теперь уже  совершенно  спокойно,  не
краснея, искренне теряясь в догадках: что там могло происходить?
     Я молчал, и вдруг мама,  моя  дорогая,  любимая  мама  произвела  нечто
непередаваемое.
     - А вот так? - воскликнула она и смешно потрясла,  извините,  тем,  что
называют   нижней   частью   туловища,   изображая   какое-то   неприличное,
действительно оскорбительное движение.
     Я помотал головой. Шарики, то есть глаза,  наверное,  катались  у  меня
где-то на лбу, рот распахнулся от удивления, и вообще, похоже, весь мой  вид
выражал такую неподдельную искренность, такой интерес,  такую  пораженность,
что в маме что-то щелкнуло и переключилось.
     - Как, как? - воскликнул я, но в маме  уже  щелкнуло  и  переключилось.
Она что-то такое поняла.
     И  тут  только  до  меня  доперло.  Я  все  понял!  Меня   обвиняют   в
оскорблении, в хулиганстве, в каком-то невероятном грехе, но никто точно  не
знает, что означает моя непристойность.
     Я захохотал,  как  заведующая  поликлиникой,  заржал,  как  сумасшедший
конь, я вспомнил, что  я  делал  между  разговором  с  Мироном  и  тем,  как
скатиться.
     - Я потер лыжами о снег, - сказал я своим прокурорам, - вот  так:  -  И
показал на полу, как трут лыжами о снег, чтобы они лучше скользили.
     Что тут произошло! Мама и бабушка - теперь  уже  они,  мок  дорогие,  -
вспыхнули от причесок до самых воротничков. Они полыхали ярким  пламенем,  и
им было стыдно передо мной. Такого еще не  бывало  б  моей  жизни  -  обычно
стыдиться следовало мне. А теперь стыдились они.
     Первой опамятовалась бабушка.
     - Будь он проклят, этот Мирон! - сказала она к даже  сделала  вид,  что
плюнула. На самом деле бабушка никогда бы не  могла  плюнуть  в  комнате.  -
Погрешить на мальчонку, это надо же.
     - А мы-то, мы! - воскликнула мама, отворачиваясь от меня.  -  Хороши  с
тобой!
     Это был неприятный вечер. Может, самый неприятный за все  мое  детство.
И мама, и бабушка, и  я  принимались  болтать  о  чем-нибудь  серьезном  или
неважном, но даже  болтовня  неловко  обрывалась  сама  собой,  и  наступало
молчание. Выходило так,  что  не  болтовня,  а  молчание  было  главным  для
каждого из нас, казалось, что, и болтая-то, мы  молчим  и  произносим  слова
только для того, чтобы прикрыть ими молчание, точно  голые  люди  прикрывают
тело тряпьем, чтоб не было стыдно.
     И подумал, что эта проклятая кикимора Мирон добился своего. Не  удалось
наказать меня, так он наказал всех троих. И если ему  не  удалось  заставить
сомневаться во мне маму и бабушку, то зато удалось  заставить  меня  укорить
их, хоть и про себя, за недоверие ко мне.
     Да,  человеческое  коварство  многолико  и  разнообразно.   Притворяясь
благом, оно ранит людей, сеет подозрительность и недоверие,  главных  врагов
любви. И надо немало сил и ума, чтобы  выполоть  их,  эти  недобрые  ростки,
будь они прокляты.
     Только уже перед сном все мы пришли в себя, точно кто-то вспугнул  наши
души, и они лишь теперь возвращались на место.
     Я лег в постель, мама наклонилась ко мне,  поцеловала  в  переносицу  и
прошептала, чтоб не слышала бабушка:
     - Прости, сынок.
     Она ушла в кухню,  а  ко  мне  на  цыпочках,  чтобы  не  слышала  мама,
подобралась бабушка и, склонившись, прошептала в самое ухо:
     - Бес попутал!
     - Бабуш! - прошептал я. - А что это означает?
     Бабушка махнула на меня  рукой.  Я  помог  ей  -  засмеялся.  Она  тоже
хихикнула. За дощатой переборкой прыснула мама.
     Мы  хохотали,  прощаясь  с  прожитым  днем,  прощаясь  с  Мироном,  его
поклепом, глупой доверчивостью женщин и моей возможной неосмотрительностью.
     - Старый хрыч! - воскликнула бабушка.
     - Старая кикимора! - поправил я.
     Насмеявшись, мама сказала задумчиво:
     - А ведь не зря он спросил про большевика, чует мое сердце!
     Доброта  обладает  опасной  властью,  заставляя  забыть  зло.   Доброта
склоняет к прощению. Но ведь порой  прощение  -  беда.  Не  для  того,  кого
прощают, нет. Тому, кто прощает.
