что он с водой черт-те что вытворял.
Он мог  нырнуть и целый год не показываться. Вы здесь  на берегу начинали со
страху  икать, а он,  гад,  идет  себе  спокойненько со  стороны  кирпичного
завода. Особенно если женщины на поляне сидели. А жена у Шляка - невыразимая
красотка,  при ней не  то  чтобы ласточкой прыгать, при  ней  сидеть да выть
хочется.
     Потом я тоже сидел вместе со всеми в беседках и грыз семечки. До самого
утра сидели мы так в беседках.
     Подняться к  его родителям  на третий этаж - на это я решиться никак не
мог. Я был бы последней скотиной, покажись им сейчас. Ведь  именно появление
близких друзей покойного всегда вызывает у родных жуткие припадки и слезы. С
первого класса мы были с Шуриком неразлучно  вместе.  Они бы с горя  умерли,
поднимись я к ним, если вообще были живы еще там.
     Утром я чуть не чокнулся. Любой бы чокнулся на моем  месте, узнай он то
что я знал.
     Лежал он в гробу весь изувеченный. Не приведи Господь увидеть вам такую
шишку лиловую,  что была у него  на  голове. Она была как еще одна голова на
нем. Но  к этому я сумел еще подготовить себя за ночь в беседке.  Угадывался
на  нем рисунок ушей, тонкий красивый нос. Из этого  носа я старался пустить
красную юшку в детстве. Узнавались его губы, которые так нравились девушкам.
Но  не от этого хотелось чокнуться. Кто-то шепнул мне  что  у Шурика пробита
затылочная кость и шейные позвонки  проникли ему в самый мозг. Помните, ведь
именно это и  пожелал ему зэк  перед  смертью  именно  шеей и проклял. Так и
воскликнул : "Чтоб шею тебе сломало!"
     В квартире полно было народу. Стояли вокруг  гроба по-разному  плакали,
целовали покойника. И никто не говорил про зэка. Я думаю, никто, кроме меня,
и не знал об этом, да и сейчас не знает.
     Стоял я у гроба точно зашибленный чурбан, так и не поцеловав друга. Тут
же захотелось бежать на нашу поляну  и самому проверить  весь берег напротив
трамплина. Мы же дна там не могли достать никогда!
     И чтобы совсем не рехнуться у гроба, тешил предположением: может, лодка
где-нибудь  затонула и  ее прибило туда под водой? Или камень какой принесла
река  с верховьев своих, с  Тянь-Шаня? Ничего подобного на Боксерской поляне
никогда не случалось.
     Считайте меня за  чудака или даже за круглого идиота,  а я вам вот  что
скажу: я и до  сих пор ходил  бы на ту поляну. Нет, вовсе не купаться, после
Семеныча я  бы  в жизни туда не полез. А  просто сидеть на  берегу и думать.
Очень меня тянет сидеть и размышлять на подобных местах. Вы мне скажете, что
в  этом  нет  ничего  нового:  любой  еврей,   попав  на  такое  место,  где
когда-нибудь  случилось  чудо   или   что-нибудь  необыкновенное,  логически
необъяснимое, - обязан произнести  специальное благословение. Еще вы  хотите
сказать, конечно, что у нас по всему Израилю полно таких мест к какому камню
ни подойди, -  то ли им  убивали  еврея,  то ли мы  этим камнем  кого-нибудь
убивали.  Что  же, по-твоему,  скажете  вы, всем  нам следует сидеть  там  и
размышлять? А я вам отвечу: да, сидеть и размышлять, если стремитесь постичь
хоть немного воды-истины вокруг себя, узнать, чем мы живем и существуем.
     На  поляну нашу я, конечно же, сразу  не помчался. Не мог я  оставить у
гроба родителей  одних. Разве  уйдешь из квартиры, когда держат они  тебя за
руки мертвой хваткой и плачут: столько лет меня не видели. А на столе  лежит
в гробу что-то лиловое и безобразное, и все целуют это.
