поросят. Когда она поднялась,
с нее  закапали нечистоты, и  во все стороны  раскатились  поросята,  но все
свиное семейство радостно захрюкало. Она набросилась на еду и вобрала в себя
все  одним  духом, поросята  тоже  засуетились,  но им  ничего не досталось.
Бабушка с Андерсом пошли дальше, у них были еще дела.  Почистить  стойла  за
быками и стельной  коровой.  Сложить навоз.  С  навозом  летом  плохо,  весь
пропадает  зазря  на  пастбищах. Всего-то на скотном  его осталась маленькая
лужица,  и ее  сушило солнце. Стельная  корова тяжко заворочалась в  стойле,
мыча,  поглядела  на  Андерса.  Наверху,  на  насесте, отчаянно  закудахтала
курица.
     -- Видно, яйцо снесла, -- сказала бабушка. -- Поди-ка, Андерс, погляди!
     И он стал взбираться вверх по лесенке.
     Наверху  он сначала замер в полутьме,  которая  так хорошо пахла сеном.
Сено только что привезли  и свалили как попало,  и все  пахло  им.  Тут было
темно,  но ничуть не  страшно. Свет пробивался в  оконце.  Андерс  подошел к
нему, выглянул, потом высунул ноги, поболтал ногами. Яйцо он тотчас нашел, и
сразу же увидел еще одно.
     -- Возьми для мамы, -- сказала бабушка.
     Хорошо  ходить  с бабушкой,  хлопотать, помогать, а то  и словом  с ней
перекинуться.  Бабушка  серьезная  и все понимает, и она  добрая,  это сразу
видно. В точности как мама.  И когда  с ней идешь, все так ясно видишь,  что
ничего уж не испугаешься.
     Когда  покончили с  хлевом,  уже пора  было идти на выгон доить  коров.
Вечерело, хоть солнце и припекало еще. На лугу было сыро, пришлось разуться,
и Андерс поскакал  с  кочки на кочку следом за бабушкиными большими ногами в
грубых  мозолях  от деревянных  башмаков.  Коровы  выходили им  навстречу  и
доились покорно, но Андерс все же  придерживал им хвосты, чтоб, отбиваясь от
докучливых слепней, они не ударили бабушку.
     Тут  было  замечательно, вдоль реки далеко-далеко  открывался чудесный,
хоть и бедненький, вид. Земля  отдыхала, дворы  бросали в реку длинные тени.
Построек было мало, и все перемежались выгонами, лесистыми холмами, пашнями.
Здесь,  в ложбине,  земля почти не поднималась над  руслом, и среди травы, в
колдобинках,  стояла веселая  от солнца  вода. Настоящий летний день,  такой
последнему червяку и то на радость.
     Когда возвращались  домой с  молоком,  на  востоке  загромыхало и стало
немного трудней дышать. Дядя,  мамин  брат, тот, кто вел здешнее  хозяйство,
как раз пришел из лесу с дровами и заводил в стойло быков. Приятная встреча.
Дядя  был еще  не  старый,  светлый,  голубоглазый, коренастого  и  сильного
сложенья, тяжело работящий человек. Кожа на его ладони была тверда на ощупь,
как кора, и  у него не хватало  пальца: когда-то неудачно  выстрелил в честь
новобрачных на свадьбе. Ему помогли распрячь  быков, отвести в  стойла. Дядя
сегодня почти  не разговаривал, устал,  наверное, он  и вздыхал глубоко, как
вздыхают только после трудной и изнурившей работы.
     Потом  втроем  пошли по саду. Снова  громыхнул  гром,  и  стало  душно.
Непонятно, откуда взялась эта духота в такой день. Отец с дедушкой сидели  в
зале, и все уже ждали ужина.
