демоном в духе братьев Карамазовых, только без всех этих
соплей дедушки Достоевского. Одну несчастную он послал на хуй за то, что
она отказалась отсосать у него на первом свидании. В ресторане на вопрос
двух бритых молодых людей что делает такая красивая девушка с таким хуем он
подпрыгнул и ударил обоих молодых людей, после чего они извинились и ушли.
Зловещему армянину, пришедшему за деньгами, он указал на дверь, когда это
не подействовало, кинул в голову стаканом. Стакан разбился вдребезги. Об
стенку. Ну что это за легенды осени, скажете вы. Согласен. Такое может
случиться с каждым. Согласен. Поэтому перехожу к существу.
Дима был злым человеком. Злость питала его. Ко мне он относился, как к
младшему брату. Поэтому я знаю его добрым. Да и другие люди его знают. Но
злость была острием его жизни. Ответ на какую-то обиду, что ли. Я видел его
студенческую фотографию. Вполне благополучный студент, но что-то змеиное в
лице уже просвечивало. Он зарабатывал на жизнь сам. Перепродавал
фотоаппараты, бинокли. Ездил за ними в Москву, в Киев. Его товарищ, с
которым он начинал, уехал в Израиль и оставил о себе хорошие воспоминания.
Дима в Израиль не уехал. Все деньги он пропивал. Он занимался боксом. То
есть заставлял меня или Васю держать лапу, а сам колотил по ней. В его
манере разговаривать было что-то от Высоцкого - какая-то смесь
торжественности, мужской силы и любви к себе. У него не было прошлого.
Будущее с трудом прослеживалось. Он происходил из какого-то подмосковного
городка, черты лица его были по-российски жесткими. Есть такие мрачные люди
- как правило рабочие, лесники. Аккумуляторы гнева. Предатели или герои.
Повстанцы или тираны. Емельян Грозный или Иван Пугачев - в зависимости от
даты и места рождения. Он мечтал уехать в Израиль или еще куда-нибудь.
Подальше из этого свиного царства. Даже документы собирал. В ЮАР. Тогда.
Сейчас, ходят слухи, он свалил.
Чем мы занимались. Пили, когда были деньги. Когда их не было, мечтали как
их добыть. Один раз даже решили устроить тараканьи бега. Даже пошли в
подвал за тараканами. Была в нем все-таки поэтическая жилка. Какой дурак в
28 лет пойдет в подвал за тараканами. Он водил меня по кабакам. Или Васю.
Васю чаще, потому что с ним было удобней. Я смотрел на Диму настороженно и
не восхищался им. По крайней мере вместе. У меня было такое же обостренное
чувство гордости, как у него, хоть и потрепанное китайской философией. Но я
был младше, я был зависим, я должен был смотреть ему в рот. То есть как
зависим. Ну хотя бы в плане денег. Он платил за меня в кабаке, и я должен
был смотреть ему в рот. Но говорить с ним о земле я не хотел, да и он тоже,
и мы неизбежно скатывались в метафизику. Достоевский, бог, черт, свобода,
ложь - такое все. Говорить с ним было не очень интересно, потому что он был
практиком. Он обижался. Я не упускал возможности перещеголять его в
эрудиции. Я завидовал ему за его жизнеспособность и презирал за его
узколобие. Презрение чувствует любой человек. А Дима был чутким человеком.
Но о земле мы все-таки говорили. То есть говорил Дима. Мне было просто
нечего сказать. Мне, слабому юноше выращенному в самурайской теплице,
приятно щекотали ноздри рассказы о проявлениях дикой жизни. С видом дэнди я
слушал, как в подмосковном автобусе какая-то барышня блеванула ему в шапку,
и он надел ее ей, на голову, как в том же районе мужики варят себе водку то
ли из извести, то ли из клея, как он трахнул мороженщицу в ее ларьке (она
закрыла его раньше времени). Димины отношения с женщинами строились пугающе
просто. Он знакомился с кем-то в трамвае, в парке или в кабаке. Назначал
свидание. На следующий день вылизывал комнату, брился, покупал цветы,
тщательно одевался. Вечером возвращался с ней. Как-то раз, в период
выселения, комендантша выломала дверь, она была здоровая баба, и в ужасе
убежала. Дима раскинулся на постели, запрокинув голову, пьяный. Наверное,
ее испугал Димин член. Барышня к тому времени уже ушла. Кстати, в мужском
общежитии это была популярная шутка. Витя-парикмахер, который потом
повесился, устроил то же самое. Только открыл дверь сам. Повесился он,
кстати, при мне, и при мне говорил, что скоро вы узнаете обо мне что-то
такое, чего никогда не знали.
Один раз мы с Димой с утра спустились в буфет, набрали зраз, рогаликов и
водки и начали пить. Помню одушевленность этой пьянки. Что-то почти
богемное. Помню, уже по пути на пляж Дима ходил как снежный человек,
забросив корпус вперед, свесив руки и пытаясь догнать свой центр тяжести.
