- Расскажи! - попросил я шепотом.
     - Да ты не бойсь! - сказала, хохотнув, Поля. - Это я раньше боялась,  а
теперь знаю, в чем дело.
     Ну да, она теперь училась в техникуме  с  медицинским  уклоном,  а  там
науками все давно объяснено.
     - Мы раньше в деревне жили, и была у нас проклятая печка.  А  все  отец
виноват! - сказала она. - Когда дом строили, позвали печника, и он  оказался
ваш, вятский. Мать рассказывает, отец все правила порушил, будто не знал,  -
жадность подвела. Сперва сильно с печником торговался, до ругани дошло,  тот
уже  уходить  повернулся.  Едва  сторговались.  Потом  сразу  работать   его
заставил - опять неправильно. Да  еще  уколол:  сперва,  мол,  заработай  на
щи-то. Печник промолчал, потом все  вроде  гладко,  миром  разошлись,  печка
получилась жаркая. Рассчитался с печником, тот ушел.  А  ночью,  когда  тихо
стало, такое началось! Кто-то заскрипел,  заворочался,  да  противно  так  -
мороз по коже. Я  еще  маленькая  была,  завыла  в  голос,  а  мать  кричит:
"Кикимора, кикимора!" Поставил работник в печку кикимору - отцу назло. Я  уж
потом  узнала:  вятских  печников  принимать  надо  было  наособицу   -   не
торговаться, ведь печка на всю жизнь ставится, один раз,  а  поперед  работы
усадить за стол да крепко накормить, чтобы доволен был.
     Я сидел ни жив ни мертв.
     - А какая она бывает?
     - Кикимора-то? - Поля засмеялась, но тут же сделала испуганное лицо.  -
Живет в печке, скрипит по ночам, детей малых да  баб  пугает.  -  Она  опять
рассмеялась. - Оставил печник склянку с ртутью, а в  нее  патефонных  иголок
горсть. Вот как остывает ртуть, иголки-то и скрипят. А остывает печка,  ясно
дело, ночью.
     Мы хохотали оба. Вот  так  да!  Ларчик  просто  открывался,  как  писал
дедушка Крылов.
     - Кикимора! - повторил я, смеясь, новое словечко -  мне  нравилось  его
повторять, было в нем что-то  страшноватое  и  смешное  сразу.  -  Надо  же,
кикимора! Да, подвела твоего отца жадность, - повторил я  Полины  же  слова,
но она как-то искоса взглянула на меня, будто обиделась.
     А я уже приготовился расспросить ее  про  Мирона:  правда  ли,  что  он
кулак? Раскулаченный кулак откуда-то с Урала? Но не решился. Я глядел  сбоку
на курносый профиль Поли, которая  вдруг  сникла,  примолкла,  и  жалел  ее,
впервые подумав про Мирона: вот кто Кикимора-то!
     Мирон болел недолго, к Октябрьским праздникам был на ногах и  с  самого
утра уже бродил, неуверенно пошатываясь, сильно пьяный.  Дворник,  истопник,
извозчик, он должен был по праздникам вывешивать  флаги.  Я  видел,  как  он
прихватил лестницу, долго приставлял ее к железным держалкам,  куда  втыкают
флаги, и ожесточенно,  с  яростью  вворачивал  в  них  древко,  приговаривая
довольно громко: "И-иэх! И-иэх!", будто ему было тяжело.
     Я долго околачивался во дворе и сквозь  дырчатый  забор  хорошо  видел,
как разворачивались события.
     Пошатавшись  по  двору,  Мирон  исчез  в   поликлинике.   Потом   дверь
откинулась нараспашку, и на улицу выскочила  Полина.  Я  крикнул  ей  что-то
приветливое, но она лишь слабо махнула рукой и ушла со двора быстрым  шагом,
низко опустив голову, будто не хотела,  чтобы  я  видел  ее  лицо.  Странно:
праздник, а она какая-то пришибленная.