     Старик  развел  огонь и поставил  на него сковороду со свининой.  Потом
принес и расставил тарелки  и все  прочее.  Дядя с  отцом  разговаривали.  В
кленах засвистел  ветер, и тотчас  в  комнате стало темно. Бабушка поставила
сковороду  на стол, на  две чурки. Свинина шипела и вкусно пахла. Дед встал,
громко прочел застольную молитву, и все, будто придавленные тяжестью упавших
на них слов, сели и в молчании принялись за еду.
     Пока ели, никто не разговаривал. Бабушка села подальше, на другом конце
стола,  и  то и дело вставала, бесшумно  шла  на кухню  и  так  же  бесшумно
возвращалась. Вот молния  осветила стол.  Все вслушались,  но  раскат  грома
раздался не сразу.
     -- И огня не надо, -- сказала бабушка.
     --  Это далеко, -- ответил дядя и  подложил  себе еще свинины.  Деревья
снова качнуло, и опять все затихло, так что слышно стало каждый лист. Мальвы
забились о стекла, и снова вспыхнуло окно. И сразу же новая вспышка.
     -- Я, пожалуй, поеду, -- сказал отец. -- Мне сегодня дежурить.
     -- Куда же в такую непогодь? -- удивилась бабушка.
     -- Ничего не поделаешь.  Как-нибудь  доберусь.  А вот Андерс пусть  тут
заночует, -- решил он. -- Утром мы приедем и тебя заберем.
     Андерс не сразу  понял, зачем им расставаться. Неужели ему  спать  тут,
одному? Зачем? Ему домой хочется.
     Но все решили, что о доме и думать нечего.
     Отужинали, и отец распрощался. Он подходил по очереди к каждому, Андерс
не спускал  с  него взгляда. Потом  проводил  его на  крыльцо и там постоял,
глядя ему вслед. В саду стало сумрачно и неуютно. Клены посерели, оттого что
ветер перевернул  им  листья. Вот  отец  исчезает  за взгорком.  Вот  совсем
скрылся из глаз! А вдруг Андерсу больше его никогда не увидеть?
     Тут  яркая молния  озарила  все вокруг  --  выгоны,  вересковые  холмы,
делянки -- земля лежала серо и пусто, небо горело огнем.
     Андерс бросился  в  дом, дверь за ним  захлопнуло  ветром, он рванул на
себя  дверь  в комнату  и  успел вбежать туда,  бледный  от ужаса.  И тотчас
ударило, загремело со всех сторон, и зазвенели стекла. Дедушка у печи поднял
голову, огляделся, посмотрел в окно.
     -- Люблю слушать гром, -- сказал он. -- Рука господа чувствуется.
     Потом неловко, тяжело встал и пошел за библией.
     --  Где моя щетка,  Стина? --  спросил он.  Бабушка подала ему  круглую
самодельную щетку из конского волоса.  Он  расчесал и убрал волосы,  так что
они легли  по  плечам  опрятными  прядями. Потом  отомкнул  застежки тяжелой
библии, раскрыл ее и стал читать:
     "Знаю,  господи, что не  в воле человека  путь его, что  не  во  власти
идущего давать направление  стопам  своим.  Наказывай меня, господи,  но  по
правде, не во гневе твоем".
     Читая,  он  все  больше  повышал  голос,  каждое  слово  четко  и  ясно
отдавалось в комнате. Бабушка за хлопотами вслушивалась, стесненно вздыхала.
Дядя сидел  у  окна и глядел наружу. Вся  зала  осветилась вспышкой, и стало
отчетливо видно каждый  листик за  окном,  и сразу же загремело.  Старик, не
шелохнувшись, продолжал чтение.
     Бабушка уже убрала посуду и  присела на стул, чтоб  спокойно послушать.
Все  сидели не шевелясь.  Молнии били в  окна, и  наконец  полил  дождь,  он
хлестал по стеклам, гром гремел не переставая, гроза разбушевалась вовсю.
