10. Восьмикратный бинокль.
     11. Три буханки хлеба. Килограмм вермишели. НЗ: банка сгущенки.
     12. Лавровый лист, перец, соль, сахар, чай.
     Все остальное я  надеялся  добыть с помощью  спиннинга, а если  нет, то
ружья.
     На  прощание седоголовый друг  моего друга посоветовал: смотреть вперед
и, следовательно, не плыть в  темноте. Палатку ставить повыше, так как скоро
должен начаться осенний паводок,  который в этом году будет высоким. В устье
Реки,  которая "впадает как  из  винтовки", пристать к берегу и осмотреться.
Может быть, лучше будет спустить там лодку на бечеве.
     ...От берега я оттолкнулся в несчастливый день -- 13 августа и к закату
доплыл до охотничьей избушки, где медведь когда-то слушал "Спидолу".
     Избушка   стояла   на   сухом   галечниковом   берегу   под   огромными
ивами-чозениями. На  нарах лежали неизменные  ветки  тальника, печка  горела
хорошо, и между двойными стенами бегали мыши. Постепенно они привыкли ко мне
и взобрались на стол -- темно-коричневые зверьки с любопытствующими глазами.
Я кинул им корок,  мыши  корки утащили, а  сами пришли снова.  Видно, хотели
посмотреть  на приезжего. На столике горела  свеча,  в ночной темноте шумели
деревья, хрустел валежником  кто-то неведомый,  кто всегда хрустит по ночам,
когда ты один. Ветки тальника пахли горько и пряно. Они пахли осенью.
     Я  лежал на нарах  и, естественно, думал  о  том, что так вот и надо бы
жить, о том,  что мы так  умело  обкрадываем  себя, что и  подумать некогда.
Потом пожалел, что не взял собаку. Но взять  ее не было никакой возможности.
За такую дорогу с собакой сживешься, как с лучшим другом. Бросить ее в конце
маршрута  никак  невозможно.  Взять  с собой  также  нельзя,  потому  что  в
коммунальных  квартирах  существуют  соседи, согласие  которых необходимо, а
если и всех убедить в том, что собака -- человек очень хороший, то все равно
плохо. Я  часто уезжаю из дому, и собаку надо кому-то  оставлять.  Короче, в
темноте  избушки, под  потрескивание дров  в печке,  которая  раскалилась  и
светила, как домашнее закатное солнце, я пришел к выводу, что надо жить так,
чтобы было кому оставить собаку.
     Ночью  был сильный  холод. Когда я  вышел на улицу, то  ступени леденил
иней, севший у порога на  гальку. Я подкинул в печку и стал в темноте думать
про  свой маршрут. До  ближайшего  жилья, таежной метеостанции,  было  около
трехсот километров, затем  около пятисот  до устья Реки. При хорошей осени я
планировал еще попасть в протоку Стадухина. На противоположном конце протоки
когда-то давно стояла  база партии, где я  был начальником, и  тот сезон мы,
наверное, не забудем до конца своих дней, так что хорошо бы там побывать.
     За  ночь на березах  и  на ивняке  пожелтели  листья. Стволы  и  листья
чозении,  под  которой  стояла  избушка,  покрылись  инеем.  Мир  был  очень
прозрачным. На западе выступал Синий хребет.
     Ближний  хребетик, который чуть ниже избушки обрывался в Реку скалистым
прижимом,  не был виден  из-за кустарника. Я решил  подняться на него, чтобы
посмотреть на Реку сверху.
     Дорога  шла   через  заросли  ивняка.  Потом  начался  мшаник.  Он  был
кочковатый,  кочки  переплетены стелющейся березкой. Выше березки начинались
сплошные  заросли  шиповника,  и ягоды  на нем  висели  длинные  и  большие.
Подлесок казался красным от этих ягод.  Кое-где были кусты смородины.  Ягоды
свисали   с  кустов  гроздьями,  почти  не  уступающими  гроздьям  винограда
"изабелла". Я не преувеличиваю. Так я и  ломился сквозь этот лес, как сквозь
огромный склад витамина С.
     Дорога  шла через  высохшие  протоки,  кое-где заполнявшиеся водой  уже
осеннего  паводка.  Потом снова галечная  площадка и снова  протока, так  до
бесконечности.  Протоки  уходили  на  юг,  как  лента стратегических  шоссе,
которые вымостили,  но не успели  залить  бетоном. В озерцах у  борта долины
сидели па воде утки. Они не улетали,  а только отплывали  к противоположному
концу озера.
