о на самом деле любила, и выбрала для этой цели Сантьяго Насара,
думая, что братья никогда  не решатся убить  его. Я тоже попытался вырвать у
нее правду,  когда пришел  во второй раз, и выложил все свои доводы, один за
другим, но она, на миг оторвав взгляд от вышивания, отразила их:
     - Не ломай голову, братец,- сказала она мне.- Это был он.
     Все  остальное  она  рассказала  без   недомолвок,   вплоть   до  беды,
приключившейся в  первую  брачную ночь. Рассказала, что подружки подучили ее
напоить в  постели  мужа до  бесчувствия и притвориться стыдливей, чем была,
чтобы  он  погасил  свет,  присоветовали  промыться  как  следует  раствором
квасцов, чтобы создать  видимость невинности,  и  испачкать простыни ртутным
хромом, а наутро вывесить их всем на обозрение у себя во дворе, как положено
новобрачной.  Только двух  вещей не  учли ее подружки-напарницы: Байардо Сан
Роман был  необычайно стоек к спиртному,  а за  глупостью, которую  пыталась
привить Анхеле Викарио мать, таилась чистота и порядочность. "Ничего такого,
что мне велели, я не  сделала,- сказала она мне,- чем  больше я думала,  тем
больше понимала:  все это гадость и нельзя такое делать никому, и уж подавно
-  человеку, которому не повезло: женился на мне". Итак, она без опаски дала
раздеть себя в ярко освещенной спальне, и куда-то улетучилась все  внушенные
ей  страхи, так  осложнявшие  жизнь. "Все  вышло  очень просто,- сказала она
мне,- потому что я решила умереть".
     Дело в  том, что об этой своей беде она  говорила  безо всякого  стыда,
чтобы скрыть другую беду, настоящую, которая сжигала ее  изнутри. Никому  бы
даже и в голову  не пришло, пока она не решилась рассказать мне об  этом:  с
того момента, как Байардо Сан Роман  отвел ее обратно в родительский дом, он
навсегда вошел в ее жизнь. Это  был последний  удар судьбы. "Когда мама била
меня, я вдруг вспомнила его,- сказал она мне.- И стало не так больно, потому
что это  было:  за него".  Немного удивляясь  самой себе, она опять думала о
нем, когда  рыдала на софе в  столовой. "Я  плакала не из-за того, что  меня
побили, и не из-за того,  что случилось,- сказала  она мне,- плакала о нем".
Она продолжала думать о  нем, когда мать накладывала ей на лицо компресс  из
арники, и когда услыхала крики  на улице и набатный колокол, и когда ее мать
вошла  и  сказала, что теперь она  может  спать,  потому  что  самое  худшее
свершилось.
     Много  времени прошло в думах о нем без какой бы то ни было  надежды, и
вот однажды ей пришлось провожать мать к глазному врачу в  Риоачу. По дороге
они зашли в портовую гостиницу, с хозяином которой  были знакомы, и в буфете
мать  попросила стакан воды. Она  пила, стоя спиной к  дочери,  а  та  вдруг
увидела в многочисленных зеркалах того, о ком столько думала. Едва дыша, она
повернула голову  и увидела, как он, не  заметив ее, прошел мимо и вышел  из
гостиницы. Сердце разлетелось на куски, она  снова  посмотрела на мать. Пура
Викарио  у  стойки  допила  воду, вытерла  губы рукавом и улыбнулась дочери,
глядя на нее сквозь новые очки. И в этой улыбке - в первый раз со дня своего
рождения - Анхела Викарио  увидела мать такой, какой она была на самом деле:
несчастной женщиной, посвятившей  всю  себя  культу собственных недостатков.
"Какое дерьмо!"  -  подумала она.  Это  на  нее  так подействовало, что  всю
обратную  дорогу она  пела в полный  голос,  а  дома  бросилась на постель и
проплакала три дня.
