шепнула ему, что-де они
с Митей еще в квартире  отрепетировали  этот  момент.  И  действительно,  на
похоронах все сошло с  рук,  старушка  не  вздрогнула,  не  завопила,  а  из
осторожности Василек незаметно оставил ей щелку,  чтоб  старушка  совсем  не
задохнулась.
   - Как бы чего не вышло раньше времени, - шептал Наталье  дедок.  -  Вдруг
она не захочет, если начнет задыхаться. Уж  когда  будут  забивать  гроб,  у
могилы, - это недолго и надежней как-то. Тут уж не повернешь назад.
   - Помолчал бы, - оборвала его заплаканная Наталья. - Помолился бы лучше о
ее душе.
   Стояла осень, уже выпал  ранний  снег,  и  на  кладбище  было  одиноко  и
прохладно. Дул ветер, и деревья, качаясь,  словно  прощались  с  людьми.  За
деревьями виднелась бесконечная даль - но уже  не  даль  кладбища,  а  иная,
бескрайняя, русская, завораживающая и зовущая в отдаленно-вечную, еще никому
не открытую жизнь.
   Процессия вяло подходила к концу. "Умерла уже Катерина или нет?" -  робко
думала Наталья, пока шли к могиле. По крайней мере, гроб молчал.
   Но нервному Васильку казалось, что крышка гроба  вот-вот  приоткроется  и
старушка оттудова неистово завопит. Но все было тихо.
   Гроб поставили на краю могилы. Пора было забивать крышку.
   - Критический момент, - шепнул Василек. - Вдруг она не выдержит?
   - Да уснула она уже, уснула, - ответил полупьяный Митя.
   Крышку забивали так, что у Натальи и  Василька  стало  дурно  с  сердцем.
"Каково-то ей, - подумала  Наталья,  -  бедная,  бедная...  И  меня  так  же
забьют". Неожиданно для себя  она  вдруг  прильнула  к  гробу.  И  тогда  ей
почудилось, что из гроба доносятся проклятья. Страшные, грозные, но не ей, а
всему миру. Наталья отпрянула.
   - Ты ничего не слышал? - шепнула она деду.
   - Не сходи с ума-то! - прошипел Василек. - Она  уже  задохнулась.  Кругом
одна тишина. Мышь бы пробежала, и то слышно.
   - Отмучилась, несчастная, - заплакала Наталья. - Как страдала от всего!..
А нам еще мучиться.
   - Не скули, - оборвал Василек.
   Дунул дикий порыв ветра, потом еще и  еще.  Показалось,  что  он  вот-вот
сбросит гроб  в  могилу.  Но  гроб  спокойно  опустили  туда  могильщики,  и
посыпалась мать-земля в яму, стуча о гроб. Словно кто-то бился в него как  в
забитую дверь...

   Душа Катерины отделилась от тела. Сознание - уже иное  -  возвращалось  к
ней. Но  она  ничего  не  понимала:  ни  того,  что  теперь,  после  смерти,
происходит с ней, ни того, что было вокруг...

   Великий Дух приближался к Земле. В своем вихре - в одно из мгновений - он
увидел маленькую,  влекомую  Бездной,  никем  не  замеченную  мушку  -  душу
Катерины, и поманил ее. Она пошла на зов.

   ЧАРЛИ

   Было лето. Солнце на пустом небе светило, как раскаленная  печка  в  аду.
Нью-Йорк - низкий, приземистый, особенно по сравнению  с  бесконечным  небом
над ним, - задыхался, но каменные громады - непомерно большие, если смотреть
на них вблизи, - были  ко  всему  безразличны.  Они  застыли  на  жаре,  как
истуканы, лишенные тайного смысла.
   Огромное каменное кладбище загромоздило пространство  на  берегу  пролива
Гудзона против  небоскребов  Манхэттена,  надгробия  походили  на  маленькие
небоскребы;   такие   же   монотонно   тупые,   с   улочками   между   ними,
непробиваемые... они теснили друг друга, словно им не было места.
   Место действительно стоило очень дорого.
   Рядом прорезалось шоссе, громыхали машины, но ни живые люди,  ни  мертвые
почти не слышали этот грохот, оглушенные своей жизнью и  небытием...  По  ту
сторону шоссе и города мертвых громоздился город живых, уже не Манхэттен - а
другой: скопище кирпичных двух-трехэтажных безобразных домиков, напоминающих
в целом прочный муравейник.
