легко. Наконец-то  он
дома.
     По перрону прогуливались люди с чемоданами,  сбегались женщины в страхе
не поспеть на поезд. Ульсон прозвонил первый звонок, Карлссон вывез багажную
тележку,  он кричал,  чтоб посторонились,  дали  ему  пройти, кочегар  зажег
фонари на паровозе -- все готовилось к отходу поезда.
     Он  поднялся  по  ступенькам, мимо  ресторана,  домой. В  кафе третьего
класса  орали  проворонившие поезд  двое  пьяных. А  на дворе, среди сараев,
стояла тишина.  Андерс  поднялся наверх,  пробрался  по  темному коридору. У
дверей кухни он  замер и  прислушался -- нет, никто не  шепчется. Он повесил
курточку в темном коридоре, она вся промокла, а сам проскользнул на кухню.
     Там была мать, она собирала ужин. Они поговорили.  Она,  видно, думала,
что  он был в парке. А ему было радостно, весело  и  он без умолку болтал об
утрешних  матросах. Мать, как  всегда окруженная снопом света,  была  тиха и
спокойна. Но она показалась ему сегодня какой-то особенно серьезной.
     Потом пришел отец, пришли все, сели за стол и поужинали. Зажгли большую
лампу  в зале, и  отец с матерью  сели к столу и почти шепотом, едва  слышно
читали  молитву, пока  сестры  расстилали  постели.  Он  сидел,  сжавшись  в
комочек,  у окна. Снова  зарядил  дождь, в  темноте ударяя по  стеклам.  Вот
просвистел последний состав и скрылся, сверкнув фонарем на заднем вагоне.
     А тут, дома, все было тихо. Только вдруг вздохнет мать, и дрогнут у нее
губы.  И так страшно за  нее сделается, так жалко ее, так хочется  прийти на
помощь.
     Бедные домашние, как им тяжело.

     * * *
     Как-то утром ведро с молоком приехало не само по себе. Из поезда вышла,
неся его в руке, бабушка, одетая  не по-будничному, в  нарядном  платке. Она
перешла пути,  осторожно оглядываясь, и пошла в  сторону ресторана, где окна
облепили  девушки, высматривавшие  гостей.  Всем  встречным  она  кланялась.
Здесь, в  городе, она казалась очень  маленькой. Одежда на ней была  черная,
посветлевшая по швам, но не от носки, а от старости. Юбка длинная, до пят, и
такая  плотная,  что почти не колыхалась  при ходьбе. Платок черного шелка в
набивных розах  подарили  бабушке  еще  к свадьбе.  Под  этим  платком почти
спряталось бабушкино лицо, бахрома падала по плечам, только над  узлом резко
выдавался  старушечий подбородок. Вместо пальто  на  бабушке была накутана и
завязана  сзади  темная  шаль. Стоял зимний  ясный день, приморозило, и идти
было скользко.  Бабушка ступала  не  по  годам  легко,  только шаль  немного
стесняла  ее.  Она  поглядела на  башенки, на зубцы, на  заснеженные ниши  и
балконы: нет, в оконцах над кафе третьего  класса  -- никого. Ее не ждали, У
ворот  стоял  сугроб,  его  намело  ночью.  Бабушка  с  трудом  через   него
перебралась. Во  дворе,  где  пахло  пивом, она поклонилась  хозяину кафе  и
Густаву, которые расчищали снег, вошла в дверь и поднялась наверх,  к своим.
На  ее  стук из  кухни выскочили дети. Они  уже  причесывались, собираясь  в
школу. Мать варила кашу. Никто и думать не думал, что она приедет!
     -- Господь с вами, деточки  мои,  -- сказала она и устало опустилась на
табуретку.  --  Я  вам молока привезла. Как раз вовремя поспела, я смотрю, у
вас и каша на огне.
     Мать  помогла  ей  размотать шаль, и бабушка  в  узком шерстяном жакете
оказалась совсем маленькой. Косынку она тоже сняла, и ее тонкие белые волосы
блестели, и блестели добрые  глаза, глубоко запавшие, как часто бывают глаза
у стариков.
     Оказалось,  что все им кланяются, что, слава богу, все  благополучны. У
дяди Эмиля с  дровами хлопот много, совсем умаялся, бедный,  на  быках да на
быках, без лошади  плохо.  Дедушка  жив-здоров. Коровы  доятся хорошо, корму
пока хватает. Словом,  грех жаловаться. На будущей неделе собрались зарезать
поросенка, да уж про это писали с позавчерашним молоком.
     Но почему же бабушка приехала в город, а их не предупредила?
