я трубами, на которых был нарисован
флаг,  а  колесо  с  деревянными лопастями на  корме сообщало  ему  скорость
морского судна.  На  верхней палубе  рядом  с капитанской  каютой  находился
епископ  в  белой   сутане  со   своей  свитой  из  испанцев.  "Погода  была
великолепная",- сказала  моя сестра  Маргот.  По ее словам было так: проходя
мимо порта,  пароход свистнул, выбросил тугую струю пара и обдал им тех, кто
стоял на самом берегу. Мечта возникла и улетучилась: епископ чертил крестное
знамение в воздухе - в сторону собравшейся на  молу  толпы, чертил заученно,
без зла  и без вдохновенья, до тех  пор  пока пароход не пропал из виду, и в
порту остался один петушиный переполох.
     У Сантьяго Насара были основания чувствовать себя обманутым. Во-первых,
он внес свою  лепту в общественные  хлопоты священника отца  Амадора  в виде
некоторого количества дров, и, во-вторых, он сам отбирал петухов с  наиболее
аппетитными  гребешками.  Но  досада  быстро  прошла.   Моя  сестра  Маргот,
оказавшаяся  на  молу  рядом  с  ним, сказала  мне,  что  он был  в  хорошем
настроении и намеревался  гулять дальше, несмотря на то  что аспирин  ему не
помог. "Он не выглядел простуженным и думал только об одном: во что обошлась
свадьба",- сказала  она мне.  Кристо  Бедойя, стоявший тут же, назвал цифры,
которые поразили Сантьяго Насара. Вместе с ним и со мною Кристо Бедойя гулял
почти до четырех утра, а потом не пошел спать домой к родителям, а засиделся
в доме у  своего  деда. Там-то он и почерпнул сведения, которых недоставало,
чтобы определить, во  что  стало  свадебное  гулянье. Он  высчитал, что было
забито сорок индюшек и одиннадцать свиней для  приглашенных, а четырех телят
жених велел зажарить и  вынести  на городскую площадь  народу. Он подсчитал,
что  городу было  выставлено  двести пять ящиков контрабандного спиртного  и
почти две тысячи бутылок местного рома. Не осталось ни  одного человека - ни
бедного, ни богатого,- кто бы так или иначе не  принял участие в этом, самом
скандальном на памяти городка гулянье. Сантьяго Насар размечтался вслух.
     -  Такую же свадьбу  и я  закачу,- сказал  он.- Всю  жизнь  потом будут
подсчитывать, сколько я на нее ухнул.
     Мою сестру  Маргот вдруг  будто что  осенило. Она еще раз подумала, как
везет этой Флоре  Мигель, чего у нее только  нет. а на Рождество она получит
еще и  Сантьяго Насара.  "Я  вдруг  поняла, что лучшего мужа не придумаешь,-
сказала она мне.- Представь: красивый,  из приличной семьи и в двадцать один
год у него уже есть собственное состояние". Она, случалось, приглашала его к
нам,  если на завтрак готовились кариманьолас из юкки, и в то утро мать  как
раз собиралась их делать. Сантьяго Насар с радостью согласился.
     -  Пойду  переоденусь и прямо - к  тебе,- сказал он  и спохватился, что
забыл дома на тумбочке часы.- Который час?
     Было 6  часов  25 минут. Сантьяго Насар взял под руку  Кристо Бедойю  и
повел его к площади.
     - Через четверть часа буду у вас,- сказал он моей сестре.
     Она стала уговаривать его пойти сразу,  вместе, потому  что завтрак уже
на столе.  "Непривычно уговаривала,- сказал мне  Кристо  Бедойя.-  Так,  что
иногда мне кажется, Маргот знала, что его собирались убить и хотела спрятать
у  вас  в  доме". И все-таки  Сантьяго Насар убедил ее идти домой,  пообещав
прийти  следом  -  только  наденет  костюм  для верховой  езды, так  как ему
пораньше надо успеть в Дивино Ростро холостить  бычков. Он  простился  с ней
взмахом руки, точно так же, как совсем недавно попрощался с матерью, и пошел
к  площади, уводя с собой под руку Кристо Бедойю. Она видела его в последний
раз.
     Многие из собравшихся в  порту знали,  что Сантьяго Насара хотят убить.
