и... ну, Марджори Бэнкс... я стоять не
намерена...  она со мной так обошлась... ужас... я дождаться не могла, когда
тебе  расскажу...  ты-то  поймешь,  что  я  была права... я попыталась с ней
вместе  жить,  мы  туда вместе прибыли, все обговорили, она стряпает, я веду
дом...  казалось  бы,  тут  уж можно отдохнуть... но с ней что-то случилось,
она  абсолютно,  совершенно ни с кем не считается... в общем, я сказала: "Вы
свое  отжили,  а  мне  сюда  попадать  рано...".  Ах,  ты  ведь не знаешь, я
забыла...  меня  убили,  буквально  зарезали...  да-да...  Он  не  хирург, а
коновал...  мне  бы  еще  жить  да  жить...  в этой чудовищной больнице меня
заморили голодом... и никого там не дозовешься, а я...

Призрачная  дама  отошла  так  далеко,  что  больше  я  ничего  не  услышал,
терпеливая спутница ушла вместе с ней.

- Что ты задумался, сынок? - спросил учитель.

-  Я  расстроился,  - отвечал я. - Мне кажется, ей не за что гибнуть. Она не
плохая,  просто глупая, говорливая, старая, и привыкла ворчать. Ей бы заботы
и покоя, она бы и стала лучше.

-  Да, она была такой, как ты говоришь. Может, она и сейчас такая. Тогда она
вылечится, не бойся. Тут все дело в том, сварливый ли она человек.

- А какой же еще?

-  Ты не понял. Дело в том, сварливый она человек или одна сварливость. Если
остался  хоть кусочек человека, мы его оживим. Если осталась хоть одна искра
под  всем  этим  пеплом, мы раздуем ее в светлое пламя. Но если остался один
пепел, дуть бесполезно, он только запорошит нам глаза.

- Как же может быть сварливость без человека?

-  Потому  и  трудно  понять  ад, что понимать почти нечего, в прямом смысле
слова.  Но  и  на  земле  так  бывает.  Давай вспомним: сперва ты злишься, и
знаешь  об  этом,  и  жалеешь.  Потом,  в  один  ужасный  час,  ты начинаешь
упиваться  злобой.  Хорошо,  если  ты  снова жалеешь. Но может прийти время,
когда  некому  жалеть,  некому  даже упиваться. Сварливость идет сама собой,
как  заведенная.  Ну,  хватит  об  этом. Ты здесь, чтобы слушать и смотреть.
Обопрись на мою руку и пойдем погуляем.

Я  словно вернулся в детство, когда меня водили за руку. Идти и впрямь стало
легче,  настолько  легче,  что  я порадовался тому, как укрепились мои ноги,
пока  не  взглянул  вниз  и  не  увидел,  какие  они прозрачные. Наверное, и
чувства  мои  обострились только потому, что учитель был со мной. Я различал
новые  запахи,  крохотные  цветы  в  траве,  оленя  за  деревьями. К учителю
подошла пантера и потерлась, громко мурлыкая, об его ногу.

Видели  мы  и  призраков.  Самым  жалким  из  них  была  одна женщина, прямо
противоположная  той,  с  единорогами.  Она  как  будто  и  не понимала, что
просвечивает  насквозь.  Сперва  я  никак не мог догадаться, что она делает,
зачем  так  извивается  всем  своим почти невидимым телом и так гримасничает
прозрачно-серым  лицом.  Потом  до  меня  дошло,  что  она,  как ни странно,
пытается  обольстить  кого-нибудь из духов. По-видимому, она и не знала, что
бывает  другой вид общения. Наконец она кинула: "Ну и кретины!", и побрела к
автобусу.

Я спросил учителя про единорогов.

-  Может,  и  помогло,  -  ответил  он. - Ты прав, он хотел ее напугать - не
потому,  что  страх полезен (он вреден) а потому, что она без этого не могла
и на секунду забыть о себе.