     Андерс не находил себе места, бродил по комнате, скорчась  присаживался
к  ткацкому станку, переходил к столу, потом в угол,  к  кровати, ведь всюду
могла угодить молния.  Остальные тихо слушали. Андерс  не спускал с  дедушки
глаз. Морщинистое лицо было  спокойно, лоб почти гладкий, но на щеки и у рта
легли глубокие борозды -- отметины долгой жизни. Дедушка  и правда  когда-то
давно, но, уже войдя в возраст, пожил безоглядно и буйно и себя не жалел, но
про это в семье не говорили, и Андерсу ничего о том  не было известно.  Но в
юности своей и  позже, стариком, он  жил всегда в страхе  божьем  и  по всей
строгости веры.
     Гроза прошла, уходила  все  дальше.  Дедушка  читал.  Бабушка  слушала,
сцепив пальцы, неотрывно глядя на него.
     Дождь перестал, только еще шумели деревья. Часы на стене пробили девять
раз. Тогда дедушка захлопнул библию и поднял глаза.
     -- Аминь во имя отца нашего небесного. Аминь.
     Андерс встал со стула. Пора в постель. Дядя пожелал всем спокойной ночи
и пошел  к себе, наверх. Мальчик остался с дедом и бабушкой, старыми-старыми
старичками.  Как  странно  -- ложиться  вместе с ними  спать. Они разделись,
Андерсу пришлось помочь  Деду снять брюки с негнущихся ног.  Старик  упал на
колени  подле  своей  постели и громко  прочел вечернюю молитву, поднялся  с
бабушкиной  помощью,  и оба  улеглись, покрывшись шкурой, несмотря на летнюю
пору.
     Андерс живо  разделся и скользнул  в расстеленную  для  него постель. В
огромной  кровати оставалось  еще много места,  одеяло  давило  на  грудь  и
налезало на лицо.
     Он широко  открытыми глазами смотрел  в темноту, силясь  уснуть.  Темно
повсюду: в саду, у реки, на полях,  а темней всего тут,  а он лежит  один со
стариками. Он вслушался  --  ничего  не  слышно.  Видно,  спят. Не слышно  и
кленов,  ни шороха,  ничего.  Но  тише  всего  тут.  Только  сердце  у  него
колотится.
     Он думал про дедушку и бабушку. До чего  же они старые. От старости они
совсем сморщились.  И запах  у них старый. Все здесь  так  пахнет. Солома  в
постели,  чехлы  на перинах.  Овечья  шерсть,  грудой сваленная  на  ткацком
станке.  Широкие  стертые доски  пола с черными щербинами.  Сажа в  открытой
печи. Земля,  облепившая деревянные башмаки в сенях. Все пахнет старым.  Все
тут старое, старое.
     Нет, никак ему не  заснуть. Сердце  так и бухает. Трудно дышать, одеяло
давит на грудь. Как тут жарко...
     Тсс... Нет, ничего не слышно.
     Почему их  совсем  не слышно?  Что же  они не дышат? Сам-то он вон  как
сопит...
     Что-то их правда не слышно. Все тихо. Ни звука.
     Неужели не дышат?
     Умерли?  Наверное, умерли! Ведь  они же  такие старые,  в любую секунду
могут умереть. Наверное, они умерли!
     Надо встать. В темноте. Они умерли!
     Он встает, пробирается по полу к их кровати.
     Вытягивает  руку...  щупает  дедушку...  морщинистую  шею...  раскрытый
рот...
     Нет, оба спокойно и мирно спят.
     Он  прокрался обратно  к  своей постели.  Усталость одолела  его, и  он
заснул.  Иногда  беспокойно  ворочался, тяжко  вздыхал. Ему  приснилось, что
повсюду темно: в саду, в  полях,  в  лесу, на станции,  у  папы  с  мамой --
повсюду. И тьма  стала большой черной могилой, и там лежат вместе мертвецы и
те,  кто  еще жив.  А  наверху,  в  пылающем  небе,  громовой  голос  читает
непонятные слова о живых и мертвых.