     Поутру Мирон сорвал передо мной свой треух.
     - Молодец! - воскликнул он. - Булки не пожалел!
     Я содрогнулся: откуда он узнал? Мирон понял мое удивление, разъяснил:
     - Накрошили вы с ней маленько. Я увидел.
     "Глазастый!" - про себя ответил ему я.
     - А вот дырку ты  прорубил  зря!  -  жалобно  проговорил  он.  И  начал
наворачивать: - Дождь зальет, снегу навалит. Опять же казенное  имущество  -
ныне знаешь как строго! Но ты добрый, добрый! Молодец!
     Я ничего не говорил, ничего не  отвечал,  я  был  желторотым  воробьем,
возле которого прохаживается  кот  да  ласково  мурлычет,  -  и  страшно,  и
интересно.  Выслушав  одобрения,  смешанные  с  далекой  угрозой,  я  обошел
Мирона, а по дороге в школу, размышляя над его словами, решил по  наивности,
что ободрения в них все же больше, чем угрозы.  Вон  сколько  раз  повторял:
"Молодец, молодец", даже по плечу похлопал, когда я огибал его.
     На прощание Мирон сказал:
     - Заходи к Машке-то, проведай, как захочешь.
     "Как захочешь"! Выходит, если верить Мирону, дверь  на  конюшню  теперь
всегда открыта для меня.
     Я старался обрадоваться, хотел  запрыгать  от  радости,  но  что-то  не
радовалось и не прыгалось. Вчерашняя ранка затягивалась  не  сразу,  хотя  и
затягивалась, должна затянуться: ведь я вроде бы как связан с конюхом.
     С тех пор как прокатился на Машке, а потом свалился с  нее  кулем,  мое
положение в школе переменилось: народ наш  считал  меня  лихим  всадником  -
ведь про куль-то я умолчал. И про многое другое  в  классе  не  знали.  Зато
знали всякого такого, что я и сам-то слышал во второй раз: второй от  самого
себя, в школе, а  первый  из  тома  довоенной  энциклопедии,  которую  читал
каждый вечер, готовясь к утру.
     Нет, что ни говори, а страшная штука - слава.  Про  Машку-то,  про  то,
что на ней прокатился, сказал  единственному  Вовке  Крошкину  -  я  даже  и
хвастаться не хотел, просто сказал: "Вчера катался на лошади",  но  и  этого
хватило. К середине уроков весь класс  уже  знал,  что  я  скакал  на  коне.
Рядом, мол, у меня конюшня, вот я и уговорил конюха. Не станешь ведь  махать
руками и каждому честно объяснять, как было  дело.  Я  сперва  помучился,  а
потом плюнул: невелика беда! Я ведь  прокатился?  Прокатился!  А  как  потом
слезал - не так уж, оказалось, важно для нашего класса.
     Только зря думал, что беда невелика.
     Теперь каждый день приходилось читать в энциклопедии про лошадей. И  не
просто читать - готовиться. Почище, чем к урокам.
     Каждый день - на переменке или перед уроками  -  меня  теперь  окружали
люди, всерьез интересующиеся лошадьми. И я должен был  им  рассказывать,  да
не просто как-нибудь, а каждый день подавай что-нибудь  новенькое,  будто  я
знатный наездник, в самом деле. Или конюх.
     Кашу заварил все тот же Вовка. Я ему сказал, что  самые  первые  предки
лошадей были ростом с кошку. Он выпучил глаза, завыл, надо  мной  издеваясь,
изобразил, что падает в обморок, а на  уроке  -  бух!  -  поднимает  руку  и
спрашивает, верно ли, что  когда-то  были  такие  крохотулечные  лошадки.  А
учительница его как обухом по голове:
     - Правда. И теперь  такие  есть,  чуть  побольше  -  с  собаку.  -  Еще
улыбнулась: - Можно в сумке носить.
     Ну и пошло. Вовка весь урок проерзал, на меня радостно косился, а  едва
звонок  прогремел,  начал  громко  приставать:  расскажи  да  расскажи   еще
что-нибудь про лошадей. Вот я и старался. Да к тому же мне в  голову  пришло
про лошадей рассказывать в форме вопросов  -  это  ребятам  очень  почему-то
нравилось.
     - Знаешь, - спрашивал я,  -  сколько  раз  надо  ее  кормить?  -  Речь,
понятно, шла о лошади. И Вовка мотал головой. - Два раза! - чеканил я.  -  А
знаешь, когда?
     Вовка или кто-нибудь другой с яростной готовностью мотал головой.