Встретили  мы  и  призраков,  которые явились лишь за тем, чтобы поведать об
аде.  Таких  было  больше  всего.  Одни  (наверное,  из нас, преподавателей)
собирались  читать  тут  лекции  и привезли массу карточек, карт и таблиц, а
один  -  даже диапозитивы. Другие припасли анекдоты о знаменитостях, которых
они  встречали там, внизу. Третьи, самые многочисленные, просто считали, что
они  выше  здешних,  потому  что  много перенесли. Все были заняты собой и о
здешней  жизни  слушать  не хотели. Они никому не давали сказать ни слова, а
убедившись, что их не слушают, уходили к автобусу.

Как  оказалось,  их желание рассказать об аде - только разновидность желания
расширить  ад,  перенести  его  сюда,  на  Небо.  Были  тут призраки важные,
призывавшие  блаженных  вырваться  на  волю  из душной тюрьмы. Были призраки
деловитые,  предлагавшие  перекрыть  реку, срубить деревья, перебить зверей,
построить  железную  дорогу и залить асфальтом дурацкую траву, вереск и мох.
Были  призраки-материалисты,  сообщавшие, что загробной жизни нет, а здесь -
одни   миражи.  Были  и  простые  старомодные  привидения,  пытавшиеся  хоть
кого-нибудь  напугать.  Я  удивился, но учитель объяснил мне, что и на земле
многие пугают, чтобы самим не пугаться.

Видел   я   и   совсем  удивительных  призраков,  которые  одолели  огромные
расстояния  до  остановки только для того, чтобы сообщить, как они презирают
радость.  И  не  то  перетерпишь,  лишь  бы сказать в лицо этим ханжам, этим
святошам, этим чистюлям, этим слюнтяям, этим бабам, что им на них наплевать!

- Как же они сюда проникли? - спросил я.

-  Именно  такие  нередко  остаются,  - отвечал учитель. - Те, кто ненавидят
добро,  ближе  к нему, чем те, кто о нем не думает, или те, кто считает, что
оно у них в кармане.

-  Эй,  гляди!  - сказал учитель. Мы стояли у каких-то кустов, и я увидел за
ними,   как   встретились  еще  один  призрак  и  светлый  дух.  Сперва  мне
показалось,  что призрака я вроде знаю, но потом я понял, что я просто видел
на земле его фотографию. Он был знаменитым художником.

- Господи! - воскликнул он, оглядевшись.

- Ты хочешь о чем-то Его попросить? - сказал Дух.

- То есть как это? - не понял Призрак.

- Ты же Его позвал.

-  А, вон что!.. Да нет, я хотел сказать: "Черт!"... или что-нибудь такое. В
общем... ну, сами понимаете... хорошо бы все это написать.

- Ты сперва погляди.

- Что, у вас писать не разрешают?

- Нет, пожалуйста, только надо сперва посмотреть.

-  Да  я  смотрел.  Видел,  что  надо. Ах, этюдника не захватил! Дух покачал
головой, сверкая волосами.

- Тут это ни к чему, - сказал он.

- В каком смысле? - спросил Призрак.

-  Когда  ты  писал  на  земле  -  верней,  когда  ты начал писать, ты ловил
отблески  рая  в  том,  что  видел. Если тебе удавалась картина, их видели и
другие.  А  тут и так рай. Отсюда отблески и шли. Нам незачем рассказывать о
нем, мы его видим.

- Значит, у вас писать незачем?

-  Нет, писать можно и у нас. Когда ты станешь таким, каким тебя Бог задумал
(ничего,  мы все это прошли), ты увидишь то, что дано увидеть только тебе, и
тебе захочется с нами поделиться. А сейчас - рано. Сейчас - гляди.

Оба помолчали. Наконец Призрак вяло произнес:

- Очень буду рад...

- Что ж, идем, - сказал Дух. - Обопрись на мою руку.

- А мне скоро разрешат писать? - спросил Призрак. Дух засмеялся.

- Ну, если ты об этом думаешь, тебе вообще писать не удастся, сказал он.

- То есть как?

