л ею руки, и стало легче.
     Конечно,   это  было  глупостью  --  плыть   одному.  Все-таки  техника
безопасности, которую нам так вдалбливали в голову, существует. "Восемьдесят
семь  процентов  несчастных  случает  происходит  из-за  нарушения   техники
безопасности", Я это помнил, как помнил  и сводки о случаях  по Министерству
геологии, которые нам зачитывали.
     На  реке ветер был  еще  сильнее.  Я  натянул  кухлянку  и  поверх  нее
штормовку. Но секущий дождик, сменившийся снегом, быстро промочил штормовку,
затем кухлянку. Там, где встречный ветер шел по руслу Реки,  лодка почти  не
двигалась. Вырванные с корнем  деревья плыли вниз,  обгоняя лодку, так как у
них почти  вся  поверхность была под  водой,  и ветер  им не мешал. Было  бы
хорошо уцепиться за одно  из них, но  это опасно. Дерево могло зацепиться, и
тогда струя сразу подожмет лодку, перевернет ее.
     Сверху на  штормовку я натянул еще одну  кухлянку, которую мне  подарил
учитель. Но и она  промокла  насквозь, и я  прямо подпрыгивал  от холода  на
мокром сиденье.
     Я пристал к берегу. Ветер здесь  падал сверху. Руки  не слушались, и  я
извел коробок спичек,  прежде  чем развел  костер. Но костер тут же затух. Я
чертыхнулся  от  злости  на себя. Есть  нерушимое  правило: чем медленнее ты
будешь  костер разжигать,  тем  быстрее загорится.  Я  нашел  в  лесу  сухую
тальниковую ветку и сде-лал на  нее  "петушка"  --  комок  из стружек. Потом
заготовил еще двух "петушков" потолще.
     Костер загорелся. Я повесил над ним штормовку и одну из кухлянок.  А на
тело  натянул  сухой свитер. И вдруг  обнаружил, что не  помню, как привязал
лодку. Похолодев от ужаса, кинулся к реке.
     Но  лодка была  привязана  прочно:  двойным  узлом  к стволу ивы  и еще
страховочно к поваленной лиственнице. Автоматика.
     Вернувшись, я обнаружил, что от штормовки остался один  рукав и карман,
где в металлической коробке лежали мои документы и деньги.
     Потом снова плыл по  Реке. Вода была свинцовой, и ветер не давал плыть.
Оглянувшись, я увидел в двух-трех километрах скалу, с которой упал, и место,
где разжигал костер.
     Смытые лиственницы теперь летели мимо меня, как торпеды. А снег все так
же шел под очень крутым углом навстречу. Есть две заповеди, когда маршрут не
получается: "Жми что  есть  сил" и  "Остановись". Сейчас было  место  второй
заповеди: остановиться. Поставить палатку. Натаскать как  можно больше дров.
Сварить сытный обед. Залезть в мешок и переждать.
     Так я и сделал.
        "18"
     Я  не очень  удачно выбрал  место стоянки.  Лодку привязывать было не к
чему. Я решил вытащить  ее как можно дальше  от воды и  почаще проверять. Но
лодка сильно разбухла, текла и поэтому сильно отяжелела. Я  долго заносил то
нос, то корму. Потом размотал длинный шнур, протянул его по берегу и закопал
в гальку по всей длине. У воды я поставил несколько палочек в полуметре друг
от  друга, чтобы проверять ее  уровень.  Лишаться лодки  было никак  нельзя,
потому что я  был на острове. Найти же потерявшегося человека среди десятков
проток и тысячи островов на сотнях километров  Реки почти невозможно, даже с
вертолета.
     Потом  я наносил дров.  Натянул палатку так, что она звенела.  Постелил
медвежью шкуру и заварил крепчайший и очень сладкий чай. Варить было нечего,
и  я  даже  не шел искать зайцев.  Есть объективный закон  природы  -- когда
исчезают  продукты,  автоматически  исчезает и дичь.  Надо просто  переждать
момент не-везухи.
     В истовой  добродетели я  вывесил кухлянки не  к  огню,  где они  могли
быстрее  высохнуть, но где их сушить не  положено,  а  на ветер.  Над ними я
устроил  навес из  запасного  куска брезента,  приготовленного  на  парус  в
низовьях. Затем, решив, что именно  сейчас  и  есть крайний случай, я открыл
банку сгущенки -- неприкосновенный запас.  Потом выпил крепчайший чай, залез
в мешок и подумал о том, что если я все-таки не  схватил воспаление  легких,
то жить можно в любую погоду.
     Над головой скрипели чозении, и палатка все-таки  протекала.  Но тут уж
ничего  нельзя  было  сделать,  кроме  вывода  --   не  брать  в  дальнейшем
непроверенные  палатки  и,  кстати,  в конце маршрута выкинуть синтетический
спальный мешок.