     У подножия  хребта держалась  сырость. С  трудом я прошел  первые метры
подъема.  Камни  покрывал  влажный  скользкий  мох.  Там,  где не было мха и
камней,  сплелись прутья  полярной  березки.  Они пружинили  и  цеплялись за
сапоги.
     Где-то  выше яростно верещали  кедровки. Раз  кедровки,  значит, должен
быть стланик. Я стал забирать а  сторону, так как идти сквозь стланик  вверх
вовсе уж невозможно. И сразу попал на звериную тропку.
     Тропинка с бараньими и лосиными следами вела вверх, огибая склон. Скоро
я вышел в лиственничный пролесок. Лиственнички были тонкие, они уже начинали
желтеть, хотя от долины я поднялся всего метров на триста.
     Еще через триста метров кончились лиственнички, почти исчезла  березка.
Был  голый камень. Между  камнями посвистывал  ветер.  Откуда-то взметнулась
куропатка  и побежала между камнями, припадая, чертя землю крылом. За  ней с
цыплячьим  писком сыпали крохотные  птенцы.  Они еще пищали немного и  вдруг
исчезли. Точно  растаяли. Я  оглянулся. Синий хребет выступал  на западе  со
своими  снежниками,  оголенными  вершинами,  красными   от  увядшей  березки
распадками,  черными  лавинами осыпей. Но, несмотря на все это  многоцветье,
можно сказать, буйство цвета, он был Синий, и никакой другой. Название точно
соответствовало сути.
     Отсюда  хорошо  просматривалась  вся  Река:  желтые  галечные  острова,
заросли  кустарника,  выходы  прибрежных  скал.  Внизу,  у  подножия "моего"
хребта,  зеленел лосиный  выгон.  Все  кругом  было как  бы подернуто дымкой
умудренности бытия. Тут, на гребне, я и просидел целый день.
     На  следующий день Река  напомнила  старую заповедь о  том, что  в этих
краях нельзя  размягчаться.  В километре  ниже избушки начинался  прижим.  Я
подплыл  ближе к скалам, чтобы проверить лодку на быстром течении. Встречный
поток сразу затащил лодку  в  длинную  глухую протоку.  Попытавшись выйти на
веслах, я понял, что это не удастся, и наладил бечеву. Но бечевой можно было
дойти только до первого уступа. Дальше скалы уходили отвесно в воду.
     Я делал заход за заходом, и каждый раз течением относило лодку обратно.
Когда я умаялся  окончательно, Река сжалилась и вышвырнула  лодку на  струю.
День  почти  кончился. За  восемь  часов  я  проплыл что-то  около  двадцати
километров. Кое-как натянув палатку, я залез в мешок, но тут же чертыхнулся,
вылез и натянул палатку по всем  правилам, закрепив где можно борта камнями.
Потом  вытащил  лодку  подальше  на  берег и перевернул.  На  всякий  случай
привязал  ее  длинным   шнуром  к  ближайшему   кусту.  Теперь,   когда  все
предосторожности были сделаны, я спокойно залез в мешок. Проснулся я оттого,
что  горящая  сигарета обожгла  грудь.  Оказывается,  я  заснул,  едва успев
прикурить.
     "Докурю и засну", -- подумал я и снова проснулся от ожога сигареты. Так
продолжалось раза четыре. Наконец, я затушил сигарету, выкинул ее из палатки
я отключился мгновенно, как будто выдернул себя из розетки.
     ...Уже перед утром  я слышал, как мимо прошла  моторка,  за ней вторая,
третья. Все  они шли  на полной мощности  двигателя, и  рев, отражавшийся от
воды,  казался   особенно   громким.  Где-то   в  дальней   протоке  моторки
соединились, гул слился, перешел  в некий авиационный  рев. И тут, наверное,
впервые  в  жизни,  в  наивной попытке  отступничества  от  века,  я проклял
двигатель внутреннего сгорания и того, кто его придумал.
     Вечером я слышал, как моторки в  своем адовом вое прошли обратно другой
протокой.
     И теперь я твердо знал, что долго их не услышу. Дальше, вниз, совхозные
рыбаки не плавали.
     Мы остались  с  Рекой  с  глазу на  глаз. Как  будто  почувствовав это,
перегруженная лодчонка стала  лучше слушаться весла.  Я  долго плыл  в  этот
вечер. На берегах давно уже легла ночь, но на Реке свет держался. Так я плыл
по речному свету, обострившейся интуицией угадывая в тишине топляки, которые
могли перевернуть  лодку, прижимы  с донным  течением и заломы,  под которые
могло затащить.  Могу сказать, что  я совершенно  при этом не думал. Забитая
городом интуиция проснулась.
