова.
Опять  скейтинг. Площадка вращается. За счет этого и создается  впечатление,
что Стопвэл скользит по ней. Жак раскрывает Жермене этот обман. Она смеется,
целует его. Он счастлив.
     Дружок  тормошит  его  --  пора на урок. Он  встает,  ополаскивает лицо
холодной водой.
     Одно  за  другим, как  солдаты по тревоге,  его  уснувшие  воспоминания
просыпаются и  строятся в ряд. И вчерашний скейтинг в свой черед. Но едва он
становится в строй, остальные  уменьшаются.  Один  он  растет,  раздувается,
превращается в колосса.
     Смертельно раненный может  жить, не  осознавая  своей  раны, пока в ней
торчит нож. Стоит его вынуть -- потечет кровь, и заработают законы плоти.
     Холодная вода убрала нож.
     Жак решает бежать к Жермене,  хоть она и спит еще в этот  час, чтоб его
поцеловали, поругали, залечили его рану.
     В   момент  пробуждения   в  нас  мыслит   животное,   растение.  Мысль
первобытная, ничем не прикрашенная. Мы видим страшный мир, ибо видим то, что
есть.  Чуть   погодя  разум  засоряет  нам  взгляд  своими  ухищрениями.  Он
преподносит  маленькие безделки, игрушки,  которые человек изобретает, чтобы
скрыть пустоту. И нам кажется, что вот теперь-то мы видим  верно. Неприятные
ощущения  мы относим  на счет  эманации мозга, перестраивающегося  со сна на
явь.
     Жак успокаивал себя. Урок начинался в девять. Он обменялся рукопожатием
с Питером.  В десять поймал автомобиль, купил по  дороге  цветов и явился  к
Жермене.
     Удивленная Жозефина открыла дверь. Жермена еще спала.
     -- Я ее разбужу, -- сказал он.
     Жак вошел. Жермена, сном унесенная вспять, являла свое прежнее лицо. Он
узнавал  каждую черточку,  любуясь  и радуясь. Он приложил к ее щеке  свежие
цветы.
     Она была из тех, кто чутко спит и просыпается сразу.
     -- Это ты? --  сказала она.  -- С ума, что ли, сошел --  будить людей в
такую рань!
     -- Не мог выдержать, -- отвечал он. -- Мне приснился сон, будто ты меня
бросила. Поймал автомобиль...
     Жермена  не боится разбивать  сердца. Она разделяет убеждение прислуги,
что всякую драгоценную вещь, если она и разобьется, можно склеить.
     -- Это был  не сон, дружочек. Забери свой букет. Я играю по-честному. Я
люблю Питера, и он меня любит. Ты себе еще найдешь дюжину не хуже меня. Иди,
я спать буду.
     Она отвернулась к стене. Жак  лег на пол и  разрыдался.  --  Слушай, --
отрезала
     Жермена,  --  тут тебе не  больница.  Терпеть  не могу,  когда  мужчина
плачет. Ступай к себе на Эстрапад и занимайся. При таком образе жизни к
     экзаменам не подготовишься.
     Жак умолял. Ее облекал непроницаемый парафиновый слой, противогаз  тех,
кто уже не любит.
     Она мерила любовь  Жака  по своей,  полагая,  что  все должно  обойтись
однодневным кризисом.
     -- Жозефина, принесите г-ну Жаку коньяку.
     Сейчас  она  была  как  дантист,  который  знает,  что   удаление  зуба
чрезвычайно  болезненно,   но  если  и  вызывает  потрясение  организма,  то
ненадолго.
     Жак, подчиняясь ей,  выпил.  Жозефина помогла ему встать, подала шляпу,
трость и  выпроводила его,  опять  же,  как  ассистент дантиста.  Ассистенту
известно,  что  такое  послеоперационный  шок,  но  надо впускать следующего
клиента, который и так заждался.
     С  этой   минуты   жизнь  Жака  помутилась,   как  колесо  опрокинутого
велосипеда, как фотографическая пластинка, если открыть аппарат.
     Будь с ним поласковее, -- твердила мужу г-жа Берлин, -- он страдает.
     Отчего?
     -- Не  спрашивай.  Женщины  чувствуют  такие вещи.  Ибо  она продолжала
сочинять свой роман. Махеддин по-прежнему встречался с Луизой, его уходы
     и  приходы  раздирали  Жаку  сердце.  Это  соседство  было  ему  плохим
утешением.