     Через полчаса в распахнутой двери появилась Захаровна.  Наспех  одетая,
она хромала и постанывала. Заметив, что я смотрю на нее,  Захаровна  смолкла
и неровным шагом исчезла вслед за Полей.
     Я собирался  было  уходить,  как  вдруг  появился  Мирон.  Он  едва  не
скатился со ступенек, но все же удержался, гортанно всхлипнул  и  подошел  к
дровам. Возле нашего забора, с той стороны, грудились  распиленные  чурбаны.
Мирон принес колун, поплевал на руки  и  вдруг  стал  раздеваться  -  скинул
телогрейку, рубаху, нательное.  Лицо  и  шея  у  него  были  красные,  точно
опаленные, а грудь  белая,  будто  бумага,  и  на  спине  бурыми  кругляшами
виднелись пятна от банок. "Надо же, еще недавно болел,  -  подумал  я,  -  а
теперь разделся. Простынет!"
     Мрачно  подвывая,  Мирон  схватил  колун  и  начал  крошить  чурбаки  в
поленья. Он не просто колол дрова. Он будто рубил кого-то, при каждом  ударе
смачно матерясь.
     - Эх, трам-тарарам!..
     - Ых, твои дети!
     - Ек-якорек!
     Я стоял развесив уши. Немало чего порочного и  не  достойного  детского
уха слышал я в нашем городке военной поры, а таких звукосочетаний  слыхивать
все же не приходилось.
     - Ах, вас-нас, матрас! - изливался Мирон.
     - Ить-вить-растудыть!
     Был он сильный, несмотря  на  впалую  белую  грудь,  а  сегодня  еще  и
яростный - видать, из-за вина, - и поленья отскакивали  от  чурбаков,  точно
семечки, иные высоко подлетая, будто норовя Мирону в лоб  за  его  злость  и
словечки.
     Я думал, он не видит меня, раз напился, но извозчик вдруг обернулся  ко
мне и крикнул с такой страшной яростью, что я съежился:
     - Чаво уставился? Аль не видал?
     Серая борода его топорщилась лопатой  в  мою  сторону,  глаза  сверкали
взаправдашней и непонятной мне  ненавистью.  Я  растерялся  и  проговорил  в
ответ:
     - Здрасьте!
     - Здравствуйте - не хвастайте! - зарычал Мирон,  руганулся  многоэтажно
и  неслыханно  и  жахнул  колуном  по  чурбану  -  будто  меня   убивал.   -
Здравствуйте! - крикнул он, снова вскинул колун и бухнул по деревяшке. -  Не
хвастайте!
     Он кроил кругляки с чудовищной силой  и  приговаривал  как-то  навзрыд,
подхохатывая: "Здравствуйте!  Не  хвастайте!  Здравствуйте!  Не  хвастайте!"
Будто сошел с ума.
     И я знал: если бы ему требовалось ехать, он бы с  такой  же  яростью  и
сумасшедшим гневом без всякой на то  причины  лупил  бы  сейчас  безответную
кобылу Машку!
     Ему что дерево, что животина - все одно.


     Да, все одно.
     Мирон напивался во все праздники - и на Октябрьские, и в Новый  год,  и
на Первомай, - но всегда при этом работал: колол дрова, как тогда,  или  мел
тротуар перед поликлиникой, размахивая яростно метлой и распугивая  прохожих
ругней, повторяемой в такт шарканью своего инструмента.
     А хуже всего, если он собирался ехать - ведь малыши требовали еды  даже
по праздникам. В таком случае Мирон ругался  еще  яростнее,  пересыпая  свою
матерщину извозчичьими восклицаниями: "Но-о! Тпру-у!" Ужасней всех его  слов
был хлест вожжей  и  кнута.  Сперва,  видно,  для  порядку,  со  всего  маху
прохаживался он по Машкиной спине брезентовыми  вожжами,  вкладывая  в  удар
всю свою силу.