     Потом мы несли Шурика на кладбище. Всю дорогу несли мы его на вытянутых
руках, и гроб плыл высоко над  всеми. Ни разу я не  видел,  чтоб кого-нибудь
несли так  через весь город.  Это Шляк придумал поднять его над головами. Он
очень любил Семеныча. Если бы он знал его  с первого класса, он бы любил его
еще больше. Тогда бы он  тоже  мог знать что-нибудь  про  зэка.  Когда  меня
меняли  под гробом, я шел рядом и смотрел на Шурика в  последний раз. Солнце
лупило ему в голову, играя синими лучами, отраженными от лилового.
     Потом положили Шурика в могилу и засыпали его землей.
     Речи над ним держала всякая сволочь  из  дивизии Садрединова. Последним
сопли пускал политрук. Он так вправлял нам мозги, что  можно  было подумать,
будто в пустынях Шурик пас одних лишь овечек, да на свирели играл...
     Порывался напоследок и Литас что-то сказать, но слезы его задушили.
     А  уж мне-то как сказать хотелось! Я бы  там многое наговорил! Я бы все
им сказал на прощание... Но вы же  знаете,  куда мои лыжи  смотрели. От этих
козырьков  лакированных  я  только  и  делал,  что  за  крестами прятался на
кладбище там.
     Вечером  мы  собрались  в  кафе Лебедь  на  Саперной площади.  Все  тут
Семеныча знали, всегда мы  пили  тут.  Все уже  знали в кафе про  случай  на
Боксерской поляне.
     Шляк приволок с кладбища его портрет.  И мы поставили портрет его рядом
с пустым стулом за нашим столом.
     Сначала мы просто смотрели  на его  портрет  и скулили.  А потом начали
пить водку и еще горше скулить.
     Весь  вечер  в  оркестре  играли  песню  про  журавленка.   Только  про
журавленка, и ничего другого. Есть шикарная русская песня, если вы  помните,
про журавленка, который все кружит и кружит над родным городом, навсегда его
покидая, а потом улетает в неведомые дали за горизонт. И это вовсе не птица,
а душа очень хорошего человека. Просто сердце  может  оборваться,  такая это
замечательная песня, такой это был хороший человек...
     А позже стала  приходить в кафе  разная шваль. Понятие не имею, как это
они  узнали, что мы  справляем здесь поминки. Один прозектор, хотя бы,  чего
стоит? Или этот бандит? Я просто очумел, когда увидел бандита этого.
     Переполненный водкой и горем, я не  выдержал. Подошел к пятачку, взял в
оркестре микрофон и остановился напротив портрета.
     -  Шурик! - произнес я, глотая комок в  горле. - Однажды я предал тебя,
оставив на верную смерть в руках бандита. Вот он сидит сейчас вместе с нами,
сидит рядом  с тобой  и тоже по тебе плачет.  Он давно  уже не бандит, давно
отсидел  свое и раскаялся. Он плачет, и я плачу.  Плачу, потому  что ни разу
перед тобой  не покаялся, и хочу, чтобы ты меня простил. Помнишь, мы  пришли
однажды на танцы в парк Горького и стали  приставать к двум девкам? А  девки
эти  были с Первушки, а мы не знали  этого. И этот бывший бандит вывел нас с
танцплощадки  и хотел  тут  же обоих резать. Я  вырвался  и  убежал.  Я  мог
побежать за милицией, но я никого не позвал на помощь с перепугу. Исчез, как
последнее  ничтожество...   Шурик,  прости  меня  за   это!  Прости  так  же
великодушно, как простил Рабби Ханина своего палача!
     Когда  услышали  в  микрофон про  Рабби Ханину,  то  тут  же  перестали
скулить,  подняв на меня свои мокрые,  дремучие  лица.  Они страшно  любили,
когда я  начинал  им тискать  чего-нибудь из Агады.  Ну  просто от  восторга
визжали. Проходу мне с Агадой не  давали. Дышать не давали,  до того  им все
нравилось оттуда. Даже этот  тип из морга перестал свои ладони друг  к другу
прикладывать. Очень  уж  не  терпелось приоткрыть им  хоть самую малость про
зэка. Показать им Бога вокруг нас.