     Ждать --  самое  кропотливое занятие. Мозг,  словно улей в день роения,
пустеет,  в  нем не остается ничего,  кроме составляющих  некой безрадостной
работы. Если наши суетные чувства пытаются этой работе помешать,  пчелы боли
парализуют их. Надо ждать, ждать, ждать; машинально питаться, чтобы снабжать
энергией фабрику ложных звуков, ложных расчетов, ложных воспоминаний, ложных
надежд.
     Что делал Жак? Ждал.
     Чего он ждал? Чуда. Какого-нибудь знака от Жермены, письма.
     Лежа  на кровати  --  сердце  узлом,  вроде тех морских  узлов, которые
стягивают или распускают, дергая за веревку, -- он караулил двери парадного,
почтальона, разносящего письма по этажам.
     Он  наколдовывал  звуки --  в  подъезде,  на лестнице.  В  коридоре эти
явственные звуки гасли.
     Случалось  ли  ему  выйти  --  он  боялся  возвращаться.  Он  спрашивал
консьержку:
     Мне не было писем?
     Не было, г-н Форестье, -- отвечала она.
     Тогда он думал, что консьержка  могла не заметить почтальона. Он считал
до двенадцати на  каждой ступеньке.  Его суеверному сознанию представлялось,
что за это время письмо может само собой возникнуть на столе.
     Однажды утром он его получил. "Приходи в  пять часов к Луизе, -- писала
Жермена, -- надо поговорить".
     Он поцеловал письмо, сложил, спрятал вместе с близорукой фотографией  и
не расставался с ним даже в дальнейшем.
     Как дотерпеть до пяти?
     Он  слонялся, разговаривал, неумело  убивал  время,  которое  мастерски
убивало его.
     Стопвэл избегал  его, они  встречались только за  столом. Махеддин счел
его поведение признаком выздоровления, г-жа Берлин -- героизма. Ее отношения
с  Жаком  представлялись  ей подобием любви герцога  де  Немура и  принцессы
Клевской.
     В четыре часа Жак отправился на улицу Моншанен.
     Обе женщины  были  там. Луиза делала вид, что всецело занята полировкой
ногтей.  Жермена  расхаживала  по  комнате.  У  нее   была  новая  прическа,
открывавшая  уши, в  ушах серьги, новое лицо,  костюм  в  черную  и  бежевую
клетку, которого Жак раньше не видел.
     Садись, -- сказала  она. -- Ты знаешь, что я человек откровенный. Есть,
конечно, женщины, которые отпирают ся и виляют, но я не из таких. Стопвэл не
хочет... -- она подчеркнула: не хочет, -- чтобы мы были вместе, пока не
     поставим  тебя  в известность  и  не  получим твоего  согласия.  Честно
говоря,  не  много  я  видала друзей,  которые бы так  поступили  в подобном
случае. Сегодня мы с ним обедаем в Энгиене. Ну так как -- да или нет?
     Ну  же, ну, Жак, миленький, --  подбодрила Луиза, от  рываясь от своего
маникюра,   --  сделайте  красивый  жест.  Нельзя  сказать,  чтоб  она  была
недовольна.  Этот  "красивый  жест"  разозлил Жака.  Он нашел  в  себе  силы
ответить:
     -- Красивых жестов, Луиза, не бывает. Только министры и дамы-патронессы
делают красивые жесты. Я откланиваюсь. Нельзя мешать двум любящим сердцам.
     Даже под  ножом  гильотины  остается надежда, поскольку,  если механизм
заест, правосудие  дает помилование. Жак еще надеялся, что  его  великодушие
тронет Жермену и возвратит ее к нему.
     Пожмем друг другу руки, -- сказала она.
     Он узнал английское рукопожатие.
     Чаю? -- спросила Луиза.
     Нет, Луиза... нет. Я пойду.
     Он  закрыл глаза. В  них отпечаталось платье Жермены,  и под веками его
шахматный  рисунок стал красным, медленно проплыл вправо, вновь возник слева
и проплыл опять.
     На улице Эстрапад Жак постучался к Стопвэлу.
     -- Стопвэл, -- объявил он, -- Жермена мне все сказа
     ла. Она свободна.
     Понял  ли  это  Питер  так,  что  она  сказала  и  впрямь  все  --  или
воспользовался случаем, чтоб нанести последний удар?
     -- Мы  же  джентльмены.  Поверьте,  я и не  подозревал,  что в  комнате
Мариселя -- женщина. Я услышал, что там кто-то возится. Думал, Дружок.
     После  этих не поддающихся пониманию слов Жак оказался  в коридоре, как
водящий при игре в жмурки, когда его хорошенько закружили.
