а  другим пошли и  повырастали  дети,  и
квартира сделалась мала. Но никто над этим не задумывался, тут  было гнездо,
а гнездо не бросают. Тесные комнаты плохо освещались; по три оконца в каждой
комнате сидели под самым потолком; так их вырубили красоты ради, все для той
же  необычности фасада.  Старую  мебель не слишком тонкой работы  купили, по
всей видимости, где-то в захолустье.
     В  зале стоял  большой  круглый  стол  под  вязаной  скатертью, за  ним
собирались по воскресеньям, в прочие же дни ели на кухне.
     На одной стене висела олеография с изображением Лютера, на другой -- со
множеством  завитков  вышитый по  канве алфавит под  стеклом  и в рамке. Над
комодом висела полочка, и на ней стояли старая затрепанная библия, проповеди
Арндта и  две  новые  библии, подаренные  старшим  девочкам  к  конфирмации,
обернутые  в  вощеную бумагу.  Вот,  собственно,  и все.  Пестрые  лоскутные
коврики покрывали почти  весь пол и  заглушали шаги. Дома почти всегда  было
тихо, несмотря на тесноту.
     Под окнами стена  делала выступ, тут любили устроиться  младшие и,  как
птенцы, выглядывали наружу. У каждого была своя скамеечка, не то чтобы своя,
но переданная за ненадобностью  в наследство от  старших. У каждого  ребенка
бывает своя  скамеечка. Но здесь скамеечка давала возможность выглядывать из
окна. А там, под окном, непрестанно приходили, меняли пути и уходили поезда;
свистел паровоз  и  тащил  к вокзалу вагоны,  из  вагонов  прыгали на перрон
проводники,  размахивая  руками. И  чего  только, бывало,  не увидишь в  это
окошко! Иногда ветер прямо на него гнал дым, и тут бы только успеть поскорей
закрыть его.  Тогда вдруг  заметно делалось, как тихо  дома, и уже словно из
далекого далека несся вокзальный грохот. А видно было все то же: поезд стоял
у  перрона,  трогался,  исчезал, мелькнув белой  бляшкой последнего  вагона,
паровоз  менял  пути, как всегда.  На оконную раму  густо  садилась сажа,  и
сколько мать ни стирала ее тряпкой, она нарастала опять.
     Такая  тишина  редко  где бывает.  Отец  заходил  домой поесть.  Он был
железнодорожник, и оттого-то они тут и жили. Зато мать  всегда была тут, она
все хлопотала по домашности и редко  выбиралась из дому. Она была светлая, с
ясными  серо-синими глазами  и  поредевшими  волосами,  убранными  на прямой
пробор.  Светлые люди не такая уж редкость, но есть такие,  у  кого  это  не
только  внешность,  у  кого этим проникаются вся повадка и жизнь, и в  самой
этой светлости своей находят  они помощь и  опору. Такие люди  часто кажутся
хрупкими, того  и  гляди  ветерком сдует.  Но если  одно  неловкое  движение
могучей  и не  в меру суровой  руки  сотрет их с  лица земли, уничтожит, мир
проснется как от сладкого сна и увидит одну неприглядную явь. Но  вот эти-то
люди и несут в себе удивительный  запас прочности, не бледными тенями  ходят
они  по свету, но спокойно и твердо, словно знают, что ничем их не возьмешь,
что  они   задуманы  навсегда  и  никакой  пагубе   недоступны.  Они  словно
принадлежат  старинному, извечному,  изначальному роду, пережившему  древние
испытания. Они были  и будут, покуда стоит жизнь. И мир никогда не проснется
от своего сна.
     Из этой породы  была  и  мать. В  ней не было ничего примечательного  и
необыкновенного,  она  хлопотала в комнатах  и  на кухне, успокаивала детей,
мыла  посуду, стирала и гладила. Когда ей выпадал свободный час, она штопала
чулки,  латала одежду.  За  хлопотами она  с удовольствием прислушивалась  к
шуткам старших детей, но, когда ей  случалось присесть отдохнуть,  она клала
руки на колени и,  глубоко вздохнув,  отделялась, отгораживалась от  них. По
вечерам  она  читала  библию или  молитвенник, негромко, шепотом, почти  про
себя. Лицо  ее  бледнело  в  свете  лампы, тонкие губы шевелились. Но ничего
необычного не было в ней. Ведь таких, как она, много.