     Да послали ее,  чуть  не силком  послали.  Она не  хотела, зачем?  Так,
последнее время все неможется ей, пустяки, должно быть, а вот им вздумалось,
что надо ей к доктору пойти. Да, чуть не силком послали.
     Мать  села рядом с  бабушкой,  взяла  ее  за руку.  Все  притихли.  Все
смотрели на бабушку. Она была вроде такая, как всегда. Или немного похудела?
Да нет,  она  и всегда  была худая. Глаза уж очень запали.  Но у старых  это
часто. Нет, она такая, как всегда.
     А мать все трогала ее, расспрашивала, где у нее болит.
     Да просто неможется что-то, работа из рук валится, видно, утомилась.  А
болей никаких  у  нее нету,  пустяки  все,  так чуть  поноет и отпустит. Вот
послали ее зачем-то. Может, какое лекарство и поможет.
     Она сложила руки  и разглядывала детей, и  улыбалась, правда, может, не
совсем так,  как прежде. Мать, затихнув, сидела рядом и не  отрывала от  нее
глаз. Они были  как две сестры  --  так похожи. Обе  бело-бледные, и те же у
обеих редкие волосы, и в чертах  те же  нежность и тишина. И ростом они были
одинаковые,  обе  маленькие  и  крепкие.  Мать   только  слегка  поглаживала
бабушкину руку, не давала себе воли при детях.
     --  Бабушка ведь уже  старая, --  говорила  мать, -- скоро ей семьдесят
восемь, ясно,  года уже не те. Конечно,  надо пойти к доктору, как только он
примет. И все обойдется.
     -- Все в воле божьей, -- сказала бабушка.
     Дети переводили взгляды с одной на  другую,  недоуменно,  молча.  Какая
мама грустная... Андерс,  с совершенно белым лицом, забился в угол и  оттуда
пожирал бабушку глазами, словно хотел заглянуть  ей внутрь. Больше почти  не
разговаривали,  девочки  принялись  хлопотать  на кухне,  поставили  кашу  и
тарелки для обоих младших, которым пора было уходить. Андерсу пришлось сесть
за стол, но  еда  застревала в горле. Он сказал "до  свиданья"  и бросился к
дверям, длинно поглядев на бабушку.
     По дороге в школу они с сестрой вывалялись  в снегу. Морозило, и тишина
стояла мертвая,  город как уснул,  от ступенек не бежали следы, как  будто в
домах и не живет никто. Они пробирались по снегу друг за дружкой и молчали.
     Вот пробили часы. Андерс  съежился -- неужели в церкви колокола звонят?
Но часы вызвонили всего один удар.
     Уже  с  других  улиц  слышны  крики,  оттуда  группками  бегут  ребята,
толкаются,  бросаются снежками.  Возле церковного  двора каждый находит себе
под  снегом  ледяную  дорожку, раскатываются,  шлепаются,  снова вскакивают.
Андерс  с сестрой тоже  прокатились, но без разбегу, им сегодня не до  того.
Перед  большой переменой было два урока. Андерс старался следить за чтением,
запоминать, быть со всеми  вместе. Но без толку.  Он  слушал изо всех сил, а
думал только  о  том,  что вот он  сидит и слушает  --  и ничего из этого не
выходило.
     О чем они толкуют -- слова же только шлепаются об стенки, и отлетают, и
ничего не значат.
     Ну  вот, о  боге заговорили  -- мало, что дома,  здесь тоже, везде!  Да
зачем? Слова и слова! Что от них, легче, что ли?
     Не надо ему никакого бога. Хватит. Он и никогда-то про него не понимал.
И на что ему?
     Вот  убежать бы сейчас в лес! Отпустили бы  его туда, и он  пустился бы
что есть духу, летел бы, гнался, только бы поспеть вовремя,  и, запыхавшись,
валясь с ног, примчался бы он к камню...
     Отпустили бы его,  сказать бы им, что ему надо, непременно, обязательно
надо бежать туда, скорей, скорей...
     Да нет, разве они поймут? И как бы он сказал?  "Мне надо бежать в лес?"
Кто же поймет такое? Что ему надо упасть на колени  и от всей души, изо всех
сил умолять, просить у камня милости...  просить, чтобы все  были живы, чтоб
никто не умирал!
     Он  уже не понимал,  что делается  вокруг.  Не  заметил, как прозвонили
перемену,  как  снова  начался урок, вошел  новый учитель,  и  стал говорить
совсем про другое...
     До  чего же много  они говорят.  Как  будто нарочно не хотят думать про
самое главное. Про то, что все люди умрут, умрут...