     -  Его вывели на казнь, привязали высоко к  столбу, и развели огонь под
ногами, -  начал я, - а чтобы продлить ему страдания, палачу велели время от
времени прикладывать ему на голую грудь мокрый войлок. И смерть все никак не
наступала.  Тогда палач  вдруг обратился  к  своей жертве: "Послушай,  Рабби
Ханина,  знаю, что прямо из моих рук ты отправишься в вечную жизнь, ибо всем
известно, какой ты  великий  праведник, как желанна душа  твоя Господу Богу.
Так дай же мне слово, старик, что ты и за меня там попросишь, если я хотя бы
сейчас совершу в жизни один-единственный добрый  поступок ?!" И Рабби Ханина
остался таким же великим и милосердным и воскликнул: "Обещаю тебе это, палач
мой!"  Услышав это,  палач быстро развел  большой  огонь, какой  только мог,
перестал прикладывать ему на  грудь мокрый войлок и сам в костер бросился. И
в  тот  же час вострубили на небе: "Рабби Ханина со своим палачом идут сюда,
пропустите обоих в вечную жизнь..."
     Ранним утром на Боксерской поляне было пустынно и тихо.
     Перешел я мост, разделся возле трамплина, осторожно  погрузился в воду.
И  поплыл,  шаря вокруг  себя  руками  и  ногами,  но ничего  под  собой  не
обнаружил.  Потом стал подныривать глубже -  тоже ничего!.. Вылез на  берег,
разбежался,  взлетел  на трамплин,  ушел  совсем глубоко. Но  дна так  и  не
достал. Снова выскочил на берег, снова нырнул, но немного в сторону. Нырял и
нырял...
     Вода  в Анхоре  была ледяная,  как  кипяток. Вода, как  вода,  такой  и
положено ей быть. Она ведь с гор течет, сверху.



МИШАНЯ

     Велено - значит,  надо, и Мишка проснулся сам, глаза открывать не стал:
в доме все равно было  темно. Шептались  на  родительской кровати, в качалке
слышалось посапывание Сонечки, годовалой сестренки.
     Потом  поднялся  отец  и включил свет, пошел  к  печке  за  брезентовой
сумкой.  Мишка  разлепил  один глаз,  увидел,  что железные  ходики на стене
показывают  шесть,  а гирька  с цепочкой болтается у пола. -  Поздно, сынок,
хватит нежиться.
     Мишка взял со  стула рубашку,  штаны,  надел  носки, влез в  галоши. На
одной отстала подошва, он  поковырял ее  пальцем,  пробурчал:  - Хожу у тебя
драный, как обормот. Сапожник еще  называется. -  Не хнычь, починю.  Сонечку
разбудишь. - Не ругай ребенка, - отозвалась с постели мать.
     Она  встала,  подошла  к Мишке, застегнула  на  нем пуговицы,  повязала
шарфом шею. Он  стоял и доверчиво шатался  в ее руках, а теплый дух  ее тела
обволакивал  Мишку.  -  Готов, Мишаня? - спросил  отец.  - Выходи, заспались
сегодня.
     Как обычно, с тревогой  и болью, мать им сказала: - Берегите себя, ради
Бога. Я волноваться буду.
     За ночь  грязь  в переулке подмерзла, окаменела.  Мелкие  лужи затянуло
льдом. Разбежавшись,  можно с удовольствием по ним прокатиться. Мишка быстро
согрелся,  увлекся, повеселел.  Отец  далеко отстал,  куда  угнаться  ему за
Мишкиной резвостью. У отца голова полна  хлопот, он и вверх  не взглянет.  А
луна на небе большущая, яркая, на ущербе, правда. Небо иссиня-черное, звезды
на нем точно цветные яблоки. Голые деревья в переулке стынут в серебре инея.