- Если ты смотришь только для того, чтобы писать, ты ничего не увидишь.

- А для чего художнику еще смотреть?

-  Ты  забыл,  - сказал Дух. - Ты сам начал не с этого. Твоей первой любовью
был свет, и ты начал писать, чтобы показать его другим.

-  Ах,  когда  это  было,  -  отмахнулся  Призрак.  - С тех пор я вырос. Вы,
конечно, видели мои последние работы. Меня интересует живопись сама по себе.

-  Да,  и мне пришлось от этого лечиться. Если бы не благодать, каждый поэт,
музыкант  и художник ушел бы от первой любви в самые глубины ада. Понимаешь,
никто  не останавливается на искусстве для искусства. Потом уже любят одного
себя, свою славу.

- Кто-кто, а я... - обиделся Призрак.

-  Вот и хорошо, - сказал Дух. - Мало кто из нас мог это сказать, когда сюда
явился. Но это ничего. Это воспаление исцеляет наш источник.

- Какой источник?

-  Там,  в  горах. Он холодный и чистый. Когда из него напьешься, забываешь,
кто  написал  картину,  ты  или  не  ты.  Просто радуешься. Не гордишься, не
скромничаешь, а радуешься.

- Великолепно... - откликнулся Призрак без должного пыла.

- Что ж, идем, - сказал Дух, - здесь все интересны друг другу.

-  М-м... я собственно... я имел в виду наших. Увижу я Клода? Увижу Сезанна?
Увижу...

- Наверное, если они у нас.

- А вы что ж, не знаете?

- Конечно, нет. Я тут недавно. Как их встретишь? Нас, художников, тут много.

- Они не просто художники! Они знаменитости.

- Какие тут знаменитости! Как ты не поймешь? Здесь, у нас, все - в славе.

- Вы хотите сказать, что у вас нет известных людей?

-  Все  известны.  Всех  знает,  всех  помнит, всех узнает Единственный, Кто
судит верно.

- А, да, в этом смысле, - совсем опечалился Призрак.

- Идем, идем, - сказал Дух, так как новоприбывший вроде бы упирался.

- Что ж, наша награда - слава среди потомков, - проговорил Призрак.

- Ты что, не знаешь? - удивился Дух.

- О чем?

- О том, что нас с тобой никто не помнит на земле?

-   То   есть  как?!  -  и  Призрак  вырвал  руку.  -  Значит,  эти  чертовы
неорегионалисты взяли верх?

-  Ну,  конечно!  -  радостно ответил Дух. - Ни за твою, ни за мою картину и
пяти фунтов не дадут. Мы вышли из моды.

-  Пустите  меня! - возопил Призрак. - В конце концов у меня есть долг перед
искусством!  Я  напишу статью. Я выпущу манифест. Мы начнем издавать газету.
Пустите, мне не до шуток!

И, не слушая Духа, Призрак исчез.

Слышали мы и такой разговор:

-  Нет,  нет,  об  этом и речи быть не может! - говорила еще одна Призрачная
дама  Светлой женщине. - И не подумаю остаться, если надо с ним встретиться.
Конечно,  как  христианка,  я его прощаю. А большего не проси. И вообще, как
он тут очутился? Хотя это дело ваше...

- Ты его простила, - начала Женщина, - значит...

-  Простила как христианка, - уточнила еще раз Дама. - Но есть вещи, которых
забыть нельзя.

- Я не понимаю, - снова начала Женщина.