     Вот  опять прозвенел звонок, и, весело перекрикиваясь, тузя друг друга,
детвора бросилась  в  коридоры. Во  дворе  бросались  Снежками друг другу  в
головы -- напоследок, перед завтраком.
     Андерс  с  сестрой  шли  домой молча.  Они  не знали,  спешить  им  или
замедлять шаги. Под конец пустились почти бегом.
     Но бабушка еще не вернулась от доктора. Все ждали маму с бабушкой.
     Андерс съежился у окна, сидел как на иголках. Сердце колотилось, и веки
горели, как бывает при высокой температуре.
     Наконец они показались в воротах. Они  шли очень  спокойно и  тихо. Они
были как  две  старушки,  обе  в  платочках,  только  мать  была  в  пальто.
Поклонились дежурному по вокзалу, кухарке, выглянувшей из ресторанного окна,
потом скрылись в дверях.
     Вошли в комнату, дети бросились к ним, они сели и стали рассказывать.
     С бабушкой  ничего не поделаешь.  Поздно спохватились.  Доктор долго ее
осматривал,  такой добрый, внимательный. Только сделать ничего уже нельзя. У
нее рак, и запущенный.
     -- Да, да, -- кивала бабушка. -- На все божья воля.
     Рассказывала  больше  мать,  не  она.  Бабушка  лишь  иногда  вставляла
несколько слов.
     Даже  удивительно,  рассказывала  бабушка,  какой  он  чудесный,  какой
внимательный. Говорили  про него,  будто он такой строгий, что  к  нему даже
ходить боятся. А с нею он  как с малым  ребенком разговаривал. И денег с нее
не взял, сказал, что ей это не по карману. Вот какой добрый.  А вообще-то он
дорого берет, он такой ученый. Да, очень, очень хороший человек.
     Дети, всхлипывая, сбились в кучку.  Сзади,  отдельно,  стоял  Андерс  и
бледный как смерть, застыв, смотрел, смотрел на старушку. Они с матерью сели
у окна в ледяных  узорах, и,  глядя  на  них,  казалось, будто  не стряслось
ничего  ужасного. Мать еще больше просветлела  лицом и словно унеслась душой
далеко куда-то. Только все время гладила бабушку  по руке, ухаживала за ней,
поправляла на ней косынку, расправляла складки на юбке. Что-то изменилось --
бабушка  стала  теперь как ребенок, над которым  хлопочет  заботливая  мать.
Старушка казалась озадаченной и переконфуженной тем, что с  нею произошло, и
ее  даже   больше,  чем  главное,  занимали   иные  пустячные   мелочи.  Она
разглаживала на  коленях  косынку,  подаренную к свадьбе, косынку в набивных
розах.  Потом, видно, решила,  что детям хочется  знать, сколько ей осталось
еще быть с ними. И сказала, что спрашивала доктора, сама узнать хотела, надо
же  быть готовой,  когда  пробьет ее час.  Но тот  отвернулся и ответил, что
ничего про это не знает. И ей стало совестно.
     -- Да, -- говорю я доктору, -- кто же про это знает...
     Под окнами просвистел паровоз,  настала та пора  дня, когда сразу много
поездов меняют пути.  Дым мазнул по оконным  стеклам, и узоры подтаяли. Мать
сказала, что пора выпить по чашечке кофе.
     -- Да, хорошо бы, -- сказала бабушка. Девочки бросились его варить.
     Все сели  к  столу  и стали пить  кофе. Говорили  мало.  Дети вздыхали,
уткнувшись в свои чашки, а то украдкой вынимали платки и всхлипывали. Андерс
от кофе отказался, весь белый, он бродил по половичкам, от стола к  окну, от
окна  к  дверям. Глаза  у него  были  совершенно  сухие. Бабушка поймала его
угасший взгляд,  и кивнула ему, и чуть заметно улыбнулась. У него  лицо даже
не дрогнуло, но ее взгляда он вынести не мог.
     Выпили кофе, и бабушка поднялась.
     -- Ну, мне пора  домой. Вы уж, милые,  к нам приезжайте. Больше дети не
могли  сдерживаться.  У  матери  тоже  на  глаза  выступили  слезы,  но  она
удержалась, не расплакалась.
     -- Да, мамочка, -- говорила она. -- Мы теперь часто будем наведываться,
гораздо чаще.
     -- Вот и хорошо, что нас, стариков, не забываете.
     Впервые к ним вплотную подобралась смерть, вошла в дом. Они чувствовали
свою нерасторжимость, и не могли постичь, как кого-то заберут у них, отнимут
навсегда. Вся горячая сила любви теперь выплеснулась наружу, заставив их еще
острей понять, что все они -- одно. И от этого было легче.