        "15"
     Плавание вниз по  течению описанию  почти не поддается. Оно состоит как
бы  из  мелких  отдельных событий,  вплетенных в  монотонные  дни. Во всяком
случае, сюда входит напряжение  изо дня  в день, и  режущие блики солнца  на
воде,  и  минутные  вспышки  опасности,  которые  сознаешь,  когда  они  уже
миновали,  и  берега,  заваленные тысячами кубометров  древесных  стволов, и
лоси, которые в вечерний час выходят полежать на гальке, и ты их вспугиваешь
в последний момент, потому что плывешь бесшумно.
     У одного из прижимов  я столкнулся  с  феноменом, именуемым  "кружило".
Вода  у  скал  была  густо-зеленой от глубины. Я греб в одном направлении  и
вдруг увидел, что плыву перпендикулярно. И в  тот же  момент весла как будто
уткнулись в  резину. Сопротивление  лопасти  было  тугим и  сильным. Потом я
поплыл  назад, потом вбок с ужасающей  медлительной равномерностью,  которая
вовсе не  зависела от направления и силы  гребка. Я  бросил грести и увидел,
что  ничего  не  изменилось.  Попробовал грести  изо  всех  сил  и сдвинулся
примерно   на   метр.  Лодка  равномерно  и  мертво  двигалась  по  какой-то
таинственной траектории.  Я покорился судьбе и стал ждать. Выглянуло солнце.
Скалы от солнца были  светло-коричневыми. В одном  месте они  были испачканы
пометом,  и,  задрав  голову,   я  увидел  на   приступке   огромное  гнездо
орланов-белохвостов, сделанное из хвороста.
     Солнце просвечивало воду, наверное, метров на десять.  Я посмотрел вниз
и увидел рыб.  Спины  их  также  казались зелеными.  Я  лихорадочно  вытащил
коробку  с блеснами,  нацепил  на  спиннинг и,  забыв  про  "кружило",  стал
блеснить -- подергивать блестящую  приманку. Но рыбы  не  обращали  никакого
внимания. Я менял  блесны  одну за  другой:  большие, зимние, летние, белые,
желтые,  с краснинкой и без  краснинки. По временам блесна  наталкивалась на
рыбу и тут же отскакивала,  как будто  рыбы были  изготовлены из тяжелого  и
плотного материала, вроде хоккейной шайбы.
     В азарте я  не  заметил, как Река вынесла  меня  из  кружила по  тем же
непонятным законам, и я поплыл вниз, притихший и ошеломленный.
     Огромные лиственницы высились по  берегам. Вдали недосягаемо и  странно
выделялся Синий  хребет.  И  в  этот  момент  я начал понимать  Реку. В  это
понимание  входили  речной  шум,  тысячетонные  завалы  дерева  по  берегам,
наклоненные в воду лиственницы, солнечный свет и хребты, за которыми торчали
еще  хребты, а за  теми торчали новые. Сюда  входили и лоси,  которые лежали
глыбами на отмелях  и,  если  стукнуть  веслом,  убегали. Из-под их копыт со
шрапнельным свистом летела галька, а  рога, чудовищные рога колымских лосей,
самых  крупных из  всех лосей  мира, плыли в воздухе тяжко и  невесомо,  как
короны монархов. Хотя,  признаться, ни  корон, ни монархов я не видел. И эти
проклятые рыбы тоже сюда входили.
     Только  теперь  я  понял,  почему  все  говорили  о   Реке  с  оттенком
мистического восторга и уважения. Я  благословил день, когда решил  плыть по
ней.
     На ночь  я остановился у  небольшого  ручья, который со звоном влетал в
Реку из  зарослей  топольника. На коренном берегу стоял мощный лиственничный
лес. В  темноте его была торная тропинка, по  которой,  вероятно, выходили с
хребтов к Реке пастухи.
     Я  пошарил  глазами  и  увидел лабаз,  приколоченный в  высоте  к  трем
лиственницам. На  лабазе  стояли  ящики, обтянутые брезентом,  а сбоку  была
прислонена сколоченная па живую нитку лестница.
        "16"
     Вода  поднималась. Это можно было узнать без всяких фуштоков по  речным
звукам.  Склоненные  в  воду  деревья,  хлопанье которых  бывает  слышно  за
километр, теперь стучали чаще и оживленнее.
     Затопленные  сухие кусты  издавали  пулеметный треск. На перекатах было
слышно, как о дно  лодки постукивает галька, а на некоторых  участках вокруг
поднимался  шорох, как  будто лодку тащили  на  хвое. Наверное, это лопались
пузырьки воздуха.