Дон  Ласаро Апонте,  полковник, окончивший  военную  академию,  вышедший  со
службы  с  хорошей  пенсией  и  уже  одиннадцать  лет  занимавший  должность
алькальда, приветствовал его, вскинув ладонь. "У  меня были  веские  причины
считать, что опасность  позади",- сказал  он мне. Отец Кармен Амадор тоже не
обеспокоился. "Когда я увидел его живым  и невредимым,  то  подумал, что все
это пустая  болтовня",-  сказал он  мне. Никто даже  не  задался вопросом: а
предупредили ли  Сантьяго Насара,- всем  казалось  просто невероятным, чтобы
его не предупредили.
     Моя  сестра  Маргот  была одной из немногих, кто еще не слышал, что его
собираются убить. "Знай я такое дело, я бы увела его домой хоть на аркане",-
заявила она  следователю.  Удивительно, что  она  ничего не  знала,  но  еще
удивительнее, что того не  знала  моя  мать,  обычно  она  обо всем узнавала
раньше других в доме, хотя уже много лет никуда не выходила, даже в церковь.
Я оценил эту ее способность,  когда начал ходить в школу  и стал подниматься
рано  утром. Я  заставал  ее  мертвенно-бледную  и таинственную  в пепельном
рассветном  воздухе:  она  мела  двор  метлой;  а  потом,  отхлебывая  кофе,
принималась рассказывать мне, что произошло в мире, пока мы спали. Ее словно
бы  связывали  потаенные  нити со  всем городком,  и особенно - с  людьми ее
возраста; порой она удивляла нас, сообщая о  том, что должно совершиться и о
чем  она не могла  узнать иначе,  как  благодаря искусству провидения. В  то
утро, однако, она не предчувствовала трагедии,  которая назревала уже с трех
часов  ночи.  Она  спокойно домела  двор;  сестра  Маргот,  уходя  встречать
епископа, видела, как  мать молола юкку для кариманьолас. "Кричали петухи",-
говорит  обычно  мать,  вспоминая  тот   день.  Однако  она   не   связывала
доносившийся гомон с прибытием епископа, а считала его отголоском свадебного
гулянья.  Наш дом  стоял далеко от большой площади, у самой реки, в зарослях
манговых  деревьев. Сестра  Маргот шла  к  порту берегом реки, а  люди  были
слишком взбудоражены предстоящим прибытием епископа, чтобы обращать внимание
на какие-то  другие события. Лежачих  больных вытаскивали на улицу, к дверям
домов, чтобы они  восприняли Господне исцеление, женщины выбегали со дворов,
таща  индюшек, поросят и разного рода  съестное,  от противоположного берега
плыли украшенные цветами лодки. Но когда епископ проплыл мимо, не оставив на
нашей земле  и следа, другая новость, до  поры находившаяся под  спудом,  со
скандальным  размахом  вырвалась на простор.  Вот  тут-то моя  сестра Маргот
узнала обо  всем  разом и без прикрас:  Анхела  Викарио,  красивая  девушка,
вышедшая замуж вчера, была возвращена  в дом своих родителей,  поскольку муж
обнаружил,  что  она не девственна. "Я почувствовала себя так,  будто  это я
должна  умереть.-  сказала  мне сестра.-  Но как  ни перетряхивали,  как  ни
мусолили сплетню, никто не мог объяснить, как несчастный Сантьяго Насар влип
в эту историю". Наверняка знали только одно: братья Анхелы Викарио караулили
его, собираясь убить.
     Сестра вернулась  домой, кусая губы, чтобы  не заплакать.  Она  застала
мать в столовой: на ней было  воскресное платье  в голубой цветочек,  на тот
случай, если бы епископу вздумалось зайти к нам поздороваться, она накрывала
на  стол  и пела фадо о потаенной любви. Сестра заметила,  что на столе было
одним прибором больше, чем обычно.
     -  Это  для  Сантьяго Насара,-  ответила  мать.-  Мне передали, что  ты
пригласила его к завтраку.
     - Убери прибор,- сказала сестра.
     И выложила все. "Но  она будто все знала наперед,- сказала мне сестра.-
Вечно так: ей начинают рассказывать что-нибудь, не успеют дойти до половины,
а она уже знает,  чем  кончится". Дурная эта весть для моей матери оказалась
еще и каверзной. Насара назвали Сантьяго в честь нее, она была его крестной,
но она же состояла в кровном родстве и с Пурой Викарио, матерью возвращенной
назад невесты.  Однако,  не успев дослушать новости,  мать надела  туфли  на
каблуке и парадную мантилью, которую  доставала,  лишь отправляясь  выражать
соболезнование. Мой отец слышал все, лежа в постели, и,  выйдя в столовую  в
пижаме, встревоженно спросил, куда она собралась.