Тихо, живой, зимний сон. А дышится как! Всей грудью.
     Домчал он до конца  переулка,  стал  дожидаться отца.  - Пап,  ты здесь
голосовать будешь?
     Отец посмотрел в чернеющую даль улицы. Мишка понял, что здесь им машины
не дождаться. - Нет, сынок, идем-ка на Шахризябскую.
     Пошли они проходными дворами, сквозными подъездами, пропахшими  кошками
и керосином.  Пугливо  тут было Мишке, и  жался он потеснее к отцу. Вышли на
Шахризябскую, отец стал подымать руки навстречу грузовикам. Легковым машинам
отец  не сигналил,  по опыту  знал  - редко  какая шла в  этот час к старому
городу.
     Вскоре  одна  притормозила у  кювета.  Отец  побежал  договариваться  с
шофером. Мишке незачем бежать:  надо будет - отец кликнет, нет - вернется. -
Эге-е-еге, Мишаня!
     Сидит Мишка в кабине, косит глазами на шофера: узбек - не узбек, киргиз
-  не  киргиз.  Гадает  по  скуластому  лицу.  А  тот уткнулся  в стекло, не
улыбнется, не заговорит,  закурить не попросит, будто  и не люди с ним рядим
сидят. Вот досада! Половину утренних удовольствий теряет Мишка! Ведь сколько
историй  знают шоферы эти.  Догадался,  видать, кто рядом, в  кабине. Евреи,
спекулянты. Кто же еще в такую рань на барахолку бежит.
     И Мишка тоже  стал  смотреть  на широкий проспект.  Черт с ним,  с этим
шофером. Маячили на пустынной дороге дворники, сметая тяжелую, зимнюю пыль в
арыки, громыхали пустые трамваи,  всплывали из парка троллейбусы, а с дуг их
сыпались гроздьями искры.
     Проспект кончался  большой, круглой  площадью,  начинался старый город.
Машина  остановилась.  Дальше  путь держать  можно  было  или пешком  или на
ослике. Они расплатились  и вышли. Мишка увидел, что  небо  посветлело, луна
поблекла, свет ее сник, стерся. И звезд  почти не  осталось, разве что самые
спелые.
     Пошли они вдоль  глиняных  дувалов, пошли быстро. И Мишка знал  почему.
Бывало приедут пораньше, а рядом другие на барахолку тянутся.  Кто с сумкой,
с мешком за плечами,  кто со связкой картона. Подшучивают друг над другом, с
добрым утром перебрасываются. И отец тогда в хорошем настроении. По-узбекски
говорить пытается. Ну и комедия! Ничпуль - почем, пуль -  деньги. Знает пару
торговых  слов  и  крутит  ими  невпопад.  Вот  Мишка - он  знает язык,  да.
Послушает его речь узбек, языком от удовольствия зацокает, головой покачает.
Ай да кичкина, ай да ребенок! А что особенного? В их деле без языка, что без
рук. Бесценный помощник отцу Мишка.
     При барахолке есть  у него постоянное место в стене мечети,  в проломе.
Мишка там неприметен, да и сухо там.  Отец товар  закупает, а он сидит себе,
ждет. Отец кулек  гвоздей принесет,  подошвы, дратву, всегда  одно и то  же.
Вначале не понимал Мишка,  зачем  он  тут  нужен. То давно было, никакой  он
тогда  хитрости не  знал,  дурачок был. А все  просто: отцу с сумкой  ходить
опасно. Ему лучше, когда руки в брюках. Чуть что,  - а я, товарищи, здесь ни
при чем, вы  тех ловите, что с товаром,  с торбой. И если есть вещь в руках,
швырк ее в сторону - невелик  убыток. Самое  главное - при Мишке, в сумке. -
Побежал я, - говорит  отец - К шапочному разбору пришли.  А ты  сам, знаешь,
глаз не жалей.
     Мишкино дело  охотничье.  Вот  у  кого  жизнь,  вот где опасность!  Все
по-настоящему. Тайну его в школе не знают. Язык за зубами держи, Мишка.