     - Утром и вечером.
     И теперь уж никто не сомневался в  моих  словах,  не  пререкался  и  не
спорил. От частого употребления слово "знаешь" превратилось в "знашь".
     - Знашь, сколько раз поить?
     Голова или даже сразу несколько голов мотались передо мной и  мне  это,
скажу честно, нравилось.
     - Три! - говорил я.
     - Знашь, какие типы лошадей в армии? - Выдержав паузу и приняв  мотание
голов  как  дань  своему  авторитету,  я  перечислял,  прикрывая  глаза:   -
Верховой, артиллерийский,  вьючный,  обозный...  Знашь  основной  показатель
лошади?
     Слова я употреблял серьезные, тоже из энциклопедии, но  это  никому  не
казалось неестественным, наоборот, я только  ярче  освещался  лучами  славы,
будь она неладна.
     - Аллюр.
     - Аллюр три креста! - с восторгом прошептал Вовка слышанное в  каком-то
фильме.
     Я тоже помнил это выражение, но взглядывал на друга с укоризной -  экий
ты несерьезный человек, мол! - и пояснял:
     - Есть быстроаллюрные  и  медленноаллюрные.  -  Я  входил  в  штопор  -
приступал к высшему пилотажу: - Знашь, какие быстроаллюрные?
     Класс - уже весь класс слушал меня - мотал головами.
     - Верховые и рысистые... Знашь, какие медленноаллюрные? Тяжеловозы.
     Я входил в пике и блистательно выводил из него свой самолет. Я  щеголял
редкими знаниями, и мало кто понимал, отчего я порой  тяжело  вздыхаю.  А  я
жалел учительницу Анну Николаевну. Выходило, я, как она, готовился  к  своим
жеребячьим урокам и уже был  на  последнем  дыхании:  мои  энциклопедические
знания кончались вместе с короткой статьей в пухлом томе.  А  учительница  -
как она? Говорит всегда интересно, все помнит  и  знает.  Может,  ночами  не
спит, готовится?
     Кроме этого, я думал о  Мироне.  Ссориться  с  ним,  выходило,  нельзя.
Кончится энциклопедия, что говорить стану? Придется ведь к нему идти!
     Ясное дело, о него и обжечься можно, что там я - вот Поля с  Захаровной
от него маются, близкие его, опять же он хозяин Машки, и  если  лошадь  меня
интересует,  то  я  тоже  что-то  сделать  должен,  чтобы  у  него   доверие
заработать.
     Но вот как?
     Он приглашал меня - ласковый стал. "Заходи  да  заходи".  Я  заходил  в
конюшню пару раз, но неуверенно, с неловким чувством, вроде как  прихожу  на
правах гостя. А мне хотелось прав других - хозяйских.
     Однажды меня осенило. Шел из школы прямо по дороге - тротуаров в  войну
не чистили, - и озарило!
     Лошадей было в городе много, я  уже  говорил  -  главный  транспорт,  а
транспорту требуется заправка, то есть  сено,  и  вот  это  сено  без  конца
возили по улицам - обозами или на одиночных подводах. А  когда  сено  везут,
оно, как ни старайся, потихоньку падает - клочками, побольше и  поменьше.  И
я решил собрать для Машки сенца с дорог.
     Бросил дома портфель и допоздна бродил по улицам  -  накопил  маленький
пучок. Сразу Машке не понес, сложил возле  конюшни,  решил:  тут  будет  мой
стог.
     Когда бродил по улицам, улыбался  своему  сравнению:  вот  Машка  возит
дополнительное  питание  маленьким   малышам,   а   теперь   я   ей   соберу
дополнительное питание. Я думал еще о том, что,  когда  соберу  внушительную
копну, Мирон непременно меня зауважает. Именно такой  поступок  он  может  и
должен по достоинству оценить.
     Не раз и  не  два  видел  я,  как  старухи,  женщины  и  даже  девчонки
подбирали  это  дорожное,  ничейное  сенцо,  всегда  еще  думал:  кому  оно?
Спросить  их  самих  -  не  хватало  любопытства,  а  теперь   вот   и   мне
потребовалось сено.
     Собирать  клочья  надо  было  с  толком,  в  какую-нибудь  сумку,  а  я
приспособил  собственный  портфель.  Гнал  домой,  выкладывал   учебники   и
тетрадки и шел по городу, бдительно осматривая дорогу.