     - Предупредить куму Пласиду Линеро,- ответила мать.- Несправедливо: все
вокруг знают, что хотят убить ее сына, одна она не знает- не ведает.
     - Мы с ней в родстве, как и с семьей Викарио,- сказал отец.
     - Всегда надо брать сторону мертвого,- ответила мать.
     Из комнат один за другим появились мои младшие братья. Самые маленькие,
почуяв  дыхание трагедии,  заплакали.  Мать  единственный  раз  в  жизни  не
обратила на них внимания и пропустила мимо ушей слова мужа.
     - Подожди меня, я одеваюсь,- сказал он.
     Но мать уже была на улице. Один  только Хайме, мой брат, которому тогда
не сравнялось еще и семи, был одет - он собирался в школу.
     - Пойди с ней,- велел ему отец.
     Хайме побежал за матерью, не понимая, что происходит и куда она спешит,
догнал и ухватился  за  ее руку. "Она шла и  разговаривала  сама с  собой",-
рассказал мне Хайме. "Закона нет на этих  мужчин,- приговаривала она,- скоты
поганые, на одно только способны - беды творить". Она даже  не замечала, что
тащит  за руку ребенка. "Подумали, верно, что я умом тронулась,- сказала она
мне.-  Одно помню, слышно было,  как далеко где-то шумел  народ, будто опять
началось свадебное гулянье,  и все  бежали на площадь".  Она прибавила шагу,
собрав  всю  решимость,  на  какую  была  способна, коль  скоро  речь шла  о
человеческой жизни,  но тут  кто-то,  бежавший навстречу, сжалился  над ней,
несшейся, как в бреду.
     -  Не спешите так, Луиса Сантьяго,- прокричал он  ей на бегу.- Его  уже
убили.


     Байардо Сан Роман, человек, вернувший жену в родительский  дом, впервые
приехал в городок в августе прошлого года: за шесть месяцев  до свадьбы.  Он
прибыл  на  ходившем  раз  в  неделю пароходе, при  нем были дорожные сумки,
украшенные серебряными пряжками, и точно  такие  же пряжки сверкали  на  его
ремне и башмаках. Ему было за тридцать, но возраст скрадывался стройным, как
у молодого тореро, станом,  золотистыми глазами, кожей, словно подрумяненной
на медленном селитряном огне... Он приехал в коротком пиджаке и  очень узких
брюках - то  и другое из кожи  молодого бычка, а на руках - перчатки овечьей
кожи такого же цвета, что и костюм. Магдалена Оливер, приплывшая на одном  с
ним пароходе, не могла оторвать от него глаз всю дорогу. "Не поймешь, парень
или  девушка,- сказала  она  мне.- А жаль,- до  того хорош, прямо съела бы с
маслом". Не одна она так подумала, и не последней ей пришло  в  голову,  что
Байардо Сан Роман из тех, кого с первого взгляда не раскусишь.
     Моя мать в конце августа прислала  мне в  колледж письмо, где  вскользь
заметила: "Сюда  приехал  один  необычный человек". В следующем  письме  она
написала  мне:  "Этого необычного человека зовут Байардо Сан Роман, и все от
него в  восторге, но  я его еще не видела". Никто не знал, зачем он приехал.
Кому-то, не  устоявшему перед  искушением  задать этот вопрос,  незадолго до
свадьбы он ответил: "Ездил с места на  место,  искал,  на ком бы  жениться".
Может, это  была и правда, но точно так  же он мог бы ответить что угодно  -
такая у  него  была манера разговаривать: слова, скорее,  скрывали суть, чем
проясняли ее.
     В  первый  же вечер, в  кино, Байардо Сан Роман дал понять,  что  он  -
инженер-путеец,  и  заговорил  о том,  что надо проложить железную  дорогу в
глубь страны, чтобы мы тут  не зависели от  непостоянства реки. На следующий
день ему  надо было послать телеграмму,  и  он сам передал ее на аппарате да
еще  научил   телеграфиста  собственному   способу  работать  на   садящихся
батарейках.  Так  же естественно  и со знанием  дела  говорил  он с  военным
врачом, который находился в те месяцы у нас на вербовке рекрутов, о болезнях
в приграничных областях.  Ему нравились долгие и шумные праздники, но сам он
пил с умом, толково разрешал споры  и не любил, когда  пускали в ход кулаки.