-  Вот  именно!  - Дама горько усмехнулась. - Ты уж поймешь! Кто, как не ты,
твердила,  что  Роберт  ни на что плохое не способен? Нет, нет, помолчи хоть
минуту!..  Ты  и не представляешь, что я вынесла с твоим Робертом. Я из него
человека  сделала!  Я  ему жизнь отдала! А он? Эгоизм, сплошной эгоизм. Нет,
ты  слушай, когда я за него вышла, он получал сотен шесть. И до смерти бы их
получал  -  да,  Хильда!  - если бы не мои заботы. Я его буквально тащила за
руку.  У  него  абсолютно  нет честолюбия, его тащить - как мешок с углем. Я
его  силой  заставила  поступить  на  другую работу. Мужчины такие лентяи...
Можешь  себе  представить  -  он  говорил,  что  не  может  работать  больше
тринадцати  часов  в  день!  А  я  что,  меньше  работала? У меня все часы -
рабочие,  да.  Я  его  весь  вечер  подгоняла,  а  то,  дай  ему волю, он бы
завалился  в  кресло  и  сидел.  От него помощи не дождешься. Иногда он меня
просто  не  слышал.  Хоть  бы  из вежливости... Он забыл, что я дама, хотя и
вышла  замуж  за  него.  День  и  ночь я билась, чтобы ему угодить. Я часами
расставляла  цветы  в этой дыре, а он? Нет, ты не поверишь! Говорил, чтобы я
не  ставила  их на письменный стол. Он чуть не взбесился, когда я опрокинула
вазу  на  его писанину. Он, видите ли, хотел книгу написать... Куда ему! Ну,
я  дурь из него выбила. Нет, Хильда, ты слушай. А гости! Он все норовил уйти
к  этим  своим "друзьям". Я-то знала, я-то сразу поняла, что : от его друзей
мало  толку.  И я сказала: "Роберт! Твои друзья - это мои друзья. Мой долг -
принимать  их  здесь,  как  бы  я  ни устала и как бы мы ни были бедны". Да.
Казалось  бы,  ясно.  Но  они  явились.  Тут уж мне понадобился такт и такт.
Умная  женщина  умеет вовремя сказать словечко. Я хотела, чтобы он увидел их
на  другом  фоне.  Им  у  меня  было  не  по себе... Не очень уютно. Бывало,
смотришь  и  смеешься. Конечно, пока лечение не кончилось, и Роберту было не
по  себе.  Но  ведь  для его же блага! И года не прошло, как всех его друзей
разогнало.

Поступил  он  на  новую  службу. И что же ты думала? Он говорит: "Ну, теперь
хоть  оставь  меня  в покое!"... То есть как? Я чуть не кончилась. Я чуть не
бросила  его...  но  я  -  человек  долга.  Как  я над ним билась, чтобы его
перетащить  в  просторный дом! И ничего, ни капли радости! Другой бы спасибо
сказал,  когда его встречают на пороге и говорят: "Вот что, Боб, обедать нам
некогда.  Надо  идти  смотреть  дом.  За  час  управимся!".  А  он! Истинное
мучение...  К  этому времени твой драгоценный Роберт ничем не интересовался,
кроме еды.

Ну,  притащила  я  его в новый дом. Да, да, сама знаю! Он для нас великоват,
не  совсем  по  средствам. Но я завела приемы! Нет, уж увольте, его друзей я
не  звала. Я звала нужных людей, для него же и нужных. Тут уж, всякому ясно,
приходится  быть  элегантной. Казалось бы, чего ему еще? Но с ним просто сил
не   было,   никаких  сил!  Постарел,  молчит,  ворчит...  Скажи,  зачем  он
сутулился?  Я  ему  вечно  твердила:  распрямись!  А с гостями? Все я, все я
одна.  Я  ему  сотни раз говорила, что он изменился к худшему. Я вышла замуж
за  живого,  молодого  человека,  общительного,  даровитого... Да... Я вечно
спрашивала:  "Что  с  тобой  творится?!".  А  он  вообще  не отвечал. Сидит,
уставится   на   меня   своими   черными  глазами  (я  просто  возненавидела
черноглазых  мужчин)  и  ненавидит меня, да, теперь я знаю, ненавидит. Вот и
вся  благодарность.  Никаких  чувств,  ни  капли нежности - а он ведь к тому
времени  занял  очень приличное положение. Я ему вечно твердила: "Роберт, ты
просто  разлагаешься!".  К нам ходили молодые люди - я не виновата, что я им
интереснее, чем он! - так вот, они просто смеялись над ним, да, смеялись!