     * * *
     Однажды  осенью  двенадцатилетний  Андерс  отправился к  своему  камню.
Камень этот лежал  в лесу.  Дул ветер  и падал дождь, скупо, по-осеннему. Он
держался полотна, так было ближе всего к лесу. День стоял хмурый. На станции
Андерс увидел отца, тот ходил от вагона к вагону и что-то записывал, спина у
него сутулилась и вымокла на дожде. Андерс прошел за вагонами, чтоб отец его
не  заметил,  а то  бы непременно стал выспрашивать,  куда это он собрался в
такую погоду. Вот с ним, по ту  сторону  вагона, поравнялись отцовские шаги.
Сам же Андерс старался ступать совсем неслышно.
     Он  в  общем-то  и не  собирался сегодня туда.  Так  как-то само  собою
получилось.  А то бы он и не  вспомнил, у  него были совсем другие планы.  И
погода сперва стояла хорошая, а в хорошую  погоду  к камню он не ходил. Ну а
попозже все так одно к одному, он и надумал.
     Дождь  лил,  но  Андерс  не  ускорял  шагов.  Он  брел  сосредоточенно,
невесело, сунув руки в карманы уже тесной ему курточки с медными  блестящими
пуговицами. Паровоз менял путь и на ходу обдал Андерса теплом.
     Да,  утро начиналось  ясное, хоть  и сырое.  Встал Андерс  рано,  уже в
шесть,  потому  что  приехал  поезд  с матросами, пятьдесят парней  везли  к
пристани. Им  полагалось выпить  тут кофе, и возле ресторана для них накрыли
длинные столы на козлах. Они горланили, орали, набивая  рот булочками,  кофе
дымился,  и  все  прохладное  утро  пропиталось кофейным запахом.  Потом они
помахали мальчишке  в оконце  наверху, по всей  видимости,  очень  довольные
стоянкой. И, понюхав табаку, снова забрались в вагоны.
     Знать бы с вечера, можно бы и не ложиться и все как следует разглядеть.
Потом  он  еще немного поспал  и потом пошел в школу. На большой перемене он
доучивал уроки и бегал в  лавку  за  керосином для  мамы. И ни о каком камне
думать  не  думал. Он  и  всегда-то о  нем  вовсе не  думал,  а  после вдруг
накатывало.  Погода  испортилась, закрапал дождь. После школы он еще помогал
Густаву таскать садовые стулья из кафе в парке,  их убирали на год, до лета,
складывали  в  сарае и запирали.  Потом Андерс пошел домой, у кухонной двери
постоял и послушал, там  тихо разговаривали о чем-то мать и Сигне,  не иначе
как  о том, что он  болен  и долго не  проживет. У  него, правда,  ничего не
болело, но год назад он уже что-то такое однажды подслушал.  Потом он уселся
у окна и смотрел, как поезда разъезжаются под дождем. И тут-то он понял, что
ему необходимо сегодня пойти  к камню. Сегодня туда идти трудно.  Так значит
именно сегодня.
     И  вот  он уже  у  депо в  конце  вокзала. Паровоз набирал УГОЛЬ, жарко
дохнул на проходящего Андерса.  А дальше  полотно пошло  по открытому месту,
порывами  налетал  ветер, свистя,  завывая. И  хлестал дождь. Андерс  вобрал
голову поглубже в плечи и  ежился, когда особенно надсаживался ветер. Ух, ну
и  погодка.  И  пускай! Даже лучше!  Ведь идя туда,  он приносит жертву, так
пускай же и чувствуется, что это жертва.
     А шушукались они, может, вовсе  и не о нем? Тогда о чем же? Ему  не раз
случалось ошибиться:  когда ему  чудилось,  будто они  шепчутся, они  просто
сидели рядом и молчали. Но сегодня он точно различил их голоса. Зачем же они
понижают голоса, если не о том говорят,  что он скоро умрет. Иначе бы громко
говорили.