     Только Андерс стоял вовне этого  горячего, всех пронизавшего потока. Он
проскользнул  в  другую комнату и оттуда смотрел на них сухими глазами. Дети
трогали, оглаживали бабушку. Все, кроме него. Как будто он ее меньше любит!
     -- У меня  еще  в  городе дел полно, --  говорила бабушка,  пока на ней
завязывали сзади платок.
     Ей надо было в скобяную лавку какие-то гайки купить для соломорезки.  А
еще Эмиль просил  четвертушку  табака взять у Лундгрена, он  говорит,  лучше
этого табаку  нет. Потом  еще полкило кофе надо им повезти, а то  на будущей
неделе поросенка резать будут.
     Мать  взяла  с нее  слово,  что,  когда  будут  резать  поросенка,  она
останется в доме, шутка ли, какой холод.
     -- А как же, -- сказала бабушка. -- Обойдутся там без меня. Много ли от
меня  проку.  Прямо и  не знаю,  --  сказала  она  уже в дверях,  -- как они
справляться будут, когда меня не станет. Чужие руки-то больно дороги.
     Она  завязала косынку, поправила  ее на голове. --  Ну ладно,  пойду я.
Спасибо вам, милые. И она ушла, унося молочное ведро.

     * * *
     Бабушка  прожила  еще год. Летом она помогала косить, помогала немного,
когда жали рожь, а потом слегла. Они часто к ней заезжали, ненадолго, только
взглянуть, как она, поздороваться. Андерс не ездил Он  ссылался то  на одно,
то  на другое, и его почти всегда  оставляли дома.  Иногда он все же  ездил.
Когда подходили ко двору, он бледнел. Когда входили к бабушке, он через силу
протягивал ей руку. Смотреть  на нее он не  мог, во  всяком  случае,  не мог
смотреть ей в глаза.  Остальные держались как  обычно, вели  себя так, будто
ничего не случилось, только старались быть с ней предупредительней. Для него
же она  уже преобразилась,  уже как  умерла. Иногда  она внимательно на него
глядела.  Уж верно  думала, что  он,  оказывается, не  так-то  сильно к  ней
привязан.
     При  первой же  возможности он выскальзывал за дверь.  И топтал садовые
тропки. Цветы  не пахли, не пах ни один из бабушкиных  цветов. Он брел вдоль
кустов смородины  и  вспоминал, как он  укрывался в них от солнцепека, а она
выходила  на крыльцо. Заглядывал  в шалаш,  где она, бывало, лущила горох --
как там теперь темно и пусто...  Все  переменилось, все стало другое. Солнце
светило, как всегда светит. Но все тут меченое. Ненастоящее.
     Он  перебирался через  кусты боярышника  и  смотрел вокруг.  Все  пусто
Широко разбросались пашни,  загоны, опоясанные частоколами. Но  все пусто. А
по сырым лугам будто рукой кто провел и все стер, ничего не оставил. Все тут
меченое. Ненастоящее.
     Кто-нибудь выходил, звал его. Он прятался за живой изгородью.
     Потом он пробирался на  скотный, в щелку глядел  на пустые стойла,  там
она доила коров. Сладко и тепло пахло молоком зимой, как войдешь с мороза...
Подсунув ведро корове под вымя, она из-за пенья  струи не слышала,  когда он
входил...
     Обойдя скотный, он  выходил  на  выгон,  обросший по  краям  рябиной  и
можжевеловыми  кустами.  Обходил вокруг  двора  и  засматривал  в  окно  той
комнаты, где сидела она вместе со всеми.
     Потом наступала пора ехать.  Он входил и  прощался с нею, как все.  Она
опять  внимательно глядела на него. Уж верно думала, что он любит ее меньше,
чем другие.
     Всякий раз это было такое мученье.
     Особенно один  день  ему  запомнился.  Как-то  летом он  поехал  туда с
матерью.  Когда еще  шли  по дороге, они увидели ее,  она копала на  огороде
картошку.  Немного, только в миску, к обеду. Она стояла  на  коленях, потому
что  не  могла  нагибаться,  мешала  боль. Накопав  полную миску, она хотела
подняться и не смогла, они с матерью бросились ей на помощь. Она сначала все
шаталась,  все клонилась, вот-вот снова упадет, и  глаза  у нее остекленели,
как будто ничего не видели. Он весь затрясся, сам чуть не упал, ему было так
трудно ее удерживать. А мать отряхнула С нее комья земли и ввела в дом.