   ...Почти над всеми каменными надгробиями  возвышались  такие  же  тяжелые
кресты, похожие почему-то на молотки. Редкие изваяния ангелов у  могил  были
на редкость стандартны и безличны.
   Крэк вылез из ямы около одной такой  могилы.  Нет,  он  был  живой  и  не
похоронен еще. Просто Крэк, ничего не  понимая,  любил  жить  около  камней.
Кладбище напоминало ему  Манхэттен,  но  в  Манхэттене  могли  убить,  а  на
кладбище - реже. Поэтому Крэк очень любил его.
   Был он толстоватый мужчина средних лет, в потертом грязном черном костюме
и с редкими волосами на голове. Юрковато оглянувшись, он направил свой  путь
туда - в бездну домишек за кладбищем. Скоро он очутился на улице...
   Озираясь на подозрительных людей, он пошел в местный бар, неотличимый  от
домов-коробочек на улице.
   - How are you?* - спросил он.
   - How are you? - ответили ему.
   Потом он просидел молча полтора часа за двумя стаканами пива.  Молчали  и
все остальные, рассевшиеся на длинных стульях вокруг стойки бармена.  Только
орал телевизор в углу: кого-то резали.
   Через полтора часа первая более или менее спокойная мысль вошла в  голову
Крэка: "А ведь скоро я буду хохотать".
   С хохотом у Крэка было связано самопознание.
   Он знал, что все у него началось с хохота  и  без  хохота  он  бы  вообще
ничего не значил.
   Что бы он делал после своего краха и безработицы, а потом больницы,  если
бы не мог хохотать? Хохот пришел как избавление во тьме, но главное было то,
что, хохоча, он провидел то, что недоступно ординарному уму (в этом был весь
секрет и весь плюс). Лучше же всего он провидел  собственную  смерть.  Когда
приступ хохота только начинался, он обычно сразу видел собственные похороны,
со всеми деталями, отмечая фирму, которая его хоронила, и сколько собак  шло
за гробом. Тогда он начинал еще сильнее хохотать, как будто  в  хохоте  было
освобождение.
   - Что ты хохочешь, дерьмо? - спрашивали его порой окружающие.
   И он частенько отвечал:
   - Я хохочу, потому что я - не дерьмо, а труп. Вот почему я хохочу.
   И инфантильные любопытные разбегались от него.
   Но он останавливал некоторых из них, рассказывая о своем пророчестве и  о
пышном гробе, в котором его похоронят. Он хотел возбудить у людей зависть.
   Однажды Крэк, хохоча целый день, носился, как будто он был  странным,  но
деловым человеком, по Манхэттену, плюясь  и  стараясь  найти  того,  кто  бы
выслушал его. Дважды на него наставляли нож, но потом отпускали - не потому,
что с него нечего было взять (взять было, конечно, нечего), а потому, что он
хохотал.
   Что же, в конце концов, видел Крэк во  время  хохота?  Нередко  в  первой
половине приступа точно сияние  образовывалось  в  его  мозгу,  и  тогда  он
начинал бормотать  сквозь  хохот,  издавая  бессмысленные  звуки  (он  давно
подозревал, что владеет ангельским языком, - заметим, что Крэк отнюдь не был
чужд теологии). Потом в этом сиянии он  прозревал  собственные  похороны.  И
картина была всегда одна и та же, правда не совсем ординарная.
   ...Крэк, призадумавшись в этом  вонючем  баре  около  кладбища,  еще  раз
вспомнил, заглянув в телевизор, обстоятельства своих  будущих  похорон.  Он,
как и все его современники, обожал статистику. Факты,  факты  прежде  всего!
Сначала факты! Вернее, сначала деньги, потом факты, а затем уж  Бог.  Вот  и
вся великая триада.
   Но и в этом случае, как всегда, самая главная  сложность,  и  это  мучило
его, заключалась в деньгах. На какие деньги он будет так помпезно похоронен?
В видении на это не было и намека. Напрасно  он  потом  перечитывал  Библию,
копаясь  в  ее  деталях,  чтоб  разрешить  мучивший  его   вопрос.   Никакие
интерпретации, включая  фундаменталистские,  ему  не  помогли.  Деньги  были
непроницаемы, недоступны даже путем  таких  толкований.  Главная  тайна  его
похорон и, следовательно, тайна смерти оставалась  неразгаданной:  на  какие
средства его похоронят?