     Удивительное дело! Как только начинаешь заниматься  всерьез  чем-нибудь
даже  очень  простым,  выясняется  много  такого,  чего  ты   вовсе   и   не
предполагал. Например, уже дня через три  я  понял,  что  город  делится  на
участки - да, да!  По  улицам,  которые  ближе  к  реке,  бродила  бровастая
девчонка в пуховой шапке, которая кончалась  длинными,  до  пояса,  ушами  с
розовыми коло-бочками. Щеки у девчонки горели  цветом  пуховых  помпошек,  а
черные глаза под черными  бровями  при  моем  появлении  настораживались.  В
левой руке она  держала  небольшой  полотняный  мешок,  а  в  правой  веник.
Веником черноглазая подметала  дорогу,  сгребала  в  кучку  все  травинки  и
бережно укладывала в мешок.
     Сперва, заметив девчонку, я повернул проста так, не желая ей мешать,  а
на третий раз понял: да это же ее участок!
     На улицах, дальних от реки, хозяйничала старуха  в  фетровом  малиновом
капоре,  из-под  которого  виднелся  белый  платок.  Старуха,  видать,  была
побогаче, ходила без веника, наклонялась только за клочьями, и  та  девчонка
с берега могла бы тут немало намести.
     Так что у реки была девчонка, возле поля - старуха, на  горах,  которые
окружали  наш  овраг,  еще  две  старухи,  и  я,  оказалось,  действовал   в
окружении. Хорошего тут мало, и я  решил  перейти  в  наступление,  прорвать
кольцо. Нелегко прорывать окружение, когда вокруг враги. А когда  не  враги?
Не друзья, но ведь и не враги...
     Я  начал  атаку  с  девчонки,  все-таки  легче.  Пошел  в  ее  сторону.
Наверное, она тоже сметала сено после уроков - еще издалека увидел  пуховую,
круглую, как шарик, голову.
     Заметив меня, девчонка выпрямилась, глаза ее вновь насторожились.  Мне,
конечно, следовало подумать, как прорывать окружение, подумать с  толком,  а
не лезть  нахрапом  на  чужую  территорию.  Но  стратегия  в  моем  шарабане
позабыла про тактику и на кончике языка у меня  болталась  одна-единственная
заготовленная  фраза,  которую  я  должен  сказать,  если  девчонка   начнет
задираться. Фраза была такая: "А чо, твоя, что ли, улица?"
     Круглоголовая и черноглазая стояла, выпрямившись,  напротив  меня  -  в
одной руке мешочек, в другой веник, - глядела настороженно, и  мне  пришлось
обойти ее, потому что стояла она прямо посреди дороги. Когда я ее обошел  и,
таким образом, прорвал  окружение,  она  сказала  с  неожиданной  заботой  в
голосе:
     - Да там пусто, я все вымела!
     Вот она, победа  тактики.  Прорываться,  конечно,  можно,  только  надо
точно знать - зачем? Я споткнулся и засопел, не зная, что  делать,  чувствуя
себя последним болваном. А девчонка спросила, улыбаясь:
     - У тебя кто?
     Я не понял, и она уточнила:
     - У нас кролики, а у тебя кто?
     - Лошадь, - пробормотал я в смущении.
     - Не может быть! - ахнула девчонка. - Ты не шутишь?
     - Какие тут шутки!
     Я развернулся к своей территории, а девчонка воскликнула мне  в  спину,
искренне пожалев:
     - Бедный! Сколько же ей сена надо!
     Я поежился. Она подумала, что лошадь в самой деле моя и весь  корм  для
Машки я собираю на улицах. Действительно, можно пожалеть.
     В общем,  прорыв  окружения  пользы  не  принес,  и  я  решил  заняться
разбоем.
     Надо признаться,  это  был  шаг  отчаяния.  Энциклопедический  источник
иссякал, я приступил к самому трудному: учил названия пород, а это было  все
равно  что  учить  иностранный  язык.  С  трудом  выговаривал  я  незнакомые
звукосочетания,  означавшие  разновидности  лошадей:  брабансон,   першерон,
клейдесдаль, арден.
     Из такого сложного штопора можно было и не  выбраться,  я  рисковал  не
чем-нибудь - репутацией, а репутация, как известно, дается  человеку  только
раз в жизни. Привяжется с самого детства к тебе слава, что ты  шалопай,  или
враль, барон Мюнхгаузен, или что  тебе  верить  нельзя  -  наобещаешь  и  не
выполнишь, или что ты тупица, ни черта ни в чем не понимаешь, так ведь и  до
самой старости от такой репутации не отмоешься. А если отмоешься, все  равно
рано или поздно встретишь своего одноклассника, может, уже седого,  хромого,
старого, обрадуетесь друг другу,  приветливо  поговорите  о  том  о  сем,  а
разойдясь, подумаете с подозрением друг о  друге  -  ты  о  нем:  "Ведь  был
враль, неужели таким и остался?" А он о тебе:  "Был  когда-то  шалопай,  вот
небось все от него стонут".