Однажды в воскресенье,  после мессы, он вызвал на соревнование самых  лучших
пловцов, а таких было немало, и  переплыл реку  туда  и обратно,  каждый раз
опережая самых сильных на два десятка взмахов. Моя мать написала мне об этом
в письме, а в конце заметила в очень характерной для нее манере: "Похоже, он
привык  купаться не только в реке, но и в  золоте". Это соответствовало  уже
облетевшему город слуху, что Байардо Сан  Роман не только умеет все на свете
и умеет по-настоящему, но и что средства его беспредельны.
     Окончательно мать  благословила  его  в  октябрьском  письме. "Людям он
очень нравится,- писала она мне,- потому  что он честный и добрый, в прошлое
воскресенье  он  причащался коленопреклоненным  и помогал  служить мессу  на
латыни". В те  времена не разрешалось причащаться  стоя,  и церковная служба
отправлялась  только  на  латыни,  но моей  матери свойственно иногда делать
некоторые  натяжки,  чтобы  добраться до  сути  вещей.  Однако  после  этого
освящающего приговора она написала мне целых два письма,  в которых ни слова
не говорилось о Байардо Сан Романе, хотя к  тому времени уже стало известно,
что он  собирается жениться на Анхеле Викарио. И лишь когда прошло  довольно
много времени после незадавшейся  свадьбы, она призналась, что познакомилась
с ним, когда уже поздно было исправлять октябрьское письмо, к тому же взгляд
его золотистых глаз заставил ее содрогнуться от ужаса.
     - Мне почудилось, это - дьявол,- сказала она,- но ты сам  говорил  мне,
что такие вещи писать на бумаге не следует.
     Я познакомился с ним чуть позже матери, когда приехал на рождественские
каникулы, и мне он не показался таким необыкновенным, как о нем говорили. Он
произвел на  меня  впечатление  симпатичного  человека,  но вовсе  не  столь
идиллическое, какое  произвел  на Магдалену Оливер.  Я нашел, что он гораздо
серьезнее, чем можно было подумать, судя по его склонности к развлечениям, и
заметил   в  нем  внутреннее   напряжение,  плохо  спрятанное  за   излишним
острословием. Но главное - он показался мне очень грустным. А помолвка их  с
Анхелой Викарио уже состоялась.
     Никто  толком  не  знал, как они  познакомились. Хозяйка  пансиона  для
холостых  мужчин, где жил  Байардо Сан  Роман,  рассказывала:  он отдыхал во
время сиесты в зале,  в качалке,- дело было в конце сентября,- а в это время
Анхела   Викарио   с  матерью  шли  через  площадь  с   корзинами,   полными
искусственных цветов. Байардо  Сан  Роман  проснулся вполглаза, увидел  двух
женщин, с ног до головы в черном, казавшихся единственными живыми существами
в вымершем на полуденную сиесту городке, и спросил, кто та, молодая. Хозяйка
ответила,  что  это младшая дочь той женщины, с  которой  она идет, и что ее
зовут  Анхела  Викарио.  Байардо Сан Роман  проводил их  взглядом  до  конца
площади.
     - Имя ей подходит,- сказал он.
     Потом откинул голову на спинку качалки и снова прикрыл глаза.
     -  Когда  проснусь,-  сказал  он,-  напомните  мне, что я хочу  на  ней
жениться.
     Анхела Викарио призналась, что хозяйка пансиона рассказывала ей об этом
случае  еще до того, как Байардо  Сан Роман обнаружил свою к  ней  страстную
любовь. "Я ужасно испугалась",-  сказала она мне. Три человека, жившие  в то
время  в пансионе, подтвердили, что  такой случай был,  но четверо других не
очень в это верят. Однако же все в один голос заявляют, что Анхела Викарио и
Байардо Сан Роман в первый раз встретились во время октябрьских национальных
празднеств,  на благотворительном  вечере, где ей было поручено  разыгрывать
лотерею.  Байардо  Сан  Роман,  как  только  вошел,  направился  прямиком  к
лотерейщице и спросил, сколько стоит граммофон с перламутровой инкрустацией,
который должен  был  стать  главной  приманкой  вечера.  Она  ответила,  что
граммофон не продается, а разыгрывается.
     - Еще лучше,- сказал он,- так его легче получить и дешевле обойдется.