   Ведь после потери работы он стал гол и одинок, существуя черт знает как и
на что, а тем не менее в пророчестве  похоронили  его  довольно  шикарно.  В
общем, картина была такова.  Он  лежал  аккуратный,  где  положено,  готовый
исчезнуть под землей, а рядом стоял человек и  три  собаки.  Потом  подъехал
огромный бульдозер и тут же около гроба стал рыть яму. Вырыл ее молниеносно,
по-научному, и гроб моментально уложили в яму и  закопали.  Все  это  отняло
минут семь, не больше. А человека и собак потом как сдунуло.
   Впрочем, это были нормальные похороны - он  нередко  видел  полуподобное.
Правда, гробы провожали не собаки, а родственники, но они молниеносно тут же
исчезали - все были занятые, дорожили временем, а процедура почти  полностью
автоматизирована. Зато гроб у него - в прозрении - оказался очень дорогим. В
таких богатых гробах могли хоронить только сильных мира сего. Не  исключено,
что в нем налажен был кондиционированный воздух, - но  ему,  видимо,  только
так казалось, и Крэк не считал это фактом.
   При  его  теперешнем  финансовом  состоянии  нечего  было  и   думать   о
кондиционере в гробу.
   Тайна оставалась тайной, и Крэк обычно  продолжал  хохотать,  даже  после
полного исчезновения видения. Не раз его били за этот смех.
   И вот теперь в этом баре он чувствовал, что скоро опять будет хохотать, -
а уж с видением или нет, заранее об этом ему не дано было знать.
   "Самое главное на свете - это свобода", - подумал он.
   Какой-то приличный человек подошел к нему.
   - How are you? - сказал он.
   - How are you? - ответил Крэк.
   Человек отошел, а Крэк начал хохотать.  Сначала  он  упал  своим  большим
лицом (с тыла голову уже покрывала седина) на мокрую  стойку,  разбив  рюмку
водки ("За это придется заплатить", - сквозь  бред  мелькнуло  в  мозгу).  А
потом из его большого красного  рта  (такого  контрастного  по  сравнению  с
невинно-бездонными  голубыми   глазами)   полились   звуки,   называемые   в
просторечии смехом. Но в баре все равно молчали и тянули виски. Крэк хохотал
уже почти полчаса, а в баре все молчали и молчали. Просто у  людей  не  было
мыслей. Зато в телевизоре творилось Бог знает что: сначала появилось  сухое,
как   испеченное   яблоко,   морщинистое   лицо   какого-то    проповедника,
предсказывающего победу добра над злом. Потом это  сухонькое  паралитическое
личико исчезло, и образовался человек, переменивший свой пол: с мужского  на
женский. Он так орал (а  потом  впал  в  интеллектуализм),  что  комментатор
отказался от комментариев. Затем в телевизоре последовал взрыв...
   Хуже всего - видение похорон не появилось. Крэка взяли за шиворот;  потом
он почувствовал, как кто-то обшарил его карманы, толкнул, дал пинка -  и  он
оказался на улице в грязи. Освобождение не приходило.  Крэк  плакал,  потому
что кончился хохот и хохот прошел без прозрений и  даже  не  принес  чувства
"света", как бывало почти всегда. И  он  уже  не  бормотал  на  "ангельском"
языке.
   Нехотя он встал. Перед его взором была улица - все те же бесконечные ряды
уродливых кирпичных домов. Люди мелькали, как тени, спеша куда-то.
   И  тогда  Крэк  решил:  если  приступ  смеха  не  принес  ему   желанного
облегчения, надо придумать что-нибудь еще. Где же  его  пророчество,  почему
оно исчезло, почему он не видит свои собственные пышные и богатые  похороны?
Видно, Бог оставил его.
   К счастью, в баре вынули не все деньги:  самая  большая  сумма  пряталась
где-то в брюках, в укромном месте...
   Но эти деньги еще надо было вынуть из тайника. А Крэка потянуло напиться.
Да, лучше не ходить в эти бары, где все молчат, лучше  купить  на  последние
гроши дешевую бутылку вина и выпить где-нибудь у помойки, в стороне...
   Чтобы вынуть деньги, лучше всего зайти помочиться, но бесплатных  уборных
не существует на земле, а в бар нельзя заглянуть  просто  так...  Целый  час
Крэк шатался по улицам без успеха: двери клозетов были закрыты для него.
   Наконец он решил помочиться  на  улице  и  под  этим  предлогом  вытащить
деньги. Крэк нашел где-то в стороне кирпичную  стену,  уперся  в  нее  лбом,
помочился и не без труда вынул зелененькие. Потом стукнул два раза  лбом  по
кирпичной стене, чтобы подтвердить свое существование.
   Более веселый, чем прежде, он  пошел  дальше  в  поисках  дешевого  вина.