     И в  самом  деле,  что в  настоящей жизни  сынки  маменькины  понимают?
Майнридов читают, шерлокхолмсов. Ух, мы бы в шпионы пошли, в пограничники! А
узнай  они  про Мишкину  жизнь,  думаете похвалят,  позавидуют? Тут же  сбор
совета дружины соберут, из пионеров выкинут, к школе  не подпустят. До семьи
доберутся,  отца  посадят.  - Ну как, Мишаня,  тихо  все? - спрашивает отец,
запихивая товар в сумку. Оглядывается тревожно. - Тихо, пап.
     Прямо  против  Мишки цементный  бассейн,  хауз - по-узбекски. Летом тут
полно  воды.  И  чайхана  на  берегу  летом  открыта,  ивы плакучие,  травка
изумрудная, одно  удовольствие.  Летом  сидят  люди  с чаем,  лепешки,  плов
кушают,  сладкую  мешалду.  Замечательная  штука  мешалда  здешняя -  белая,
пенистая,  нежная. Стоит, сволочь, дорого. Но Мишке отец не откажет, пожелай
он только.  Хочет-то мешалду он  всегда,  но и цену  семейной  копейке знать
надо.  Сапожник  отец  и  точка.  С  утра до  вечера  на  фабрике,  зарплата
шестьдесят рубликов. Попробуй прожить, не калымить. Попробуй не вертеться! -
Тихо, Мишаня? - подходит отец. И снова товар в сумку. До середины уже полна.
Достает отец тряпочку из кармана, вытирает пот со лба. Руки у него дрожат. -
Засекай все внимательно, - говорит. - Предчувствие у меня нехорошее сегодня.
- Скоро домой пойдем, пап ? - Скоро, еще разочек спущусь.
     Предчувствие,  говорит, предчувствие. Вечно волнуется, в страхе. А  все
нормально обходится обычно. Ну и чудак! Как пришел, так шинель и не снимает.
Другие  давно  сняли,  а  он нет.  Солидность,  говорит,  придает,  уважение
внушает. Шинель, сапоги  кирзовые, а на голове шапка гражданская. Что  такой
вид  внушить  может? ...  Летом у хауза обстановка райская:  дынями торгуют,
арбузами. Лопаешь  арбуз, красный сок за ушами. Бросить потом  корку в воду,
она качается,  как кораблик.  А сейчас  тут  скучно, воды  нет в хаузе, одна
коробка бетонная.  Ползают по  коробке тараканы, белый пар стоит от дыхания.
Многие закупили товар, ушли.  Ходит отец, торгуется. Плохой товар  купишь  -
сапоги потом продать трудно.
     Вдруг замечает Мишка, что  далеко отсюда, к огородам, подъехала черная,
с  крытым верхом,  машина. Высыпали  из нее  человек  восемь в гражданском и
пригнувшись  бегут сюда,  стараясь  взять  коробку  хауза  в  кольцо.  Мишка
вздрогнул,  весь похолодел.  Схватил  сумку  и бочком вдоль мечети отбежал к
углу переулка. Вложил пальцы в рот и что есть силы как засвистит трижды.
     Кривыми переулками  побежал оп к Акбар-ака, калитка его  должна быть не
заперта, оговорено  так. Тяжелая  сумка бьет  по ногам, мешает  бежать, да и
заблудиться  с перепугу  ничего не стоит, кругом тупички глухие. А за спиной
беспрерывное  верещание милицейских  свистков, крики  облавы. Вот  и калитка
заветная. С разбегу кидается в нее Мишка.