Я  выполнила  свой долг до конца. Я купила собаку, чтобы Роберт с ней гулял.
Я  каждый  вечер  звала  гостей. Я возила его повсюду. Когда все было из рук
вон  плохо,  я  даже разрешала ему писать, вреда это уже не принесло бы. Что
ж,  я  виновата, если у него случился этот кризис? Моя совесть чиста. Я свой
долг  выполнила,  да,  мало кто его так выполнял. Теперь ты видишь, почему я
не могу...

Нет,  постой!  Вот  что,  Хильда.  Встретиться  я  с  ним не хочу, то есть -
встретиться,  и  все.  Но  я  согласна  о  нем  заботиться.  Только вы уж не
вмешивайтесь.  Впрочем,  времени тут много, чего-нибудь, может, и добьюсь...
Один  он  не  справится.  Ему  нужна твердая рука. Я его знаю лучше, чем ты.
Что,  что?  Нет,  нет,  давай  его  сюда,  слышишь? Мне так плохо! Мне нужно
кого-то...  э-э...  опекать. Я там одна, никто со мной не считается! Роберта
я  переделаю!  Это  просто  ужасно,  вы все тут торчите, а толку от вас нет!
Дайте   его   мне!  Ему  вредно  жить  по  своей  воле.  Это  нечестно,  это
безнравственно.  Где  мой  Роберт?!  Какое вы имели право его прятать! Я вас
всех ненавижу! Как же я буду его переделывать, если вы нас разлучили?

И  Призрачная  дама угасла, как слабое пламя свечи. Секунду-другую в воздухе
стоял неприятный запах, потом не осталось ничего.



Необычайно  тяжелой  была встреча между еще одной Призрачной дамой и Светлым
духом,  который  по-видимому,  приходился ей братом на земле. Мы застали их,
когда они только что увиделись - Дама говорила с явным огорчением:

- Ах, это ты, Реджинальд!

-  Да,  это я, - сказал Дух. - Я знаю, что ты не меня ждала, но ты обрадуйся
и мне... Хоть ненадолго.

-  Я думала, меня Майкл встретит, - сказала Дама и резко спросила: - Он хоть
здесь?

- Он там, - отвечал Дух, - далеко в горах.

- Почему он меня не встретил? Ему не сообщили?

-  Сестричка,  ты не волнуйся... Он бы тебя не увидел и не услышал. Но скоро
ты изменишься...

- Если ты меня видишь, почему мой собственный сын не увидит?

- Понимаешь, я привык, это моя работа.

-  А,  работа!  -  презрительно  сказала  Дама.  - Вот оно что! Когда же мне
разрешат на него взглянуть?

-  Тут  дело  не  в  разрешении,  Пэм.  Когда  он сможет разглядеть тебя, вы
увидитесь. Тебе надо... поплотнеть немного.

- Как? - резко и угрожающе спросила Дама.

-  Поначалу  это  нелегко,  -  начал  ее  брат, - но потом пойдет быстро. Ты
поплотнеешь,  когда  захочешь  чего-нибудь,  кроме  встречи  с Майклом. Я не
говорю  "больше, чем встречи", это позже придет. А для начала нужно немного,
хоть капельку, потянуться к Богу.

-  Ты  что,  о  религии?  Нашел,  знаешь  ли,  минуту! Ладно, что надо, то и
сделаю.  Что  вы  от  меня требуете? Говори, говори! Чем я раньше начну, тем
скорее меня пустят к моему мальчику.

-  Памела, подумай сама! Т а к ты начать не можешь! Для тебя Бог - средство,
чтобы  увидеть  Майкла. А плотнеть мы начинаем только тогда, когда стремимся
к Самому Богу.

- Был бы ты матерью, ты бы иначе заговорил.