Красный огонек и что-то гомосексуальное на витрине заманило его в  маленький
винный магазинчик. Владелец, оловянно оглядев его, сказал:
   - How are you?
   Крэк ничего не ответил: это была его высшая форма протеста. Ему  пришлось
нагнуться и унизиться, чтобы достать в углу дешевую бутылку: он даже чуть не
обнюхал ее. Заплатив и обернув бутылку в носовой  платок,  Крэк  двинулся  к
пустырю. Там, на отшибе, вдали от больших машин с манекенными людьми внутри,
он расположился посвободней: расстегнул рубаху,  отряхнулся.  И  прильнул  к
горлышку.
   Когда очнулся, рядом с ним, метрах в десяти,  сидела  на  земле  огромная
старуха, прислонившись к бетонной стене (за стеной было частное владение), и
мочилась под себя. Желтая, грязная моча необъятным потоком  (точно  мочилась
лошадь) текла мимо Крэка, не достигая его. Старуха ничего не пела. Напротив,
она тоже молчала.
   И тогда Крэк закрыл глаза: эта старуха не пугала его. Хорошо, если  рядом
с тобой есть хоть одно живое существо.
   Он стал вспоминать свою жизнь.  Время,  когда  он  обладал  богатством  и
силой. Да, к  слову  сказать,  Крэк  в  свое  время  считался  преуспевающим
священником и имел широкую паству, и звали его  тогда  не  Крэк,  а  Грегори
Дутт.
   Это было не так уж давно, всего несколько  лет  назад.  Но  началась  его
карьера, по существу, гораздо раньше, почти в детстве. Грегори с  родителями
жил в маленьком, но довольно знаменитом  провинциальном  городке,  известном
своим  университетом.  Мелкий  бизнес  тоже  процветал  в  нем  и,  конечно,
американский футбол. Но молодой шестнадцатилетний Грегори избегал  играть  в
футбол - такова была его странность.
   И вот тогда, узнав об  этом,  друг  их  семьи,  худой  длинный  профессор
истории Дик Робертсон  неожиданно  захохотал  -  он,  вообще  говоря,  редко
хохотал и почти не улыбался.
   - Грегори, ты, наверное,  имеешь  склонность  к  спиритуальному,  раз  не
любишь футбол, - сказал он, смеясь.
   Молодой Грегори почему-то хорошо запомнил его слова (правда, обидело  то,
что Дик явно издевался  над  самой  идеей  "спиритуального").  Отец  Грегори
хотел, чтобы сын пошел по бизнесу, но судьба  распорядилась  иначе.  Грегори
встретил протестантского священника (после службы,  за  чаем,  в  приходской
церкви), которому очень  понравился  этот  немного  толстоватый  добродушный
парень с голубыми глазами.
   - Грегори, - сказал священник, - советую тебе пойти по  моему  пути.  Кто
был  наш  Учитель?  Прежде  всего  он  был  бизнесмен.  Твой  отец   торгует
автомобильными шинами, а он торговал бессмертием. И  скажу  тебе,  это  была
самая успешная торговля за всю историю  человечества.  Твой  отец,  я  знаю,
всегда молится Христу, чтоб успешней шло  его  дело  и  текли  денежки.  Так
поступает каждый истинный американец. И когда твой  отец  хорошо  молится  -
бизнес идет отлично, отец признавался мне в этом. Он торгует  шинами,  а  ты
торгуй бессмертием. Это доходное и чистое дело. Тебя научат.
   Грегори решил не откладывать бизнес в долгий ящик.  Просматривая  газеты,
он наткнулся на объявление:
   "Становись священником. За небольшую плату ты сможешь заочно обучиться  у
нас этому ремеслу. Выдаем диплом. Не теряйся. Пиши по адресу: ..."
   Далее следовал адрес.
   И Грегори написал. Так или иначе, окончив потом что-то "очное",  он  стал
священником. И начал быстро продвигаться.  Он  был,  как  все  преуспевающие
священники, энергичный, бодрый, в меру начитанный и с  необъятной  белозубой
улыбкой на лице. Его смех  был  нормальным  смехом  американца  из  среднего
класса. Никакими озарениями этот смех  не  сопровождался,  но,  правда,  был
чересчур монотонным, впрочем, как и у других. Но тогда  Грегори  не  понимал
характер такого смеха.
   Зато теперь, около  этой  обмочившейся  бабы,  Крэк  с  тревогой  отметил
прошлую монотонность своего смеха. Он вспомнил,  как  он  удивил  им  одного
иностранца, когда подарил ему брошюру с проповедями  и  засмеялся...  Да-да,
тогда он смеялся, как все, и не было в этом смехе ничего.