     Акбар-ака стоит уже во  дворе - все  слышал, видать. Ничего у Мишки  не
спрашивает.  Выглянул  старик  за калитку,  повертел головой туда-сюда -  не
привел ли  Мишка хвоста А Мишка бросил сумку на  землю, сопит, дрожит, взмок
весь. Акбар-ака  потрепал  его  по  шапке,  бороду себе  погладил. Степенный
старик. - Поднимай свою торбу, кичкина, - говорит, - идем  в кибитку. - Нет,
- говорит Мишка. - Можно я отца здесь подожду -  Э, кичкина, нельзя. Папашка
сам дорогу найдет. Пошли, чай попьем, лепешку пожуешь.
     Акбар-ака ведет  Мишку в дом. Оставляют  они галоши на веранде, входят.
На полу войлок верблюжий, спит семейство старика. - Снимай, кичкина, куртку,
сейчас папашка придет.
     Старику легко  так говорить, у него все семейство дома. А у Мишки страх
на душе огромный. Слишком мал он для такого страха большого.
     Маклером работает Акбар-ака, нет без него базара. Придет в воскресенье,
атласный халат на  нем, тюбетейка, ситцевым  кушаком подпоясан.  Потолкается
среди  сапожников,   пойдет  ковры  посмотрит,  на  скотный  двор  заглянет.
Покупатели  кто? Председатели колхозов,  парторги, чабаны богатые,  сельский
люд.  Они получше  купить хотят,  товар надежный. А тот, кто  продает, товар
прячет.  Вот  и сводит продавца с  покупателем  Акбар-ака. Обе  стороны  ему
доверяют, процент  со сделки кладут.  Эх-ма, был бы Мишка  постарше чуточку,
запросто  маклеровать бы мог. Вот работка! Ведь язык он знает и все базарные
фокусы-покусы  тоже. Но кто с таким шкетом  работать  будет?  - Чу!  Вскочил
Мишка  На  лестнице  шаги  послышались.  - Фу-уф, сердце!  -  говорит  отец,
хватаясь за грудь.  -  Тс-сс!  -  показывает Акбар-ака на спящих. -  Большая
облава, была? -  Большая! Славу  Богу, первым смылся. - Пап, отпусти меня, в
школу опаздываю, -  захныкал Мишка. - С  ума сошел? Мать что  подумает, тебя
одного  увидит  ? Погоди, утихнет  на  улице. - Тихо  вроде. -  Ну да! Ходят
кругом, хапают, как голубей.
     Сели  они втроем за низенький столик, чай пьют. Мишка нервничает. Школа
для него дело святое. Отец сам учит: жизни не щади, а стань человеком. Нашим
промыслом  не увлекайся, рано или поздно конец придет ему. Грязное это дело,
унизительное. К красивой жизни стремись, Мишка.  Инженером стань, врачом.  -
Пап, контрольная  у  меня на первом  уроке.  - Успеешь, Мишаня.  Мне тоже  к
девяти на работу, не мешай с почтенным человеком беседовать.
     Шепчутся  оба. Не льстит отец, в самом деле дорожит дружбой.  Ведь  и в
милиции Акбар-ака свой человек. Чуть что -  сразу к нему беги. Зайдет старик
в  отделение, покалякает  - глядишь, и выпустят  человека. На такое Мишка не
способен. Это для него тайна, загадка.
     Вскоре вышел Акбар-ака  на  разведку.  -  Думаю,  можно, -  сказал  он,
вернувшись - Идите на речку Кара-су. Оврагами уходите из старого города.
     Дома мать себе места не находила, не знала, что и подумать. Увидела их,
слезы  брызнули.  Ничего  ей про облаву не сказали. Матери  в таких  случаях
врать надо. Только мать не обманешь, она все знает, плачет.
     ...Идет  Мишка  домой  из  школы, размышляет. Незаменимый  он  в  семье
человек. Отец придет  вечером,  все уже должно быть  готово. Ведь сразу шить
сапоги  не сядешь.  Вначале  картон  замочить  надо, дратвы  навощить, ранты
подтачать  один к  другому. Много  возни  с  заготовками. Каждую  на колодку
посади,  затяжку  гвоздями сделай,  клеи  завари. Работают  они  в  подвале.
Глубокий он, как колодец. И это  очень хорошо. Попробуй стуч