-  То  есть  если  бы  я  был  только  матерью. Но этого не бывает. Ты стала
матерью  Майкла,  потому  что  -  ты  дочь  Божья. С Ним ты связана раньше и
теснее.  Памела,  Он  тоже  любит  тебя. Он тоже из-за тебя страдал. Он тоже
долго ждал.

-  Если  бы Он меня любил, Он пустил бы меня к моему сыну. И вообще, если Он
меня  любит,  почему Он забрал от меня Майкла? Я не хотела об этом говорить,
но есть вещи, которые простить нелегко.

- Ему пришлось, Памела. Отчасти - ради Майкла...

- Кто-кто, а я для Майкла все делала! Я ему жизнь отдала.

-  Люди  не  могут долго давать друг другу счастье. А потом - Он и ради тебя
это   сделал.   Он   хотел,   чтобы   твоя  животная,  инстинктивная  любовь
преобразилась,  и  ты  полюбила  Майкла,  как Он его любит. Нельзя правильно
любить  человека,  пока  не  любишь Бога. Иногда удается преобразить любовь,
так  сказать,  на  ходу.  Но с тобой это было невозможно. Твой инстинкт стал
неуправляем,   превратился   в  манию.  Спроси  дочь  и  мужа.  Спроси  свою
собственную  мать.  О  ней  ты и не думала. Оставалось одно: операция. И Бог
отрезал  тебя от Майкла. Он надеялся, что в одиночестве и тишине проклюнется
новый, другой вид любви.

-  Какая  чушь!  Какая  жестокая  чушь!  Ты  не  имеешь права так говорить о
материнской любви. Это - самое светлое, самое высокое чувство.

-  Пэм,  Пэм,  естественные  чувства  не высоки и не низки, и святости в них
нет.  Она  возникает,  когда они подчинены Богу. Когда же они живут по своей
воле, они превращаются в ложных богов.

- Моя любовь к Майклу не могла стать плохой, хотя бы мы прожили миллион лет.

-  Ты ошибаешься. Придется тебе сказать. Ты встречала там, в городе, матерей
с сыновьями. Счастливы они?

-  Такие, как эта Гатри и ее чудовище Бобби, - конечно, нет! Надеюсь, ты нас
не  сравниваешь?  Мы с Майклом были бы совершенно счастливы. Я-то не болтала
бы  о  нем,  как Уинифред Гатри, пока все не разбегутся. Я не ссорилась бы с
теми,  кто  его  не  замечает, и не ревновала бы к тем, кто заметил. Я бы не
хныкала  повсюду,  что  он  со  мной  груб. Неужели, по-твоему, Майкл мог бы
стать таким, как этот Бобби? Знаешь, есть пределы...

- Именно такой становится естественная любовь, если не преобразится.

-  Неправда!  Какой  ты  злой, однако! Я его так любила... Только для него и
жила, когда он умер...

-  И  плохо  делала.  Ты  сама  это  знаешь.  Не  надо  было устраивать этот
десятилетний  траур  -  трястись  над его вещами, отмечать все даты, держать
насильно Дика и Мюриэл в том несчастном доме.

- Конечно, им-то что! Я скоро поняла, что от них сочувствия не жди.

-  Ты  неправа.  Дик  очень  страдал  по  сыну. Мало кто из сестер так любил
брата,  как  Мюриэл.  Их  не  память  о  Майкле  мучила - их мучила ты, твоя
тирания.

- Какой ты злой! Все злые. У меня ничего нет, кроме прошлого...

-  Ты сама того хочешь. Но ты неправа. Это египтяне так относились к утрате,
бальзамировали тело.

- Конечно! Я неправа! Тебя послушать, я все неправильно делаю!

-  Ну  конечно!  -  обрадовался Дух и засиял так, что глазам стало больно. -
Тут  мы все узнаем, что всегда были неправы. Нам больше не надо цепляться за
свою правоту. Так легко становится... Тогда мы и начинаем жить.

-  Как  ты  смеешь  издеваться? Отдай мне сына! Слышишь? Плевать я хотела на
ваши  правила!  Я не верю в Бога, который разлучает сына с матерью! Я