     Кобыла прядала ушами, приседала на задние ноги, изгибала шею,  кося  на
хозяина кровавым глазом, молчала и только взглядом молила о пощаде.  Но  что
ему лошадиный взгляд, этому извергу Мирону! Он  лупил  кобылу  для  порядка,
просто так, чтоб знала, кто она такая и кто властвует ее жизнью.
     Отлупив лошадь, изругавшись до пота, одурев от от своей  физзарядки  и,
кажется,  даже  получив  удовольствие,  Мирон  наконец  слабел,  крики   его
становились тише, невнятнее, Машка успокаивалась и смирно становилась  между
оглобель. Он запрягал ее, подтягивал подпруги, подлаживал  какие-то  ремешки
и ремни к, довольный, цокал на кобылу. Она трогала со двора, а  в  телеге  -
или на санях зимою - тысячью  колокольчиками  брякали  маленькие  стеклянные
бутылочки, отсюда пустые, а обратно белые, полные,  с  изменившимся  -  чуть
поглуше - звуком.
     Лошади ведь не машины, ходят только чуть побыстрее человека, и порой  я
шел за Мироном и Машкой, нисколько не отставая от них. Кучер дремал,  борода
его упиралась в рубаху, и Машка, каким-то чутьем понимая это,  утишала  шаг,
давала себе отдых. В  эти  мгновения  я  шел  поближе,  негромко,  чтобы  не
разбудить Мирона, разговаривал с Машкой, жалел ее.
     - Правильно,  Машка,  -  например,  приговаривал  я,  -  гнать  некуда,
поубавь шагу, все равно этот сейчас проснется и  погонит  вперед,  передохни
малость.
     Машка не оборачивалась ко мне, но по ушам, которые  шевелились,  стояли
домиком, видел, что она меня слышит, и понимает, и считает меня своим.
     "Эх, Машка, - думал я в  такие  минуты,  -  отвезти  бы  сейчас  молоко
малышам - это, конечно, дело нужное, да распрячь  тебя,  да  дунуть  бы  нам
вдвоем куда-нибудь за город, к стогу сена, еще не очень заметенному  снегом,
и забыть бы тебе этого проклятого Мирона".
     Я представлял себе очень ярко: сижу  верхом  на  Машке,  а  она,  сразу
взбодрившаяся, подтянутая - ну что тебе буланый конь, -  несет  меня  вперед
бодрой рысцой, сверху видно все хорошо, и вот мы уже на просторе, на  лесной
дороге, и Машка радостно ржет - хоть бы разок услышать ее ржание!
     Но Машка тяжело  вздыхает,  Мирон  на  телеге  начинает  ворохаться,  я
отстаю, и тут опять начинается  безжалостная  бойня.  На  маленьком  подъеме
Мирон непременно просыпается, приходит в себя и  принимается  лупить  кобылу
со свежей яростью. Похоже, этот подъемчик, который лошадь и так  бы  одолела
без всяких понуканий,  он  использует  как  повод,  чтобы  поиздеваться  над
бессловесной тварью. А для людей, для чужих  глаз  -  оправдание:  смотрите,
как он старается на работе, погоняет лошадь, чтоб лучше  шла  и  на  подъеме
время не теряла.
     Машке хочется уйти от этих ударов, она пробует поджать  круп,  уйти  от
ременного, с тяжелым узлом на конце, кнута, но куда убежишь  из  упряжки  да
оглоблей? И она прибавляет шаг, качая головой в  такт  шагам,  надсаживается
без всякой нужды, выполняя волю своего злобного хозяина.
     А тот стегает Машку кнутом - она уже бежит, но он все  стегает,  словно
лупит ненавистного ему врага.


     Наутро после тех праздников, когда  Мирон,  ругаясь,  колол  дрова,  по
дороге в школу я наткнулся на его взгляд.
     Вот это да!
     Глаза у Мирона обладали свойством то расширяться, будто фары,  вылезать
на лоб, а то прямо-таки прятаться, делаться маленькими, как у рыбки.