     Махеддин уходил.  Жак перехватил его и  взял в оборот.  Он узнал, что в
вечер  появления  Жермены на  улице Эстрапад,  во время  священнодействия  с
часами,  Стопвэл,  оповещенный  Дружком,   заглянул  в  комнату  Мариселя  и
извинился.  Жермена  удержала  его,  сказала, что ждет  Жака, расспросила об
остальных пансионерах, о занятиях, об английских колледжах. Стопвэл заметил,
что во французских  коллежах не  хватает спорта,  и  спросил,  занимается ли
спортом  она. Она сказала -- нет, не занимается. Только катается на роликах.
И объяснила, где.
     -- Все, исчезаю, --  воскликнул Стопвэл, --  пока не вернулся Форестье.
Он,  знаете, мнителен.  Может подумать, что  я зашел  нарочно.  Обещайте  не
говорить ему, что я открывал эту дверь.
     Жак вспомнил свои шутки, англичанина из "Вокруг света".
     Он вернулся в свою комнату. На  самом чистом его воспоминании оказалось
пятно.
     И вот он там, где мы застаем его в начале  этой книги. Он вскидывается.
Упирается. Снова ставший Жаком, он глядится в зеркало.
     Зеркало -- не водная гладь Нарцисса; в него не нырнешь. Жак утыкается в
него лбом, и дыхание его скрывает бледное, ненавистное ему лицо.

     Как черные  очки,  так  и меланхолия гасят краски окружающего мира;  но
сквозь них можно смотреть, не отводя глаз, на солнце и смерть.
     Так  что  он,  не жмурясь,  рассмотрел самоубийство,  как  экзотическое
путешествие. Такие  путешествия кажутся нереальными.  К  ним  еще  надо себя
подготовить.
     Жака страшила безобразная  смерть. Ему виделся тот журналист в Венеции,
позеленевший  и   распухший.  Вспоминался   самоубийца   на  берегу  Сены  с
размозженными висками, с колышущимися в воде ногами танцора.
     На днях  доктор, жилец  с  пятого этажа,  сокрушался  о  том, как много
народу  умирает  от наркотиков. Он  рассказывал, как одна из  его  пациенток
позвонила  ему  ночью,  почти обезумевшая. Ее любовник, которого она считала
спящим, оказался мертвым. Он принял слишком большую дозу.
     Доктор приехал, одел мертвеца, в обнимку перетащил его в машину и отвез
в  клинику  с не  слишком  строгими порядками,  чтобы  спасти  эту  замужнюю
женщину,  погасить  в зародыше скандал,  затрагивающий  известное  в деловых
кругах имя.
     Жак решается.
     Около  одиннадцати  утра  он  отправился  на  скейтинг.  Пустынный  зал
переводил дух. Бармен  протирал стойку. Жак  поздоровался с ним и,  краснея,
начал:
     Вы знаете, сам я никогда не употребляю...
     Да, г-н Жак, --  отозвался бармен, знающий  наизусть эту  вступительную
фразу новичков.
     У вас есть?.. Мне для одной русской.
     Бармен зашел за кассу, вытянул шею, проверяя, одни ли они, снял с полки
трехлитровую бутылку шампанского, отвинтил фальшивое дно и спросил:
     Сколько вам? Четыре грамма? Двенадцать?
     Десять, пожалуйста.
     Бармен отсчитал десять  пакетиков по двадцать  франков  каждый, спрятал
деньги и посоветовал соблюдать крайнюю осторожность.
     -- Можете на меня положиться, -- заверил Жак,  сунул порошки в  карман,
пожал ему руку и покинул скейтинг.
     Сокращая путь к выходу, он пошел через площадку.  Эта площадка была его
Гревской площадью. Она укрепила его решение.
     Он  вернулся  домой  спокойный,  как  тот,  кто,  запасшись  билетом  и
плацкартой,   может  больше  не  забивать  себе  голову  скучными   мелочами
предстоящего путешествия.

     IX
     Каким бы классом мы ни ехали, всех нас вместе жизнь на  той же огромной
скорости, в одном и том же поезде мчит к смерти.
     Мудрее всего было бы спать всю дорогу до этой конечной станции. Но увы,
езда завораживает  нас, и мы проникаемся столь неумеренным интересом к тому,
что должно  бы всего лишь помочь нам скоротать  время, что в  последний день
нам трудно уложить свой чемодан.