        "19"
     Через сутки небо прояснилось. Ледяной ветер все так же дул  вдоль Реки,
но уже без дождя и снега. Пора было плыть.
     Лодка  подсохла  на ветру,  и тащить ее к воде  было  легче. Все-таки я
удивился,  что  так далеко ее  отволок.  Я поставил  лодку на мели, загрузил
половину груза и перевел ее поглубже, чтобы не обдирать дно.
     Река была мутной и  текла очень быстро. Почти сплошным потоком  неслись
по ней  деревья, сухие вале-жины, сор, зеленые ветки --  Река  собирала весь
оставшийся  на  отмелях  с  весеннего   паводка  хлам.  И  смывала  новый  с
разрушаемых берегов.
     К полудню ветер усилился, стало совсем ясно, и вышло солнце. Я держался
главной  струи,  где  течение все-таки  пересиливало.  За  одним  из  речных
поворотов я  увидел заваленные  снегом горные хребты.  Хребты  сверкали  под
солнцем,  и  небо  над  ними было  ослепительно  синим.  И  всюду была тайга
лимонного цвета.
     Я  видел, как  рушились  подмытые берега и  как  падали в воду деревья.
Некоторые стояли,  угрожающе  накренившись,  и под ними я  проплывал,  боясь
взглянуть  наверх,  чтобы  не нарушить  равновесие материальностью  взгляда.
Все-таки одна из этих лиственниц ухнула за лодкой и добавила воды, которой и
так было в лодке по щиколотку.
     Чем дальше, тем стремительнее становилось  течение, и по очертаниям гор
я  знал,  что скоро  устье Реки,  которая "впадает  как из  винтовки".  Река
делилась теперь  на  широкие плесы  метров в триста шириной, и вся эта масса
неудержимо и грозно катилась вниз. В водоворотах лодка начинала колебаться с
борта на борт, как будто центр тяжести вынесли на высокий шест.
     Над Рекой стоял  неумолчный шум  воды,  хлопанье древесных  стволов. Из
воды неожиданно выскакивали затопленные стволы и исчезали снова.
     Я  увидел  излучину, которую никогда не забуду. Высокий  галечный берег
здесь уходил изгибом,  и  струя воды била прямо  в него.  Берег  с мачтовыми
лиственницами  осыпался  на глазах.  Лиственницы  кренились и падали в  воду
медленно и беззвучно,  вздымая тонны воды. За ними виднелся край заваленного
снегом хребта и синее небо над ним. Встречный ветер резал лицо.
     С отрешенным восторгом я подумал, что если суждено где-то погибнуть, то
хорошо бы погибнуть так.
     Затем я увидел  справа желтый бешеный  поток  воды, который  несся вниз
рядом с Рекой.
     Это  было устье  главного притока  Реки, и  от  устья  до  метеостанции
оставалось километров  тридцать. Надо  было только разыскать эту  избушку  в
хаосе воды, островов и сметенного паводком леса.
        "20"
     Метеостанция, судя по имевшейся у  меня карте, стояла на левом коренном
берегу Реки, у подножия длинного и низкого хребта.
     Я  все время  выбирал левые  протоки,  чтобы как можно ближе  подойти к
коренному берегу. Поздно вечером я очутился в старице, видимо, соединявшейся
с  главным руслом  только в  высокую воду. Течения  здесь почти  не было. По
берегам стояли засохшие  лист-веннички.  Было  очень  тихо. Где-то  вдалеке,
справа, стоял неумолчный грохот, точно трясли решето с камнями. Я все плыл и
плыл  по  черной  зеркальной  воде. Лиственнички исчезли,  и  начался темный
мокрый  ольшаник,  стоявший непроходимой  стеной по  обеим сторонам протоки.
Хребет справа кончился. Я подумал, что проскочил метеостанцию. И нечего было
надеяться отыскать ее пешком.
     Уже спустилась  ночь.  Но на берегу не было  места для палатки.  Только
затопленный кустарник, черный, замшелый, и неподвижная вода. С воды взлетали
выводки  гагар  и  обязательно  делали  круг  над лодкой.  Свист  крыльев  и
знаменитый гагачий вопль, от которого сходили с ума путешественники прошлого
века.
     Солнце еще  держалось па гребне хребта. Он был красный. И тут я  увидел
лебедя. Лебедь летел высоко над этой неизвестно куда ведущей протокой, летел
медленно  и  торжественно. Его  еще  доставал свет ушедшего  за кустарники и
тайгу солнца, и лебедь  тоже  был красным.  Красный лебедь и красный  горный
хребет над черной тайгой.
     С трудом я нашел выемку в кустарниковой стене, где можно было поставить
палатку.  Приткнул лодку и  посмотрел  на часы. Получалось,  что я  греб без
передыха  часов десять.  Я стал выгружать  вещи,  чтобы вытащить лодку.  Мне
совсем не хотелось оставаться без транспорта среди этих кустарников и черной
воды. Впервые со дня отъезда из дома я захотел увидеть кого-нибудь из людей.