     Ветер бушевал над полями, небо тяжко надвинулось, снизилось. В лесу, за
деревьями, стало тише,  только лило.  Капли стекали с коры  и падали в мох и
чернику, елки  низко свесили ветви и не  могли поднять,  так набрякли они от
воды. Андерс, спускаясь с  насыпи, все видел  очень подробно.  На телефонных
проводах тоже висели капли, а сами провода бежали совсем в другую сторону, к
городу.  Он зашагал  по шпалам.  Просмоленные, они не впитывали влагу, и она
пупырышками блестела на них.
     Потом он сошел  с полотна, спустился с насыпи и углубился  в лес. Когда
он раздвигал кусты,  его обдавало дождем. Хоть еще и не  смерклось, тут было
сегодня  совсем темно. Между  двух  кочек  лежал,  всего на несколько дюймов
поднимаясь  из  травы,  плоский  камень.  В  камне  этом   не   было  ничего
примечательного.  Странно  казалось только  то,  что  камень  лежит в  таком
странном месте, один-одинешенек на мшистой топи. Андерс осторожно огляделся,
посмотрел в сторону полотна, хотя  ясно было, что никто оттуда  появиться не
может. А потом он стал на колени подле камня и начал молиться.
     Тишина была мертвая, только  падали капли. Андерс не нарушал тишины, он
молился  совсем тихо. Но лицо у него  разгорелось.  Чуть подальше начиналась
плоская  поляна  и  посреди   нее  росла   увечная,   кривая   сосна  повыше
человеческого роста.  На  эту-то  сосну неотрывно смотрел  Андерс,  хоть она
никакого отношения не имела к  его молитве. Молился он, конечно, не ей. Нет,
он молился  тому же самому богу, какому  всегда молились и все его домашние.
Только тут,  на этом месте,  бог делался его собственным, он его чувствовал,
почему -- он  и  сам не мог  бы объяснить. Не  то чтобы ему  когда приходило
желание помолиться на лоне природы. От таких соображений он был далек. И все
же. Дома у него просто не выходило ничего из  молитв, ничего не  получалось,
не получалась та  убежденность, та сила, которая  одна только и дает надежду
быть  услышанным. Чтобы  тебя услышали, многое нужно.  По тому  же самому не
было  смысла  приходить  сюда   в  ясную  погоду,  когда  одно  удовольствие
прогуляться. Он и не приходил. Да, все так непонятно, так запутано, и отчего
это вдруг ни с того ни с сего  накатывало желание идти сюда,  и мучило, пока
он ему  не подчинялся, И еще непременно, чтобы  трудно идти, иначе ничего не
получалось.
     У  него были  свои заботы.  Свой  тесный  мир  нерушимых предписаний  и
представлений. Он  ходил  словно ощупью среди бела  дня, пробирался и падал.
Что уж тут поделаешь? Так оно было.
     Щеки  у него все больше разгорались.  Он лежал, больно сцепив пальцы. А
молился он всего-навсего об одном:
     Только б не умереть, и чтоб никто из моих не умирал, никто! Ни папа, ни
мама, ни братья, ни сестры (каждый  по имени), ни  бабушка с дедушкой! Пусть
все живут, все! Пусть никто не умирает! Пусть  все остается как есть. Только
б ничего не менялось!
     Вся его жажда жизни сосредоточилась на том, чтобы жизнь эта никогда  не
кончилась. Больше он ничего не  вымаливал. Только  бы жить. А  там будь  что
будет, неважно, пускай, пускай, что уж тут поделаешь.
     Он нарочно налегал на  это "будь что будет".  Так верней сбудется то, о
чем   он   просит,  единственно  важное.   Он   в   странной   полудремотной
сосредоточенности  вызывал  в уме образ того, о чем  просил, и уже почти это
видел.  Он  все просил и  просил, чтобы  все  оставалось  по-прежнему, чтобы
никогда не кончалось. Пусть  будет зима, а  потом лето,  и опять и опять,  и
только бы оставаться тут, только б оставаться!