     Всего-то из-за  коридора, который связывает  разные  классы,  незаконно
сближая и смешивая  две души, сознание,  что конец  пути или высадка кого-то
одного на промежуточной  станции неминуемо разрушит  идиллию, делает мысль о
прибытии  невыносимой.  Хочется долгих  остановок в  чистом  поле. Глядишь в
окно,  которое телеграфные провода превращают в  неумелую арфистку, вновь  и
вновь разучивающую одно и то же арпеджио.
     Пытаешься читать; все ближе конец пути. Завидуешь тем, кто за минуту до
смерти, подобно Софоклу, не забывшему о парикмахере для  Федона  и о  петухе
для Эскулапа, без паники приводят в порядок свое хозяйство.
     Жак, не снеся одиночества, выбрасывается из поезда на полном ходу. Или,
быть может, водолаз,  задыхающийся  в  скафандре человеческого  тела,  хочет
снять его. Он нашаривает сигнальный трос.
     Он  разделся, написал  несколько строчек  на отрывном  листке блокнота,
положил его на видное место и распечатал пакетики с порошком.
     Он аккуратно  ссыпал их  содержимое в  пустую сигаретную пачку. Порошок
искрился, как толченая слюда.
     На полке у него всегда стояли -- привычка, заимствованная у Стопвэла --
бутылка виски,  сифон и стакан.  Он  налил виски,  размешал в  нем порошок и
залпом выпил. Потом лег.
     Вторжение  свершилось со всех  сторон  сразу.  Лицо его  отвердело. Ему
вспомнилось подобное же ощущение, испытанное  когда-то у дантиста. Он трогал
онемевшим  языком  незнакомые  зубы, торчащие в  чем-то деревянном.  Летучий
холод  хлорэтана  сушил глаза  и  щеки.  Волны мурашек пробегали  по  телу и
останавливались вокруг бешено колотящегося сердца. Эти волны  накатывались и
откатывались от мизинцев ног до корней волос, подражая слишком тесному морю,
которое все время забирает у одного пляжа  то, чем  наращивает другой. Место
волн заступал смертный холод; он переливался, исчезал и возникал,  как узоры
муара.
     Жак ощущал  на себе  груз  веса пробки, веса мрамора, веса  снега.  Это
ангел смерти совершал свою работу. Он ложится всем телом на того, кто сейчас
умрет, и ловит его на малейшей рассеянности, чтобы обратить в статую.
     Этот ангел  -- посланец смерти, вроде тех чрезвычайных посланников, что
вступают в брак вместо принцев. Соответственно делают они это бесстрастно.
     Массажиста  не взволнует  прикосновение к женскому телу. Ангел работает
-- холодно, жестоко, терпеливо -- вплоть до спазма. Тогда он улетает.
     Жертва чувствует, как он неумолим, подобный хирургу, дающему хлороформ,
удаву, который, чтобы  заглотать газель, медленно, постепенно расслабляется,
словно рожающая женщина.
     "Снежный человек...  снежный человек... ". Невнятный повтор завораживал
его  слух. Есть  песочный человек,  про которого  говорят  детям, когда  они
упрямо засиживаются  вечером со  взрослыми и оступаются в  простодушный сон.
Подбородок тычется  в  грудь  и  пробуждает  их,  и  они,  как  встрепанные,
выныривают на поверхность.
     Жаку слышался  какой-то  голос,  проговаривающий:  "Снежный  человек...
снежный... снежный... " Не следовало на это попадаться, и Жак плыл на спине,
запрокинув голову, лишь по оглохшие уши погруженный в  неведомую субстанцию.
Ибо в работе  ангела ужасно  было то,  что, не подчиненная никакому порядку,
она совершалась  сверху, снизу, изнутри.  Эта  работа не была грубой;  ангел
делал передышку и возобновлял ее с прежним усердием.
     Между решением утопиться, осуществлением его и сюрпризами, которые  оно
преподносит  организму --  пропасти, и какие! Сколько малодушных, едва  вода
зальет  им  ноздри, принимаются  плыть или, если плавать не умеют,  отчаянно
изобретают способы удержаться на воде!
     Жаком овладевал страх. Ему хотелось молиться, сложить руки как следует.
Руки были неподъемные, нетранспортабельные.
     Мертвая рука, отлежанная во сне, быстро наливается шипучей сельтерской;
она пузырится и становится послушной. Руки Жака оставались безжизненными.

     Движения,  совершаемые аэропланом, не  воспринимаешь,  сидя внутри. Сам
аппарат неподвижен.  Пассажир, замурованный в  шлеме и  очках