     Нет, что ни говори, репутация  -  серьезное  дело,  к  ней  серьезно  с
детства надобно относиться, чтобы, встретив друга, подумать о нем:  "Хороший
парень был, честный, слов на ветер не бросал". А он чтобы при этом  подумал:
"Этот человек честный, никогда не соврет, скорее умрет!"
     В общем, энциклопедические знания о лошадях иссякли,  точно  струйка  в
кране, если лопнул водопровод, а репутацию с детства  испортить  -  страшное
дело, и я решил, собирая сено, использовать крайние  меры.  Вот  в  чем  они
заключались.
     Когда двигались сани с сеном, возчик обычно  сидел  наверху,  на  самом
стогу, или шел рядом с возом. Но ведь он мог идти лишь с одной  стороны,  не
так ли?! Вот и получалось, что второй бок лохматой, вкусно пахнущей горы  не
защищен и его можно атаковать. Правда, при этом  следовало  обеспечить  пути
отступления  -  на  всякий  случай.  Лучше  всего  вылететь  из-за  укрытия,
например из-за угла дома с проходным двором. Лошадь с возом  идет  медленно,
равняется с тобой, ты вылетаешь из укрытия, отдираешь клок сена  от  бока  и
тем же манером исчезаешь во  дворе.  Чуть  что,  можно  пробежать  двором  и
выскочить на  другую  улицу.  Вообще  такие  случаи  были,  когда  извозчики
гонялись за похитителями сена. Но только в одном случае: если шел обоз.
     На  обоз  лучше  не  нападать.  Обоз  движется  под   охраной.   Сверху
бдительные  наблюдатели,  а  по  бокам  возле  обоза  или,  того  хуже,   за
каким-нибудь  возом  топают  пешком  старики  или  парни,  а  уж  в   хвосте
непременно  один  или  два  обеспечивают   охранение.   На   обоз   нападать
рискованно, хотя, говорят, нападали отчаянные  мальчишки  -  у  кого  матери
козу, например, держали или еще какую живность, - но они  нападали  группой.
Я же действовал в одиночку, тайком ото всех, даже от Вовки Крошкина.
     Ох, как дрожала моя душа, когда  я  в  первый  раз  атаковал  воз:  еще
немножко, и задохнусь собственным страхом. Лошадь  поравнялась,  я  выскочил
из укрытия, подлетел к сену, вцепился в бок шуршащей горы, дернул на себя  -
не тут-то было! Сено оказалось плотным, уложенным  добротно,  я  растерялся,
затрепыхался,  спасительное  укрытие  оставалось  позади,  а  я  со   своими
силенками никак не мог вытянуть нужную мне охапку. Видать,  ухватил  больше,
чем мог выдрать.
     Мгновение - или вечность? - я боролся с сеном,  наконец  повис  на  нем
всем телом, отодрал солидный  клок,  упал  в  снег,  но  тут  же  вскочил  и
драпанул через сугроб к укрытию.
     Это был рискованный ход -  отступать  по  сугробу,  и  я  потом  всегда
убегал по тропкам, благо их  было  много  натоптано  в  городе,  где  все  -
пешеходы.
     Возчик даже не шелохнулся. Его фигура, укутанная  в  тулуп,  напоминала
сноп, но сноп был  объят  паром,  дымом,  будто  рядом  с  лошадью  двигался
какой-то странный паровой механизм.
     За неделю я наразбойничал немало  сена,  оно  грудилось  возле  конюшни
небольшим стожком, и настал миг, когда  я  решил  преподнести  его  Машке  -
конечно же, в непременном присутствии конюха.
     Мечтая об этом, я, как часто со мной случалось  той  счастливой  порой,
крепко фантазировал. Мне  меньше  всего  хотелось  события  прозаического  -
приволок сено, охапкой больше, охапкой меньше, что толку? Машка все-таки  не
голодала,  и  я  мучительно  изобретал,  как  бы  преподнести  свой  подарок
поэффектнее, позаметнее.
     И придумал.
     Я решил сделать сенный  торт.  В  бабушкином  хозяйстве  были  шелковые
нитки для вышивания под ласковым названием  мулине.  Вообще-то  нитки  тогда
ценились чрезвычайно, на рынке катушка обыкновенных черных или белых  ниток,
как и иголки, стоила больших денег, и я, понятное дело, знал  об  этом,  как
знал и о том, что бабушка планирует какое-то грандиозное  вышивание  нитками
мулине - нечто невероятное, потряса