     Река  круглые сутки  была  наполнена звуком. В  устье одной из речек  я
слышал, как кто-то, птичка  или зверек,  громко  жаловался: "А-а, у-ай, а-а,
у-ай!" Потом  раздавался щенячий визг  и снова: "А-а, у-ай!" Может быть, это
скулил  медвежонок.  Дважды  я  видел медведей  на  отмели.  Они шли,  мотая
головой, смешные большие звери, и, завидев лодку, убегали, как-то по-собачьи
подпрыгивая и вскидывая зад.
     По ночам  вокруг палатки  шло перемещение,  о  котором  я уже  говорил.
Однажды треск  был так громогласен,  что я  не выдержал и напихал в  магазин
браунинга  пулевых патронов. Треск на минуту  затих,  потом на опушке чей-то
громкий  голос сказал: "Бэ-э, уэ", затрещали сучья, и  все стихло. Я заснул,
так  как  за день  уматывался до  того,  что  заснул бы,  наверное, рядом  с
медведем.
     На другой  стоянке  меня разбудили  солнце  и  странный  звук: свистели
крылья больших птиц, которые одна за другой пролетали над самой палаткой.
     "Глухари! -- ошалело подумал я. -- Глухари прилетают па отмель".
     Я наскоро зарядил ружье, выпутался из мешка и выглянул в щелку палатки.
И  увидел   всего-навсего  одного  глупого  старого  ворона.  Он  летал  над
кострищем, где лежали сковородка с остатками ужина и несколько выпотрошенных
рыб.  Ворон никак не мог  решиться.  Он  отлетал  на отмель,  делал  круг  и
снижался из  леса  к кострищу, пролетая  над самой палаткой, и  опять  делал
круг. Наверное, так он летал все утро.
     Я  высунулся  из  палатки. Ворон сказал "кар-ра"  и негодующе  удалился
вдоль Реки, очень черный и очень желчный.
     Чтобы закончить  разговор  о рыбах, расскажу, как все-таки  я начал  их
ловить.  Меня  предупредили,  что в  устье  реки,  которая впадает за  Синим
хребтом, живут огромные щуки.
     Устье я прозевал, но по местности догадался, что оно должно быть где-то
здесь. Я  выбрал крутой торфяной  берег, заросший  шиповником и голубикой, и
попробовал блеснить. Было на  глаз видно, как плавают здешние крупные темные
хариусы, стоят в затопленных  кустиках пятнистые ленки, которые здесь бывают
до пяти  килограммов  весом,  притаились в  тени  небольшие полосатые  щуки.
Воистину это была земля рыб. Я па-чал бросать  спиннинг, но интерес рыбы был
вялый. Несколько хариусов хватались за  блесну, но тут же срывались. Я долго
метался по этому берегу и в довершение  всех бед  увидел в тени затопленного
куста щучью голову. Щука стояла в тени и смотрела на меня недобрым глазом.
     Цепляя самую  большую блесну из коллекции, я шептал слова, стихи, и еще
черт знает  что. Руки неудержимо дрожали. Наконец я нацепил блесну, отошел в
сторону  и закурил трубку, чтобы успокоиться. Потом закрыл глаза и припомнил
берег и речку, затопленные кусты, утонувшие стволы, о которые мог зацепиться
крючок. Припомнив, я вышел вверх по течению и забросил  спиннинг  так, чтобы
блесна прошла сзади щуки и метрах в полутора от нее,
     Щука не среагировала ни на первый бросок, ни па второй, ни на третий. Я
подошел  ближе и поднес блесну  почти к  самому  щучьему  носу. Но  щука  не
смотрела на  блесну.  Она  все  так же  смотрела на меня тяжким,  свинцовым,
недобрым взором. Потом медленно повернулась и  вдруг, дав бешеный водоворот,
исчезла.
     Я  утешился тем, что здешние щуки жестки на вкус.  Колымские  старожилы
едят у щук только кишочки, которые хорошо жарить, особенно с макаронами.
     Я вытер  пот,  уселся на землю. "Что-то не так в основе, -- думал я. --
Рыбы  чудовищное количество. На блесну  не идет, червяков нету. Ягодой будем
питаться?
     Коля! Коля!" -- взмолился я в адрес своего товарища, энциклопедического
рыболова. Но  Коля был  далеко,  в  Москве.  В сомнении я  открыл  блесенную
коробку. В ней лежала самодельная  блесна Шевроле, которую тот дал мне перед
отплытием.  Блесна была  просто винтовочной пулей, в которую с одной стороны
был  впаян загнутый гвоздь  от посылочного ящика, с  другой  -- петелька.  Я
нацепил эту блесну и кинул ее в стремнину под берегом.