     Отец, приходя  по вечерам домой,  снимал мундир,  гасил фонарь, обтирал
его  тряпкой  и ставил в прихожей, потому что он горел на  ворвани  и  потом
чадил. Затем, записывая номера вагонов,  он рассказывал, какие надо грузить,
какие разгружать, какие дела вообще будут завтра. А после еды он брал библию
и  читал. И мать и отец читали, никто не смел проронить ни слова, и это было
трудно  и странно.  Дети  слушали затаясь,  и  полнота тишины  стесняла их и
давила. Снизу, из третьеклассного  кафе, неслись выкрики выпивающих, грохот,
но это  в  счет  не шло,  это  не  задерживало внимания. Если же  к  станции
подходил поздний поезд,  отец с библией в руке подходил к окну, потягивался,
выглядывал наружу. А потом возвращался к столу и продолжал читать.
     Перед  сном  детям  разрешалось погулять,  они  выскальзывали в  тесный
коридор,  как  стайка крыс,  и,  спускаясь по  лестнице, постепенно повышали
голоса.  Весенний  вечер сиял и пахнул угомонившимся  дождем.  Через калитку
своего  двора  они  проникали  в  парк.  Там  царила  музыка,  все  мыслимые
инструменты  гремели, трещали,  ревели и  пели,  повизгивали  флейты,  ухали
трубы.  Немного  глубже  в  парке  горел  свет.  Набравшись  храбрости,  они
пробирались между  стволов  туда, где стояли  старые ели, свесившие ветви до
самой земли. Там, под елями, было совсем темно, и туда-то они  и забирались,
стараясь  не запятнаться смолой. Совсем рядом сияла светом площадка,  музыку
слушало  много народа,  на  самых  нарядных были красные  пледы.  Официантки
разносили  по столикам напитки в  красивых бутылках и  видны были только  по
пояс, мелькая белыми блузами,  как голубки. В павильоне, представляющем  как
бы  дом в разрезе,  старался  полковой  оркестр.  Блестели мундиры.  Потолок
изображал   небо  с   золотыми   звездами.   Инструменты   сверкали,   звуки
выкатывались, выливались в тишину вечера, под конец пьесы по каплям стекая с
басовой трубы.
     Дети стояли не дыша,  с сияющими  глазами, не  смея шелохнуться. Каждый
раз все бывало удивительно, ошеломляюще и прекрасно, хоть на этом они росли.
     Когда совсем  темнело, они бежали домой и засыпали с мыслями о странных
вещах, недоступных их разуменью.
     А  по утрам кухня встречала  их старым  жестяным ведром парного молока.
Его  привозили  поездом  7.15,  и  ехало  оно  прямо на  паровозе,  рядом  с
машинистом. Молоко было еще теплое, пахло выменем, и пили они его вволю. Под
крышкой  всегда  обнаруживали  записку,  всю  мокрую,  оттого   что   молоко
плескалось на  ходу. В записке было написано о том, как идет сев, о коровах,
о том, что произошло, а чаще о том, что ничего особенного, что все кланяются
и все слава богу.
     Ведро привозили с хутора. Там был их настоящий дом.

     * * *
     Дети с  шумом носились  по  парку. Парк был такой  большой, что казался
ухоженным лесом. В одном  уголке, правда, деревья  разрослись  как попало  и
разбушевалась трава. Тут  они больше всего любили  играть. А  так бегали где
придется.  В  боярышнике,  обросшем  холм  ближе  к  вокзалу,  в заброшенной
беседке,  где  кучей. громоздились  консервные банки и осколки стекла, возле
муравейника  неподалеку,  где  трава доходила  до колен,  как  будто муравьи
холили ее, чтоб спрятать свой дом от  чужих  глаз. И там, где буйная  сирень
обросла  всю   долгую,  примыкавшую  к  парку   улицу.   Они   играли,   они
прогуливались, гонялись  друг за дружкой,  а  то,  затаясь,  слушали  птичий
гомон. День  был неслыханно ясный и  яркий. Облака  привольно  раскинулись в
небе, и солнце беспрепятственно ласкало траву. Все удавалось и ладилось.
     В дневные часы  парк целиком  оставлялся им.  Старик разгребал граблями
дорожку, но далеко, почти неслышно, да к тому же  они его прекрасно знали  и
не боялись.
     А что, если  поискать в  сирени "счастье"? Одна девочка всегда нападала
на счастье. Стоило ей нагнуться к кусту, перебирая гроздья, как  тотчас же в
глаза ей кидалось множество счастливых  цветков. Ее звали Сигне, и о ней еще
пойдет речь  дальше. Найдя особенно большое "счастье",  она  даже смущалась,
отчего  всегда именно ей  такое везенье. "Ой", -- говорила она, еще не зная,
как  идут  дела  у  остальных.  А потом  хлопала в  ладоши  и  съедала  свое
"счастье", потому что иначе оно ни за что не сбудется.