     Он взвинчивал себя до восторга, он дрожал и горел, он был сам не  свой.
В душе у него словно пелся гимн жизни, необычный гимн, без торжества, просто
отчаянное перечисленье всего, всего. И все-таки настоящий гимн.
     А дождь все падал, и ударял по мху, и хлестал по дереву, на  которое он
смотрел. Но в  том местечке, где молился  Андерс, было  тихо и пасмурно, как
поздним вечером. И от этой хмурой тишины было так хорошо, что лучше не надо.
Он замер. Только  у него отчаянно  горело лицо,  и  он  изо всей силы сжимал
руки.
     Помолившись,  он проворно вскочил  на ноги. Словно радуясь, что трудное
дело позади, вытер мокрые коленки.
     Прыгнул на кочку,  потом на другую.  Сегодня такая мокреть!  Только  по
кочкам и  пробираться.  Ельник набух  дождем, дождь блестел в хвое бусинами.
Ольшаник вытянул  тонкие, пустые  ветки. Тут, в  укромном уголке, на березах
еще уцелели  листы, они  обратили деревья в большие желтые  костры и искрами
догорали на мхе и вереске.
     Какое счастье жить,  просто  жить,  хоть недолго. Конечно,  он не умрет
сразу, сегодня, и завтра он не умрет. Ведь он так молил, так просил! Березы,
брусничник, цветики вереска -- все кивали ему:  здравствуй, малыш,  спасибо,
что пришел, что живешь на свете.
     Он, как воробышек, прыгал с кочки на кочку. Задрал  голову, всмотрелся,
вслушался.  Не белка ли промелькнула? Взял еловую лапу, отряхнул с нее дождь
на бруснику, обрызгал кустики морошки, надо бы ее как-нибудь пособирать.
     И он снова вскарабкался на насыпь.
     Он ускорил шаги. Каплям на проводах теперь было с ним по пути, они тоже
бежали домой.  Он разглядывал верхушки деревьев,  тучи в  небе. Уже  заметно
прояснилось, в лесу ворковали голуби, им подпевали другие птицы.
     Он  вытянул  руку. Дождь  перестал.  Небо  лежало  косматое,  сквозное.
Воробьи на деревьях стряхивали с перышек дождь.
     Как все меняется, не уследишь, и никакого  ни в чем порядка,  все  идет
как попало. Зачем же просить чего-то, чего-то  желать? Только бы жить, быть,
а больше ничего и не надо.
     Он  шел  и шел. Вот уже  и лес кончился, вот уже  и погреба, где держат
порох и динамит, ну и грохоту будет, если все  это взлетит на воздух! Теперь
полотно бежало полями,  но уже не так отчаянно дуло, и с  насыпи  было видно
далеко-далеко.  Вот уже и  депо, и наконец-то вокзал. Паровозы меняли  пути,
пыхтели, дымили, два маленьких, узкоколейных свистели жалобно, как птенчики,
формируя состав вечернего поезда, а большой, настоящий важно выпускал в небо
серое облако. Проводники  висели на подножках багажных вагонов и размахивали
руками.  Один  паровоз  тащил  за собой  пять  вагонов  с брусникой, другой,
запыхавшись,  тянул  длинную  вереницу  платформ  с   ревущей  скотиной.  Он
пробирался  между вагонами, шел по шпалам,  кивал  кочегарам  и  машинистам,
проводникам,  контролерам,  с  фонарями спешащим  к вагонам, думал  обо всем
сразу, очень было весело!
     И с чего это он взял  насчет смерти? Не умрет  он  вовсе! Почему именно
он? Когда-нибудь, не скоро...  Но ведь  когда-нибудь  и  все умрут.  А  там,
глядишь, и обойдется.
     На  этот раз  совсем отпустило,  на сердце стало