     И  тогда-то  он  бросился  прочь,  выбежал  на  крыльцо,   расплакался.
Единственный раз, когда он мог выплакаться.
     Какая-то  жестокость  была   в   этом   ужасе  перед  смертью.  И   все
перекрывалось ужасом. Он даже не испытывал к бабушке жалости. Каждый день, с
утра до вечера, он  неотступно видел ее перед собой. Но думал он не о ней, а
только  о том, что ей предстоит. О том, как это страшно  -- человек еще жив,
но  умирает, скоро умрет.  А о ней самой  как  будто даже забывалось. Ее  он
вспоминал всегда прежней, еще живой, еще не обреченной. Теперь ее будто и не
было, она где-то далеко. Можно только вспоминать.
     Какая-то жестокость была в этой безумной приверженности жизни -- что-то
неестественное, нежизненное.
     Зимой,  когда уже слегла,  бабушка стала медленно таять. Она постепенно
от них отдалялась, уходила, уже плохо их  видела и не  все понимала, когда с
ней  заговаривали. Она  уже не понимала, как идет  хозяйство,  иногда  вдруг
принималась расспрашивать, разузнавать, а когда ей отвечали, как  будто и не
слышала.  Как-то вечером  вдруг спросила, в  какой  ее комнате положили.  Ей
ответили, что в маленькой, а она удивилась, ей показалось, что комната такая
большая.
     Обо всем этом было написано  в записках,  сопровождавших молоко. Каждое
утро  приходило несколько строчек с  хутора. Зима стала  холодная  и  бумага
намерзала, мать долго дышала на нее, прежде чем развернуть.
     Мать  все чаще туда  ездила,  а потом осталась. Вместе с  дедушкой  они
ходили за умирающей. Он  садился у окна и читал библию. Она кормила больную,
бесшумно  выходила   за  дверь,  снова  входила,  склонялась   над  больной,
вслушивалась в ее  шепот.  Дедушка уже не мог его расслышать. А она шептала,
что хочет послушать, как он  читает. И  он тотчас садился  у окна с библией.
Снег намело  к  окнам  сугробами, а  кое-где осталась голая  земля, и  много
деревьев в саду в эту зиму побило морозом.
     Потом  все дети  поехали  к  ней прощаться, но она не узнала их.  Через
несколько дней мать прислала с молоком записку, что все кончено.
     Андерс  почувствовал почти облегченье. Братья и сестры весь день только
и  говорили, что о  бабушке, какая  она была --  особенно  давным-давно, что
говорила,  в какую рань вставала по  утрам, как растила  цветы, какие  у нее
были  пионы, о  том, как еще девочкой она заблудилась в  лесу, -- обо  всем.
Андерс  жадно  слушал,  говорил сам. О,  он  тоже помнил, чего  только он не
помнил! Он рассказывал, вспоминал, и, где бы ни шел разговор о бабушке -- он
был тут как тут. Щеки у него горели, глаза сияли...
     Она ведь как будто снова ожила!
     Мама вернулась домой кое-что сшить, собрать детей к похоронам Девочкам,
обоим мальчикам  -- всем  хватало  работы. Андерсу было конфирмоваться в тот
год, ему сшили все черное раньше, чем сверстникам. Никогда еще он не ходил в
черном. Шутка  ли --  все смотрели на  него, на траурный креп на шапке. А уж
когда выходили семьей, вместе  с мамой, с  ног до головы в черном  -- на них
оглядывались  и кланялись  с ними  как-то  особенно. Андерсу делалось  очень
неловко: будто он не такой,  как люди. В воскресенье поднялись рано, поехали
на похороны.  Снег у калитки устлали еловыми ветками. Сады дрогли на холоде,
но в  доме было тепло. Кое-кто  уже пришел, больше  старики, гревшие  руки у
открытой печи,  где потрескивали еловые дрова, плюясь  искрами  на  пол. Пол
вымыли,  и все осторожно ступали по  половикам, здоровались шепотом, мяли  в
руках носовые платки. Когда приехали  из города близкие, мать, отец, дети --
в комнатах  сделалось совсем тихо. Старики подолгу  задерживали  в руках  их
руки.  Почти  не  разговаривали.  Посреди  комнаты  стал  рыжебородый малый,
недавно обосновавшийся в этих краях, так тот говорил громко.
     Приходили,  приходили. К  скотному  подкатывали  сани, и в дом заходили
закутанные в  шали женщины. Все шли и  шли,  больше старые.  У кого  не было
саней, ковыляли по дорожкам. У самих хозяев тоже ко