     Ну  а потом началась настоящая  игра. Старшие мальчики хлопали  одну из
девочек по спине и бросались за деревья. Это были пятнашки, или салочки. Они
носились  под  каштанами  и  кленами,  среди  кустов  бузины,  где  землю не
взрыхляли, и потому  можно  было сколько угодно ее топтать. Они в  мгновенье
ока обегали весь парк; потные,  запыхавшиеся, на бегу хватались  за  ветку и
бежали  дальше;  девочки  быстрей уставали, чаще "водили", но,  отдышавшись,
тотчас же припускали снова.
     Вот неожиданно всей гурьбой они выбежали  к площадке  кафе. И, с трудом
переводя  дух, замерли на подводящих  к  ней тропках, забыв  об игре. Просто
удивительно, до  чего же переменилось днем это место. Столики стояли пустые,
заляпанные, противно пахли подсыхающим  на  солнце пивом  и пуншем, под ними
валялись спички и жеваные окурки, рядом кого-то вырвало. Эстрада заброшенно,
покинуто  зияла скелетами  пюпитров  в  углу  и обвисшими клочьями звездного
неба. Ни радости, ни праздника. Нет, днем тут совсем не интересно.
     Они вернулись к прерванной игре, "салочка" гнал  перед собой остальных,
как стадо  испуганных овец,  забивавшихся  в  кусты;  из-за стволов  неслись
отчаянные девчачьи взвизги.  И опять они разбежались по  всему саду, горланя
на солнцепеке.
     Но самый маленький, Андерс, не побежал за  всеми. Да он  и не умел  так
быстро бегать. Он остался возле садового  кафе,  не в силах оторвать глаз от
этой картины запустенья. На  том  самом  месте,  где вечерами так неописуемо
красиво, --  и вдруг такая грязь и тоска.  Непонятно.  Он-то верил, что  все
взаправдашнее -- и  небо в блестящих  звездах, и музыканты, непонятные,  как
ангелы,  и музыка, такая  замечательная, что в нее даже  страшно вслушаться.
Все это еще стояло  в  памяти. И  вдруг ничего не осталось,  и ничего узнать
нельзя. Как же так все исчезает, и остаются только тоска и пустота?
     Ему стало  страшно  и  грустно, даже  трудно дышать.  И почему он вдруг
замерз, ведь солнце печет вовсю?
     Потерянно глядя в  землю,  он  зашагал  прочь. Крики братьев  и  сестер
неслись со всех сторон, но ему не хотелось к ним. Он брел один, не зная, что
с собою делать. Потом он сел прямо на широкую, пересекавшую сад дорожку, она
была плотно усыпана гравием,  а на другие гравия, видно,  не хватило, из-под
него  сквозила черная земля.  Одну ногу он  засыпал песком, утрамбовал песок
руками, а  когда поднял ногу,  на дорожке получился  целый  погреб, в  таком
погребе можно держать картошку или  еще что-нибудь, что надо  долго хранить.
Он сделал  еще  несколько  погребов,  работа шла быстро,  он очень старался.
Потом он уселся поудобней и стал копать  настоящую большую яму. Разгребал ее
пальцами,  глубже, глубже, песок стал тонкий  и  мокрый, а яма -- узкой, так
что  пальцы в ней уже почти не помещались.  Работа так поглотила его, что он
не слышал и не видел,  как к  нему приблизился хозяин кафе, до тех пор, пока
тень от круглого брюшка не упала на ямку. Хозяин кафе был  добрый старик, но
дети относились к нему с  чрезвычайной робостью, полагая, что  все вокруг --
его владенья; на  самом  же  деле владенья его были невелики, потому что  он
всего-навсего арендовал парк  на  десять лет, и просто срок не вышел покуда.
Он покачал головой и поиграл часовой цепочкой, широкой дугой лежавшей на его
жилете.
     -- Этого делать нельзя, -- сказал он. И помягче добавил:
     --  Когда  маленькие  дети  копают ямы,  значит, кто-нибудь у них  дома
умрет.
     Другим бы детям он просто и напрямик запретил, но этому, совсем малышу,
надо было дать какое-то объяснение.
     Андерс  поднялся, бледный от  ужаса.  С застывшим лицом он не отрываясь
смотрел на яму, потом бросился на колени и принялся ее засыпать.