     Анхела  призналась мне,  что ему удалось произвести на нее впечатление,
однако  далекое от того, какое рождает  любовь.  "Терпеть  не могу надменных
мужчин, а такого тщеславного, как он,  в  жизни не видела,- сказала она мне,
вызывая в  памяти тот  день.-  И потом  я подумала, что  он иностранец".  Ее
неприязнь возросла еще больше, когда она объявила номер граммофона, предмета
всеобщего вожделения, и выиграл его Байардо Сан Роман. Откуда ей было знать,
что он, желая произвести на нее впечатление, скупил все номера лотереи.
     В  ту  же  ночь,  придя  домой, Анхела  Викарио  нашла  там  граммофон,
завернутый в подарочную бумагу и перевязанный лентой из органди. "До сих пор
не пойму, как он узнал,  что  у меня день  рождения",-  сказала  она  мне. С
большим трудом она убедила родителей, что не давала никакого  повода Байардо
Сан Роману посылать ей такой подарок, тем более - делать это в открытую, так
что  все  сразу  заметили. Словом,  старшие  братья Анхелы,  Педро  и Пабло,
отнесли граммофон  обратно  в пансион, его хозяину, и проделали все  с таким
шумом, что не осталось человека, который бы не видел, как они его принесли и
как  унесли  обратно.  Ибо  семейство не  учло одного  - обаяния Байардо Сан
Романа, против которого невозможно было устоять. Братья заявились домой лишь
на   рассвете  следующего  дня,  ошалевшие  от  выпитого,  с  тем  же  самым
граммофоном и  с  Байардо Сан Романом  в придачу,  в намерении дома догулять
недогулянное.
     Анхела  Викарио  была  младшей  дочерью  в семье  с  очень  стесненными
средствами. Ее отец,  Понсио Викарио,  скромный мастер-ювелир для небогатого
люда, потерял зрение,  превращая  золото в красоту, ради  поддержания  чести
дома. Пурисима  дель Кармен, Пречистая Кармен, ее мать, прежде была школьной
учительницей, но вышла замуж,  и  на  том ее  учительствование кончилось. Ее
кроткий  и  несколько печальный  вид  надежно  прикрывал  твердый  характер.
"Смахивала на монашку",- вспоминает Мерседес. Она с жаром отдалась заботам о
муже и  воспитанию  детей, и порой забывалось, что сама она продолжает жить.
Две старшие сестры вышли  замуж поздно. Кроме братьев-близнецов  была  у них
еще одна дочь, старше Анхелы, но умерла от сумеречной лихорадки, и целых два
года  после  ее смерти они носили траур: облегченный - в доме и строгий - за
его  стенами. Братьев  растили  так, чтобы со временем они  стали настоящими
мужчинами.  А  девочки  воспитывались  в расчете  на  замужество.  Они умели
вышивать на пяльцах, шить на машинке, плести на коклюшках кружева, стирать и
гладить,  делать искусственные цветы,  варить  фигурную карамель и  сочинять
приглашение на помолвку. В отличие от своих сверстниц, выросших в небрежении
к  обрядам,  связанным  со  смертью,  все  четыре сестры были мастерицами  в
древней науке бдения у постели больного, знали, как укрепить дух умирающего,
как обрядить усопшего. Единственное, в чем  могла упрекнуть их моя  мать - в
привычке  расчесывать волосы  перед сном. "Девочки,-  говорила  она  им,- не
причесывайтесь на ночь, это задерживает в море корабли". Она  считала,  если
бы не это, других таких воспитанных  девушек  не сыскать. "Лучше не бывает,-
часто  говорила  она.- Любой будет счастлив с  такою женой, их воспитали для
страдания". Тем двоим, что  женились на старших дочерях, нелегко было к  ним
прорваться:  сестры повсюду  ходили вместе, устраивали  вечера, где  женщины
танцевали  друг  с  дружкой,  и склонны  были  подозревать  задние  мысли  в
намерениях мужчин.
     Анхела Викарио была самой красивой из четырех, и моя мать говорила, что
она,  подобно  великим королевам,  известным из  истории,  явилась на свет с
затянутой на шее  пуповиной. Однако казалась она  беззащитной, ей  словно не
хватало жизненного напора, так что будущность перед ней маячила сама зыбкая.
Я видел  ее из году в  год во время рождественских каникул, и с каждым разом
она выглядела  все более не от мира сего в окне своего  дома, где под вечер,
вместе  с  соседками,  делала  матерчатые  цветы  и  напевала вальсы,  какие
напевают  незамужние женщины. "Саму  бы  ее насадить  на  проволочку, вместо
цветочка,-  говор