На пляже мы ели жирные свиные биточки и пили пиво. Помню, как я свалился на
покрывало. Помню, как Дима стряхнул меня с него. Когда я проснулся, его не
было, вещи лежали рядом. Я до сих пор с трудом представляю себе голого
человека, едущего через весь город домой. Но так оно и было. Дима оставил
вещи и уехал в общагу спать.
Во мне не было мужицкой массы. Женщины воспринимали меня, как котенка. Один
раз мы пошли с Димой к его знакомым в женское общежитие, с водосточной
трубой которого он когда-то свалился на землю и полгода пролежал в гипсе.
Виновницы этого падения встретили Диму настороженно, а меня - ласково. Я
был для них чем-то вроде младшего братика. Дима злился, рычал, но поделать
ничего не мог - он не был почетным гостем. Мне прошептали на ухо, чтобы он
скорее ушел, что они пойдут в душ, что надо закрыть дверь. Сиди, Серый,
повторял Дима и мы продолжали сидеть. Потом, впрочем, ушли. Дима обладал
мужицкой массой, но относился к женщинам потребительски. Они это
чувствовали.
Та, что повыше, мне понравилась, и на день рожденьи у Васи мы сильно
разговорились. Мы сошлись на том, что мы лучше других нас здесь никто не
поймет. Скорее всего, она боялась Димы, и использовала меня, как защиту.
Опьяненный вином, я бросился ее провожать, но, само собой, шкатулочка
закрылась.
"Знай, перед женщиной нельзя раскрываться" - поучал меня Вася. Женщины у
Васи не было.
Параллельно с неуспехом на любовном фронте, вернее, с его отсутствием, меня
глодали мысли о будущем. От вонючей школы меня тошнило, но срабатывала
накрутка - предательство, трудности пути, бессмысленность окружающего мира.
Сэнсей был центром мироздания, за ним были еще учителя, потом мир духов,
все скрывалось в неопределенности и тумане. Вокруг были самовлюбленные
тупицы, или фанатики, или кретины, которые даже не понимали, в каком дерьме
находятся. Впрочем, я и сам не понимал. Простая мысль Димы "Человек должен
быть сам" не доходила до меня, звучала, как сквозь вату.
Меня вытащила музыка. Верней, так продолжаться не могло. Я увидел клип
Моррисона. Мы сами уже что-то играли (Богдан был в Одессе). Музыка шла
вразрез со всем этим бредом. Свобода была где-то далеко. Я ушел из школы.
Очень быстро стал захлебываться. Ось опоры была потеряна. Я не знал, кто я,
зачем я, куда я. Начала ехать крыша. Последовательность событий теперь
вспомнить трудно. Передам, что у меня в голове.
Было день рождения у болгар. А, вот теперь вспомнил. В предыдущем абзаце
забежал немного вперед. Я пришел с последней тренировки. В спорт. Зале был
накрыт огромный стол. Я сел и быстро напился. Дима сидел рядом. Он долго и
изучающе смотрел на меня, потом ударил бокалом по голове. Вино разлилось по
футболке. Я продолжал сидеть, как египетская статуя. Болгары притихли. Я
продолжал пить вино. Дима встал, и, выходя из зала швырнул в меня стулом.
Стул проехал по столу, и грохнулся рядом. Я встал и пошел в свою комнату.
Сообщил Богдану о случившемся. Схватил стул и швырнул его в стену. Что-то
заорал. Пошел в конец корридора ссать. Болгары высыпали из спорт. зала.
Вышел из параши. Несколько пиздюков стояли рядом. Начали что-то прогружать.
Что я не мужик. Что я должен драться. Я послал их на хуй. Один ударил меня
по морде. Я заорал что-то очень громкое и нечленораздельное. Помню, я
повторял "Ты, чмо, ты даже ударить нормально не можешь". Чмо ударило меня
еще раз. "Ну что, ссыкун, давай еще раз". То ли в моих глазах мелькал
хвостик безумия, то ли он не хотел об говно мараться, но бить не стал. Мое
толстовство продолжалось. Я потащил Диму на лестницу. Было темно. "Дима, я
не понимаю, что я тебе сделал. Дима, объясни мне." Дима стоял в темноте и
внимательно смотрел на меня. "Ты можешь ударить меня по яйцам. Ты можешь
сделать что-то еще. Но ты подлый человек. И ты подлым человеком останешься.
Больше ко мне не подходи." Я должен был ударить его, но у меня не было
внутренней силы.