     Старику  поведение мальчика  показалось странным,  он вынул из  кармана
кулек  карамелек, он любил детей и обычно  носил с собой что-нибудь сладкое,
конфета -- это  все-таки  конфета. Андерс дрожащей рукой взял протянутую ему
большую липкую карамельку. Но, поклонившись в знак благодарности, он  тут же
пустился бежать по траве, задевая за кусты, к дому.
     Кто же умрет? Кто  умрет? Неужели мама?  Или  он  сам? Нет,  сам он еще
маленький, он пока еще не умрет. А мама такая бледная и часто жалуется,  что
устала. Из официанток никто не умрет, они все такие здоровые и сильные. Нет,
конечно, это мама. Ой, неужели мама!
     Он бросился в траву, вскочил, побежал снова.
     Ох, да  это  же папа! Это папа! Он переводит поезда с пути на путь! Его
задавит! Конечно, это папа! Теперь понятно!
     Он побежал  к  своим. Оставаться  одному ему стало невмоготу. Но  их не
было слышно. А, ну да, они  там, у боярышника. Он взобрался вверх  по холму,
бледный и запыхавшийся, упал прямо в объятья к Сигне.
     Остальные почти  ничего  не заметили, только, что он бежал со всех ног.
Сигне сразу взяла его на руки.
     -- Что это с тобой? -- пытала она.
     Он не мог слова  выговорить.  Он уже  заметил, что кое  о  чем говорить
нельзя, все равно не получится, лучше уж терпеть и молчать. И он молча жался
к Сигне.
     Остальные  тем временем, повиснув на заборе,  смотрели на станцию.  Там
был отвесный спуск, там взорвали холм, чтоб провести колею.
     -- Ой, -- крикнул Хельге, старший. -- Вон папа!
     И все его увидели  -- он стоял на подножке паровоза, крепко держался за
поручень одной рукой, а  другой  им  махал. Сигне  как  можно  выше  подняла
Андерса. Вот отец спрыгнул с подножки и полез под буфера, не дожидаясь, пока
остановится поезд. Андерс замер. Вот отца не видно,  его уже долго не видно.
Сигне  стало  больно,  так  крепко  вцепились  руки  Андерса  в  ее шею.  Но
наконец-то  отец появился, дал  сигнал машинисту, и состав пошел на запасный
путь.
     Сестра спустила Андерса наземь. Его била дрожь.
     -- Правильно, -- сказал самый старший, все еще  сидя на заборе,  -- там
они и  будут стоять, пока Юханссон не погрузит их досками. Ну а теперь куда?
-- и он соскочил вниз.
     И все стали хором, наперебой, решать, куда теперь идти.
     -- Мне  надо домой, маме  немножко  помочь,  -- сказала Сигне. И  взяла
Андерса за руку, чтоб повести с собой.
     И они  пошли вдвоем  прочь  от остальных. По траве,  мимо  поляны, куда
громом доносилось уханье паровоза. Откуда ни  возьмись им навстречу  попался
запыхавшийся толстяк в жилете, со стаканом в руке.
     -- У  черт, ну и погодка, -- сказал он, --  добрый день, детки. Они шли
молча.  Сигне чувствовала, как еще дрожит его рука, но не знала, отчего. Так
они прошли под деревьями, дошли до садовой калитки.
     Тут сестра остановилась.
     --  Андерс,  на  тебе  счастье, -- сказала она.  И вытащила  цветок  из
кармана  фартука. Он смялся,  облип крошками, но  она на него подула,  и  он
расправился и отряхнулся.
     -- Как же, это ведь твое, -- сказал он.
     -- Ой, ну что ты! Да бери, бери. Я столько их нахожу. Он сунул цветок в
рот и затих, добросовестно жуя Сигнино "счастье".

     * * *
     Было в  союзе Сигне с  матерью что-то необычайное. Это кидалось в глаза
всякому,  кто видел, как они хлопочут по дому, а хлопотали они  непрестанно.
Они словно жили одной какой-то  общей жизнью,  не  такой,  как у  других,  а
лучше. Обе были тем центром, к которому теснились все остальные, источником,
питавшим  всех.  Не покладая  рук  возились  они на кухне,  в комнатах, мыли
посуду,  стирали пыль,  а  то  лущили в саду горох, а  вечером  по  субботам
начищали ножи. И дом жил и дышал их заботой. Всех в семье объединяло доверие
и близость, отгораживающие от остального мира, но все это не шло в сравненье
с теми  узами,  что связывали  их  двоих.  Они представляли  собой  какое-то
нерасторжимое  целое, и  различие  их  состояло лишь  в  том, что  одна была
гораздо  моложе  другой.  Это  были  звенья  одной цепи, нескончаемой  цепи,
потому-то так  и  устроилось, что  одна  уже поблекла и  устала под тяжестью
материнских забот, а другая только вступала в жизнь. И вот на короткое время
оба  звена существовали  совместно и радовались  этому.  Сами  они  вовсе не
ощущали исключительности  своей  роли и как ни  в чем не бывало болтали  про
всякую всячину и с самым будничным видом.