     Он  глядел  на  меня  поутру  маленькими  глазками  -  маленькими,   но
какими-то твердыми, упорными - и сам кивал  головой.  А  вдобавок  стянул  с
себя шапку, приподнял над головой.
     - Здравствуйте! - проговорил он хриплым и каким-то робким голосом.
     "Не хвастайте!" - передразнил я его про себя, но  вслух  этого  сказать
не посмел, а покраснел и слабо проговорил в ответ:
     - Доброе утро!
     - Вот-вот, - обрадовался Мирон, - доброе, доброе...
     Хотя утро выдалось пасмурное и холодно-ветреное.
     Он топтался на месте передо мной,  совсем  не  похожий  на  вчерашнего:
согнутая, усталая спина,  оперся  на  метлу,  глядит  вопросительно,  словно
чего-то ждет. А чего от меня ждать?
     Я двинулся вперед, норовя обойти его, но Мирон  кашлянул,  будто  хотел
еще что-то сказать, и проговорил:
     - Ты, это, на меня не серчай, старого дурака.
     Извинялся за вчерашнее. А чего передо мной-то извиняться?  За  руготню?
Лучше бы перед Полей извинился да  перед  собственной  женой.  И  еще  перед
Машкой - наперед. Но надо было что-то ответить.  А  что  я  мог  сказать?  Я
легкомысленно пожал плечами:  дескать,  что  за  дела?  Это,  между  прочим,
хороший способ уклониться от ответа: когда нечего говорить,  пожми  плечами,
и все тут. Понимай как хочешь. Как непонимание, как прощение или еще как.
     Мирон услужливо сдвинулся к краю тротуара, и я  уже  миновал  дворника,
но вдруг услышал:
     - Приходи на конюшню-то!
     Я мигом развернулся.  "Приходи  на  конюшню!"  Да  это  же  мечта,  это
заветная моя идея - прийти на конюшню, похлопать Машку по  боку,  задать  ей
сена в ясли - есть такое ямщицкое выражение, я где-то читал.
     - Когда? - выдохнул я.
     - После школы, видать, - ответил Мирон.
     Мне очень не хотелось, чтобы он  понял  мои  чувства,  этот  непонятный
человек. Я уже кое-что знал о жизни и не привык так скоро доверять людям.  Я
молча кивнул, повернулся и погнал в школу, по крайней мере, погнал до  угла,
чтобы вложить в бег всю  свою  радость.  Только  на  углу  я  расслабился  и
засмеялся. После школы я  поглажу  наконец-то  Машку.  Но  что  за  странный
человек Мирон?
     Да, дорого обошлась мне эта предательская доброта.
     В школе я сидел, как на пиле, уроки не лезли в голову - мысли мои  были
у конюшни, - так что учиться явилось  лишь  мое  тело,  а  дух  витал  возле
Машки, и,  как  всегда  водится  в  таких  случаях,  я  получил  "плохо"  по
арифметике просто-напросто потому, что прослушал вопрос учительницы.
     Это на минутку привело меня в чувство, но лишь на минутку:  я  трепетал
от одной только мысли, что,  пользуясь  случаем,  попрошу  Мирона  подсадить
меня на лошадь и прокачусь верхом хотя бы по двору.  Кто  из  наших  пацанов
мог похвастать таким? А я похвастаю! Приду завтра в школу и  всем  расскажу:
скакал верхом на лошади! Тирьям-тирьям!
     После уроков я расправил крылья и полетел в  сторону  дома.  Вообще-то,
по-хорошему требовалось оттаранить сперва портфель, разогреть суп на  плитке
и самостоятельно пообедать, но какими пустяками казались мне эти  никому  не
нужные ерундовые правила!
     С ходу я завернул во двор поликлиники,  подлетел  к  дверям  конюшни  и
обмер: в могучих железных петлях висел такой же могучий амбарный замок.
