ался целый выводок медсестер в белых халатах;  Поли
не было - она уже выучилась, уехала в другой город...
     Мирон кряхтел, точно ему дали под дых, то открывал,  то  закрывал  рот.
Приехала "скорая". Его увезли.


     Вот и все.
     Машка убила  конюха,  он  умер  в  больнице  через  несколько  дней  от
сильного внутреннего кровоизлияния.
     Поля приехала за матерью, увезла ее с собой. Она похорошела  -  женщина
в расцвете, мать двоих детей.
     Узкую комнату с окном почти под потолком занял одинокий  старик,  новый
конюх. Потом околела  Машка.  Бутылочки  с  детским  питанием  стала  возить
машина.
     Да, мое желание сбылось. А я пожелал тогда, в бане: будь что будет.
     Так  и  стало.  Было  то,  что  выбрал  сам  конюх  Мирон.  Его   убила
собственная жестокость.


     А может, неизбывная обида, тоска,  неизвестное  мне  прошлое  -  их  не
увидишь, не поймешь, не рассудишь...
     Их не рассудишь, верно, но за что же  он  меня-то,  мальца,  невзлюбил,
что я ему такого сделал?
     Может, я для него что-то собою означал? Какую-то такую мысль,  что  ли?
Вот он и не любил эту мысль.
     Никого-то он не любил, не щадил.
     Иззлобился от своей обиды, молчал, ото всех  таился,  нарочно  на  себя
наступал: не забывай, не забывай, а вы все,  кто  забыть  готовы,  пропадите
пропадом. И мотал свою душу, терзал  дочку,  жену,  свою  кобылу,  а  может,
раньше всего, себя терзал, свое нутро, выжег его,  вычернил  глухой  тоской,
впору завыть по-волчьи.
     Ах, дядька Мирон! Пожалел бы ты кого! Может, в этом твое спасение!
     Да что я знаю о нем?
     Но вот что я знаю не о нем.
     У каждого времени своя жестокость.
     А доброта - одна, на все времена.
     Не скрипи, не вой, не рычи, кикимора, не пугай детей.