     Вот сегодня,  например,  они затеяли  стирку.  Стирка  дело  нехитрое и
обычное. Обе  быстро и ловко складывают в кучку отжатое белье, сливают воду,
наливают опять, бегают  за синькой, вешают чулки сушиться прямо на окно, тем
временем  переговариваются,  прыскают и, вставши за стиральные доски,  снова
углубляются в работу.  Сигне -- кругленькая девчушка,  с  умным не  по годам
личиком,  веселая и смешная. Волосы  у нее густо кучерявятся, глаза блестят.
Она вся вспотела. Она так истово трет белье, что над лоханью взлетают хлопья
пены.  От  старательности она  даже  голову  наклонила к самому  плечу, щеки
покраснели, на кудряшках каплями оседает пар,
     -- Ой, мамочка, -- говорит она, распрямляясь, -- смотри-ка. Линяет!
     -- Ну и ну! -- говорит мать. -- В жизни такого не видывала. Только б на
другое не перешло.
     -- Ой, что ты, мама! Видишь, тут белое уже закрасилось. Мама, мама, что
же теперь будет?
     -- Вот уж незадача! Не  вынуть ли?  Ну и  ну. Делать  нечего, попробуем
прокипятить, может, и отойдет!
     -- Ой, ой! Что натворили-то! Как же это мы так!
     Так  они  поговорили  еще  некоторое  время.  И  снова  склонились  над
корытами, полоскали, отжимали.
     Весь дом замер, опустел. Был один из тех дней,  когда ясно, что сегодня
уж  точно ничего  не произойдет.  И  только  на кухне  кипела работа. Солнце
ненадолго заглядывало в окна и тотчас скрывалось, потому что небо  то и дело
затягивало облаками.
     Дети были в школе или кто где по своим надобностям.
     -- А куда Андерс подевался? -- спохватилась мать.
     -- Да у окна сидит, наверное, вот его и не слышно, -- отвечала Сигне.
     Он в самом деле  сидел у окна. Сидел, сжавшись в комочек, на  выступе и
рисовал на покрывшей  оконные  косяки  саже.  Покончив с одним  косяком,  он
приступал к  следующему, все их тонко покрыла сажа. Поездов на вокзале он не
видел. Но он знал наизусть, как  они ползут,  и ползут, и сменяются. Он  это
видел не глядя.  Только когда тронулся паровоз на ближнем пути, он  выглянул
посмотреть. Паровозик этот был  меньше всех и такой смешной, что Андерс чуть
не  расхохотался. Загудев, он пустился в дорогу  и тотчас скрылся  в дальнем
березняке, распустив кудрявый дымок над березами. Паровозик был совсем свой,
и Андерс долго махал ему вслед. А потом снова принялся рисовать по саже.
     Как же все сейчас странно и пусто! Весь мир  словно запрятался куда-то,
затаился, и вещи  не знают, что им делать. Это заметно по  домику у вокзала,
по всему. Все как будто оборвалось, кончилось, задохнулось и вымерло.
     А он сидит тут и рисует.
     Хватит рисовать! Скорей в сад. Там найдется во что поиграть. Да, скорей
в сад, лучше не придумаешь.
     Он прошел комнату, вышел в коридор. Там была дверь в кухню, он приник к
ней ухом, вслушался.  Мать и Сигне  разговаривали, но слов он  не  разбирал,
потому что, разговаривая,  они терли белье, и вода в корытах  плескалась. Он
различал только мирный шелест голосов. Нет, сюда входить не надо. Только еще
немножко постоять и послушать. Ага, вот слышно, как мама говорит:
     -- Сигне,  детка,  не  глотнуть ли  нам с  тобой кофейку?  Уж, кажется,
заработали!
     -- Еще бы, мама!
     -- Ну тогда поставь, а я пока полотенца прополощу.
     -- О-хо-хо, -- сказала Сигне. -- До чего приятно распрямиться!
     И она захохотала.
     А потом начала что-то с грохотом двигать на плите.
     Он проскользнул дальше по коридору, по темной лестнице, во двор.
     Весь двор  был обнесен сараями. Солнце  припекало, но  Андерс  почти не
замечал