На следующий день я сел что-то писать. Писать было не о чем. Шиза, до этого
сидевшая взаперти, начала выползать наружу. Я подошел к крану, открыл его,
и долго смотрел на струю. Я не понимал, что это. Дальше мои демоны начали
раздирать меня. Я не понимал, что происходит. Одна за другой идеи ослепляли
меня с остротой открытия и оставляли чистый лист бумаги. Я лег спать. Это
не было сном. Следующий день прошел в попытках сосредоточиться. Я решил
пойти к сэнсею. Как собака, я искал нужную травку. Сэнсей сказал, что мы
живем в мире духов, что в медитациях он видит в своей комнате черта, как
живого, что он снял, или не снял с меня энергетическую защиту, что я не
схожу с ума, а у меня разыгралось воображение. Думай об учителях, думай,
что ты не один, а об остальном я позабочусь. Я пошел домой. Попытался
думать об учителях, но у меня перед глазами летали какие-то желтые шарики,
из черепа вылетала и влетала обратно струйка дыма. Я закрывал глаза, перед
глазами возникали помехи, как на телеэкране. Сэнсей посоветовал мне поехать
в монастырь. Вот туда я и отправился.
Толпа в трамвае была чужая и ощетинившаяся. Воробьи жили своей жизнью. Дома
стояли независимо от меня.
В монастыре было несколько черных, бородатых монахов. Огромных размеров.
Один мне приглянулся. Он был не черный, а рыжий. С одним глазом. Я объяснил
ему свою проблему и он повел меня в келью. В келье меня шибануло лучистым
светом. Она была наполнена им, как медом. Я почувствовал себя грязным и
маленьким. Монах начал втолковывать мне. Про церковь, про Бога. Про бесов.
Получалось, что я был во власти бесов. Все секты, по его словам - ловушки
Дьявола. Земля погрязла в безверии и грехе. Монастырь - последнее
пристанище чистой жизни. Это видно по снимкам из космоса. Создается
всемирная картотека, каждому выдадут карточку. Н а ней будет число зверя.
Он был фанатиком, этот отец Тит. Когда-то он учился в филологическом
университете. Знал литературу, по его словам, досконально. Утверждал, что
все это бесовское отродье. И Пушкин. И Лермонтов. А про Байрона и не
вспоминайте. Меня эти тонкости не интересовали. Я ему поверил. Он мне дал
молитву, и я начал пережевывать ее, как корова жвачку. Господи, помилуй мя,
господи, помилуй мя. Со всей страстностью, заложенной в моей душонке. Я
чувствовал, что если не выдержу, то сойду с ума. Безумие окружало меня. Я
чувствовал его на вкус. Я чувствовал, что это хуже, чем смерть. Предел
падения. Ад. Забегая вперед, скажу, что я прошел внутри себя всю историю
церкви. От первых подземелий, от первой страстности, к фанатизму средних
веков, потом к маленьким уступкам, сомнениям, потом к протестантизму, потом
собственно к существованию. Без всяких побрякушек. Которое выходит само из
себя и никакой ратификации не требует. Но возвратимся к нашим коровам.
Дима меня больше не пугал. Я боролся со своей бездной, и Дима меня больше
не трогал. Он увлекся пьянством. Жажда власти его обнажилась очень сильно.
Он пытался задавить меня, но задавить меня было уже невозможно. Однажды он
начал кидать из окна рублевые бумажки. Внизу были какие-то пацаны. Станцуй,
и я кину - Дима улыбался. Пацан начал танцевать. Я высказал свое
неодобрение. А ты бы не танцевал? - Нет. Вечером того же дня у Димы
началась белочка. Он начал сеять зерна беспредела. Выкинул магнитофон в
окно. Телевизор Вася спас. Приперся к нам в комнату. Меня он не замечал. С
определенного момента он стал приходить к нам, как к себе домой. Границы
нарушились. Он сидел за столом и смотрел на свечу. "Чую вас бесы, чую". Он
мрачно и коротко ржал. Пришел Валера его забирать. Валера был безвольным
наркоманом с огромным долгом и безумными планами его погашения. Дима встал
перед зеркалом. Долго смотрел в него, раскачиваясь. Неожиданно обернулся на
Валеру. Будто увидел змею. Валера отскочил к стене. "Дима, только не бей
зеркало, плохая примета". "Да?". Зеркало полетело вдребезги. "Ну что ты
молчишь? Что ты будешь делать, если я никуда не уйду? Пиздить меня будешь?
Встать!". Я сидел. "Встать!". Я встал. "А говорил, не будешь танцевать.". Я
сказал ему, что это не одно и то же. Не помню, как он свалил.
Мы с ним еще встречались, но без всякого энтузиазма. Он от меня отстал.
Меня он уже не интересовал. Меня перестали интересовать удаль и
бахвальство. Он был слабым человеком. И много пыжился. Мне было его даже
жаль. Но я не хочу над ним возвышаться. Я знаю, что встреться мы еще раз,
он начнет язвить меня своим ядом. Не знаю, ударю ли я его, если он еще раз
назовет меня подлецом. Зависит от того, насколько это зацепит. Скорее
всего, нет. Я просто скажу ему, что он лжет.

                                                                     Лето 96