Просто так покурить, перекинуться словом.
     И точно в ответ  па это мое желание раздался металлический удар, видно,
кто-то ударил по железной пустой бочке, потом я услышал приближенный плотным
воздухом голос,  и тут  же  затарахтел  движок.  В  жизни я не  разбирался в
двигателях, но голос  движка я узнал, как голос друга. Это был двигатель для
зарядки   аккумуляторов,   который   применяется  на  полярных  станциях   и
метеостанциях.
     Я выстрелил.  И в ответ  также  услышал выстрел. А дальше  все шло  как
положено.
        "21"
     В начале  повести я упоминал о месте, географической точке,  которую мы
можем видеть во сне и  где будем счастливы, если разыщем ее. Но я  как-то не
задумывался, существуют ли такие места въяве.  Очевидно, что в понятие места
в данном случае входит география, комплекс так называемых "бытовых удобств",
и люди, которые там живут.
     ...Четверо мужчин стояли у  берега протоки. Они были в ватных куртках и
тапочках на босу ногу. Несколько серьезных псов заливались лаем.
     А теперь я скажу, почему походная палатка иногда кажется более надежным
убежищем,  чем  городской  дом.  Потому  что   в  палатке  ты  прежде  всего
рассчитываешь  на живую  силу: свою и товарищей. Камень  же городских зданий
мертв, но дает иллюзию, что можно на пего положиться.
     Дружеские  руки вытащили лодку на  берег вместе с  грузом.  Псы кончили
рычать и нерешительно замахали хвостами.
     Мы прошли в бревенчатый низкий домик. Горела лампа. Дышала теплом печь,
и был  ритуал, с которым ты встречаешь вернувшегося  товарища и с которым он
встречает тебя: сухие носки, чай и разговор про то, как проходила дорога.
        "22"
     Утром над  тайгой  началось бабье лето  --  заморозки,  залитые  желтым
сиянием мира и  щемящим сознанием быстротечности дней, а хотелось, чтобы так
было  вечно.  Мы осматривали  хозяйство станции,  и  тут  я увидел  этот дом
бледно-голубого  цвета. Я не заметил  его ночью. Он был  совсем  новый, даже
стружки вокруг него не пожелтели.
     -- Это что? -- спросил я.
     -- Заботы  начальства.  Решили,  что  старый  дом уже  стар, вот осенью
привезли самолетом новый. Мы в нем не живем.
     -- Почему?
     -- В старом привыкли. Там рация, печь, вообще...
     -- Да-а, к жилью привыкаешь, -- откликнулся я.
     -- Или мало ли кто вниз по Реке поплывет. Или вверх. Или просто захочет
пожить и подумать. Вот ты, например.
     -- Часто проплывают?
     -- За три года ты первый.
     -- Нет, выходит, бродяг?
     -- Желание странствовать не профессия, а склонность души. Она или есть,
или ее нет. У кого есть, тот уж изменить не может. У кого нет, тому незачем.
Как считаешь?
     -- Что тут обсуждать-то! Так и есть, -- согласился я.
     Мы сидели на крыльце нового дома. Собаки подошли и улеглись рядом. Одна
из них вздохнула и положила голову мне на ступню. В молчании и тишине пришло
единение  собачьих и человеческих душ. А над миром висела пора бабьего лета,
когда жалеешь о быстротечности дней.
        "23"
     ...Снег все шел и шел, ветки сосен стряхивали  его и, стряхнув, долго и
облегченно качались.
     ...Завтра с пика  должен  спуститься метеоролог, в  комнате  которого я
живу. Хотя  в такой  снег вряд  ли. Когда  идет обильный и мокрый снег,  это
называется  лавиноопасной  обстановкой. Если  же он все-таки придет, презрев
лавиноопасную обстановку,  я растоплю печь,  поставлю чайник. К печке повешу
его  мокрую штормовку, а горные  ботинки на гвоздик в  коридоре, к печке  их
вешать нельзя. Приятное дело -- ухаживать за вернувшимся издалека человеком.
     Сейчас на Реке полярная ночь. Морозы там в это время. Когда ребята идут
на метеоплощадку, в воздухе повисает тончайшая снежная пыль. Она висит очень
долго.  Река  помогла  мне  понять, что  нельзя  изменить  тому, что  считал
правильным  долгие  годы. Теперь-то я  точно знаю, что сердце  мое  навсегда
отдано тем, кто живет на окраинах государства. Людям с тихим светом в душе.
     ...С улицы донесся невнятный далекий гул. Все-таки сошла где-то лавина.
И, как эхо, с крыши дома сполз снежный пласт, заслонил на мгновение окно...