     К  ней  кинулся хариус, но, опережая его, из кустарника молнией вылетел
двухкилограммовый ленок, и спиннинг в  руках согнулся. Через мгновение ленок
уже плясал на траве,  сверкая  на  солнце  радужным  боком. Вместе  с ленком
приплясывал я.
        "17"
     На шестой день случайно и  без умысла  я убил  медведя. Не уверен,  что
надо пояснить это, но  все же скажу, что  возраст, когда  этим гордятся, уже
прошел  и  вообще  медведи  глубоко  симпатичные звери,  если  только ты  не
сталкиваешься  с  ними нос  в  нос. Той  же  стадии  самообладания, когда ты
спокоен, столкнувшись с медведем нос в нос, я, наверное, уже не достигну.
     Если искать  первопричину... Все началось с шиповника... Проплывая мимо
обрыва, я заметил огромные даже для этих мест заросли шиповника. Я пристал к
берегу, привязал лодку к камню и  полез наверх по  плотному,  спрессованному
галечнику.  Вдоль Реки дул  упрямый ветер.  Шиповник на вкус  оказался  чуть
кисловат, полон мякоти, и волосистые семечки  было  очень легко выплевывать.
Насколько хватал  глаз тянулся этот шиповник. Я привстал  на  цыпочки, чтобы
прикинуть  это  изобилие, и в  просвете кустарника увидел  лобастую голову с
дремучими глазками.  Медведь  коротко и  как-то  утробно рявкнул.  Все  было
слишком неожиданно, а в магазине браунинга лежали пулевые патроны...
     На  ночевку я остановился чуть ниже,  где  начинались  скалы.  В скалах
торчали желваки,  по-видимому  конкреции,  я  машинально  отметил  их, когда
ставил палатку, и все поглядывал на скалы, пока снимал шкуру, растягивал ее,
потом разделывал зверя. Если на ночь класть мясо в проточную воду, оно будет
свежим дней десять. Хорошо будет угостить встреченных людей медвежатиной.  А
в  конкрециях вполне могли  быть аметисты, как в известном  месторождении не
так уж далеко отсюда.
     Я лег спать поздно. А утром пошел  к скалам  -- может, какие  конкреции
выпали  сами. Но у подножия  скал был просто гладкий, поросший травой валик.
Геологического молотка, конечно, не было, я  сходил за топором  и, как был в
сапогах, поле'з по расщелине. Грело солнце, а камень был приятно прохладным.
     Лез я, как показалось, очень долго, вдруг неожиданно сорвалась нога,  и
руки тут же сорвались с выступа. Я успел только отшвырнуть топор в сторону и
другой рукой оттолкнуться от скалы,  чтобы  не  ободрать лицо. Очнулся  я  в
палатке. Я  лежал  на  спине.  Вход  палатки не был  застегнут. Мягко  гудел
затылок. Спина  была  мокрой  и зябла.  Наверное,  от  этого я  и очнулся. Я
поднялся и увидел, что лежу в луже.  На улице шел дождь и попадал в палатку.
Видимо,  я  ударился о спасительный  травяной валик  у подножия. Полез я при
солнце, сейчас дождь, неизвестный час дня. Часы стояли.
     Я выбрался из  палатки. Лодка  почти была на плаву,  хотя я вытащил  ее
высоко.  Медвежьей  туши,  которую я положил  в воду,  чтобы  она  хранилась
подольше, не  было.  "Может, приснилось  мне все это?"  -- тупо  подумал я и
подошел к тому месту, где растягивал на колышках шкуру. Шкура была на месте.
     Потом я сходил к скале  и нашел  топор. Значит, ничего  не  приснилось.
Значит,  это  просто своеобразная  расплата за  зверя,  который, может, и не
собирался нападать, а рявкнул от ужаса.
     Дождик шел холодный, и ветер с севера налетал порывами. Надо было плыть
к  людям.  До  метеостанции  оставалось  километров  сто  пятьдесят.  Точное
расстояние по карте установить было невозможно из-за извивов Реки,
     Я  опасался  потерять  сознание, но чувствовал  себя прежним,  когда мы
ничего  не  боялись.  Быстро загрузил  лодку. Ветер становился  все сильнее,
начинался снег.  Мне очень хотелось скорее уплыть с этого  места. Кисти  рук
сильно мерзли. В аптечке у меня были только марганцовка и  йод и еще мазь от
комаров -- диметилфталат с вазелином. Я смаза