   Грегори быстро распознал  некоторые  секреты  пасторской  "спиритуальной"
кухни.
   Довольно сложно, однако, было с психологией масс. Массы плохо верили, все
более заражаясь индифферентностью. В церковь ходили, как  в  клуб  -  попить
чай, кофе и поболтать. Приход у Грегори был в одном провинциальном  городке,
недалеко от его родного К., - и  тоже  университетский,  благополучный,  для
среднего класса. Машины у "благополучных" были длинные и  широкие,  и  после
службы некоторые уезжали за покупками - в магазины, которые  были  красивее,
чем храмы. Храмы же здесь больше походили на магазины средней руки.
   Но Грегори подобрал некоторые ключики к сердцам  прихожан.  Самый  верный
ключик - это упор на то, что с молитвой бизнес идет успешней. Грегори и  сам
верил в это и порой убеждал других.  Гораздо  реже  он  прибегал  к  другому
средству - к  страху  перед  смертью.  Средний  класс  о  смерти  вообще  не
догадывался, но Грегори упирал на то, что, мол, "вы на своих  автомобилях  в
рай не въедете". Эта фраза, правда, немного озадачила и его  самого  и  даже
настораживала - свой автомобиль он очень любил.
   Он не прочь был поставить эту идею под сомнение, но  вера  не  позволяла.
Зато Грегори твердо знал: чтоб хорошо и уверенно жилось на этом свете,  чтоб
процветали дела и всегда было хорошее настроение, чтоб  все  было  прочно  -
надо все-таки иметь уверенность, что на  том  свете  что-то  есть,  даже  не
"что-то", а жизнь, причем как бы продолжение этой, если не  совсем  в  форме
автомобилей, то хотя бы в похожей.
   И он чувствовал, что его прихожане тоже хотят - хотя бы в подсознании,  -
чтобы их холодильники, телевизоры и пылесосы были приобщены к вечности.
   Поэтому сакральная фраза "вы  на  своем  автомобиле  в  рай  не  въедете"
смущала сокровенный пласт подсознания Грегори. Ведь его люди именно этого  и
хотели. Но что делать: бизнес Грегори был особенный -  "спиритуальный",  как
похохатывал профессор истории Дик Робертсон.
   Семейная жизнь его удалась. С женой он имел контакт, разговаривал - не  в
пример некоторым другим. К несчастью, их единственный ребенок умер - Грегори
сам отпевал его в церкви. В могилу положили его любимые игрушки  -  заводной
автомобиль и автоматическое ружье.
   Зато процветал дом, машина, сад.  Была  ли  тайная  кровоточина,  скрытый
порок,  мордобой  при  закрытых  дверях,  сверходиночество  -  все  то,  что
подтачивает порой семейную жизнь среднего класса? Ничего подобного не  было,
но было другое - жена Грегори, Пэт, ревновала мужчин к долларам. Это была ее
личная, вполне интимная странность, черта, пожалуй, действительно  необычная
- умилялся Крэк даже теперь.
   "Моя жена - экстраординарное существо", - твердо решил он в конце концов.
   Началось все с телевизора, за которым просиживали многие вечера и годы  -
после работы. Пэт еще в юности обратила внимание  на  некоторые  не  в  меру
толстые,  лоснящиеся,  довольные,  почти  свиные   физиономии,   заполнявшие
телевизионный экран. Это могли  быть  проповедники,  бизнесмены,  финансовые
магнаты, преуспевающие писатели, актеры, сенаторы, журналисты - кто  угодно.
Но общим в них было то, что, когда они произносили заветное  слово  Америки,
то в их голосе звучала похоть, бесконечная и бездонная (некоторые даже  чуть
повизгивали, произнося его). Это  священное  слово  было,  конечно,  "money"
(деньги).
   Пэт даже  казалось,  что  все  эти  люди  испытывают  микрооргазм,  когда
выговаривают "money", несмотря  на  то  что  они  "выговаривали"  эти  звуки
довольно часто. О чем бы ни шла речь - о  Боге,  о  Вселенной,  о  науке,  о
политике, о стариках, - это слово всегда произносилось, оно было вездесущим,
и им все заканчивалось, и к нему все сводилось. И оргазм, оргазм,  оргазм  -
Пэт  чувствовала  его  в  каждом  взвизге,  оттенке,   нюансе,   с   которым
произносилось это  слово.  Кошма