     Когда человек сталкивается с чем-то  плохим  или  неприятным,  странное
дело, он сначала пытается выдумать всякие оправдания.  Мол,  виноватых  нет,
есть  какая-то  причина,  чтобы  вместо  радости  и  счастья  -   подвох   и
неприятность.
     Я  сразу  подумал:  Мирон  запряг  свою  лакированную  бричку  и  повез
заведующего по важному делу - телега ведь стояла во дворе.
     Конечно! Он что, должен бездельничать  и  ждать,  пока  какой-то  пацан
явится после уроков на экскурсию по  конюшне?  Дел  полно!  И  не  таких  уж
незначительных.
     На всякий случай я решил проверить  свое  предположение  и  прислонился
ухом к стене конюшни. Я услышал лошадиный вздох  и  внятный,  знакомый  звук
хрупанья сена. Значит, Машка здесь.
     Я попробовал успокоить себя и подумал еще, что,  может,  надо  зайти  к
ним домой, сказать конюху: "Здравствуйте, вот и я, вы же  меня  приглашали".
Правда, я всегда приходил в маленькую комнатушку с окном  у  потолка,  когда
Мирона не было дома. Ну что ж, я ведь не малыш, нечего робеть.
     Я с силой оттолкнулся  от  стены  конюшни,  резко  развернулся,  полный
решимости зайти к Мирону, и замер.
     Он смотрел на меня.
     Стоял возле телеги, в руке держал вожжи, словно собирался  огреть  ими,
и смотрел с таким видом, будто видел меня впервые.  И  глаза  у  него  опять
изменились: не большие, не маленькие, а средние и будто пустые.
     - Добрый день! - сказал я как можно приветливее, но он будто  не  понял
меня.
     - Ты здесь чего делаешь? - спросил он и через паузу добавил: - Вот  как
хлобыстну вожжами!
     От негодования я аж захлебнулся воздухом, и это  помешало  мне  толково
объясниться. Я кашлял и кашлял, как последний идиот, и дураку было  понятно,
что человек, который ни с того ни  с  сего  вдруг  закашлялся,  конечно  же,
имеет  какие-то  злонамеренные  цели.  Чем  дольше  я  кашлял,  тем   глупее
становилось мое положение: на глаза навернулись слезы то ли от кашля, то  ли
от обиды, не поймешь.
     А он-то не кашлял. Он говорил:
     - Здесь шляться не положено! - Бросал фразу и умолкал. -  Ежели  каждый
шляться станет, что выйдет? - Он умолкал и через паузу говорил  еще:  -  Это
конюшня, а там лошадь. И лошадь теперь - транспорт, оборонный объект.
     Я кашляю, он молчит.
     - Может, ты подпалить хочешь этот объект?
     Я! Подпалить Машку! Гад такой, сам же позвал и сам же издевается!
     От негодования, что ли, кашель мой мигом прошел;  не  скрывая  слез,  я
кинулся к нашему дырявому забору и уже там, на  своей  территории,  крикнул,
плохо видя Мирона -  размывали,  делали  мутной,  нечеткой  его  фигуру  мои
горькие слезы.
     - Сами  же  позвали!  -  гаркнул  я   нескладно,   путая   грубость   с
вежливостью. - И сами же издеваетесь!


     Дома никого не было, и я дал  волю  досаде.  Сперва  в  голос  повыл  -
сдерживаться нечего, вокруг никого. Потом в ярости  швырнул  портфель:  ведь
это Мирон до двойки  меня  довел!  Наконец  подлетел  к  маминой  кровати  и
принялся мутузить кулаками подушку.
     Неожиданно, в самый разгар сражения с собственными чувствами,  я  вдруг
подумал, что ведь пьяный Мирон вот точно так же хвощет  чурбаны  колуном,  и
расхохотался сам над собой.
     Счастливая пора - детство: слезы и смех под руку ходят!
     Смех помог мне, я разогрел суп, выучил уроки, почитал  книгу,  стараясь
отгонять мысли о Мироне. Но куда их прогонишь?
     Я вышел погулять, и тут же меня окликнул Мирон.
     - Парене-е-ек! - звал он меня из-за  забора,  а  я  глядел  в  сторону,
будто не слышал. - Эгей, паренек! А я ведь тебя не признал!
     Я повернулся  к  конюху.  С  недоверием,  но  повернулся.  Лицо  Мирона
выражало крайнее смущение -  борода  обвисла,  глазки  смиренно,  с  мольбой
глядят на меня.
     - Ей-богу, - говорил он торопливо, - не признал,  старый  дурак.  Вчера
вот гульнул, голова-то, видать,  того,  ишшо  отуманена,  да  ты  проходи  в
забор-то, проходи! Машка уже заждалася!
     Утишая гулкие грохоты сердца, я, точно зайчонок  перед  удавом,  сперва
медленно и недоверчиво, потом все быстрее и охотнее  двинулся  к  забору,  а
потом и к Мирону.
     "Не узнал? - сомневался я. -  Возможно  ли  такое?  Поди,  врет,  снова
издевается?" Но конюх улыбался мне, глаза виновато  взблескивали,  он  вынул
из кармана ключ от амбарного замка, и я приблизился к конюшне.
     Теперь можно поверить!
     Дверь распахнута, и в черном провале я вижу почти слившуюся в  темнотой
морду кобылы Машки.  Она  смотрит  внимательно,  настороженно,  но  есть  не
перестает: ее челюсти движутся не сверху вниз, а справа  налево,  как  будто
она не кусает, а перемалывает клок сена, свисающий с губы.
     - Ты тут побудь, паренек, -  говорит  Мирон  деликатно,  не  желая  мне
мешать, - а я дрова поколю.
     Он отходит, а я вхожу в душистый мрак конюшни. Пахнет  сеном,  навозом,
лошадиным потом, и, смешиваясь, эти  запахи  образуют  дух,  приятный  моему
обонянию.
     Эх, Машка! Разве такой  должна  быть  наша  первая  настоящая  встреча,
когда я могу  погладить  тебя  по  боку,  прикоснуться  к  влажным  замшевым
ноздрям, потрогать жилу, вздувшуюся на ноге?
     Ведь днем, на переменке, я приготовил тебе  настоящую  школьную  булку.
Да еще какую? Необыкновенную! Неизвестно, кто изобрел этот волшебный  способ
превращения обыкновенной маленькой булочки в необыкновенную большую, но  это
был истинно великий  человек.  Небольшое  усилие,  и  нате  вам  -  огромный
плоский кругляш.
     Это делалось очень просто. Требовался  лишь  кусок  газеты,  и  то  для
гигиены, а если парта чистая, и так можно.
     Одним словом,  готовясь  к  встрече  с  Машкой,  я  решил  угостить  ее
школьной булочкой. Суп, который выдавали нам в классе,  слопал  просто  так,
"наголо", а булку аккуратно вложил между двух промокашек и начал  прессовать
ее крышкой парты. Бух-бух-бух  -  хлопала  крышка  на  переменке,  и,  после
каждого жима заглядывая под крышку, я  видел,  как  плющилась  булочка,  как
превращалась из пухлого, но маленького комка в плотный, но  тонкий  блин,  в
целое румяное солнце. Сперва она стала больше вдвое,  потом  втрое,  наконец
вчетверо.
     Все мальчишки в нашем классе жали свои булки до возможных  пределов,  и
всем казалось, что она вырастала  от  этого  сжатия  во  много  крат,  потом
жевали с тройным аппетитом, а я сложил свой кругляш, это желтенькое  солнце,
в портфель, для Машки, и дома, в слезах  и  расстройстве,  начисто  забыл  о
кем.
     Вот так, Машка! Пришел к тебе с пустыми руками.
     Побежать домой, взять плоскую булку и принести снова  -  я  подумал  об
этом первым делом, но тут же отрекся от  своей  мысли.  А  Мирон?  Вдруг  он
закроет дверь? Да и объяснять ему все никакой охоты.
     - Не