     Она родилась  заново. "Я просто  с  ума сходила  по нему,-  сказала она
мне,- сходила с ума, да и только". Стоило  ей закрыть  глаза, как она видела
его, в шуме моря слышала его дыхание, среди ночи просыпалась, почувствовав в
постели  жар  его тела. В конце  недели,  не  сыскав  ни минуты  покоя,  она
написала  ему   первое  письмо.  Коротенькое,  неловкое  письмо,  в  котором
говорила, что видела его, когда он выходил из гостиницы,  и как ей хотелось,
чтобы он тоже ее увидел. Ответа она ждала  напрасно. Через два месяца, устав
от ожидания, она послала ему второе письмо, составленное в той же уклончивой
манере,  что  и  первое,  якобы   с  единственным  намерением-  упрекнуть  в
невежливости.  В  последующие шесть месяцев  она  написала ему шесть  писем,
оставшихся без ответа, но ей было достаточно знать, что он их получает.
     Впервые   оказавшись   хозяйкой   собственной  судьбы,  Анхела  Викарио
обнаружила, что ненависть и любовь - две взаимосвязанные страсти. Чем больше
посылала она  писем, тем больше  разгорался костер ее любовной лихорадки, но
точно в той же мере накалялась и ее счастливая злость против матери. "У меня
внутри  все переворачивалось, когда я ее видела,- сказала она мне,- а стоило
мне взглянуть на нее, я  тут же вспоминала его".  Ее жизнь отвергнутой  жены
была такой же простой, как и в девичестве: вышивала на машинке с подружками,
точно так же, как раньше, делала тюльпаны из материи и птичек из бумаги,  но
когда мать засыпала,  она садилась  за письма, на которые  не было ответа, и
писала  до зари. Ум ее  отточился, характер окреп, она выучилась  свободе  и
снова стала  невинной девушкой  - только для него;  у нее не осталось  иного
авторитета, кроме  нее  самой, она  не  знала  иного  рабства, кроме того, в
которое ввергало ее неотвязное чувство.
     Полжизни  она  писала  каждую неделю. "Иногда мне ничего было  писать,-
сказала  она  мне  со  смехом,-  но мне  хватало того,  что  я знала:  он их
получает". Сначала это были  коротенькие  весточки  суженой,  потом  записки
тайной возлюбленной, несколько  надушенных посланий  от  невесты,  подробные
отчеты о делах, свидетельства любви и, наконец, возмущенные письма покинутой
супруги, которая выдумывала тяжелые болезни,  чтобы заставить его вернуться.
В  одну прекрасную ночь  она  опрокинула  чернильницу на готовое  письмо, но
вместо того,  чтобы разорвать его, приписала внизу: "В  доказательство любви
посылаю  тебе  мои  слезы".  Случалось,  устав  плакать,  она  смеялась  над
собственным безрассудством. Шесть раз  меняли  почтальонш на почте,  и  всех
шестерых  ей удавалось  сделать  своими сообщницами.  Единственное,  что  не
пришло  ей в голову,- отступиться от своего. Однако он,  казалось, оставался
совершенно нечувствительным к ее безумствованию: она писала как бы никому.
     Как-то на  рассвете, продутом  ветрами,-  то  было  на  десятом году ее
безумства,-  она проснулась  от мысли, что  он в постели  рядом,  с ней. Она
написала жаркое письмо на двадцати страницах, в котором, отбросив стыд, дала
волю горьким истинам, застоявшимся у нее  в сердце с той самой роковой ночи.
Она писала об отметинах, которые он навеки оставил у нее на теле, о том, как
солон его язык и как горяч африканский  жезл его страсти. Она  отдала письмо
почтальонше,  которая по пятницам  приходила к ней вышивать, а потом уносила
письма, и была совершенно уверена,  что  это  последнее излияние завершит ее
агонию. Ответа не последовало. С тех пор она уже не очень сознавала, что она
писала и кому, но писать продолжала неотступно семнадцать лет подряд.
     Однажды августовским полуднем, вышивая с подружками, она почувствовала,
что  кто-то подошел к двери. Ей не надо было смотреть - она и так знала, кто
это. "Он потолстел, начал лысеть и вблизи видел только в очках,- сказала она
мне.- Но это был он, черт возьми, он!" Ей стало страшно:  она  понимала, что
он видит, как она сдала,- сама-то она видела, каким он стал,- и сомневалась:
было ли в  нем столько же любви к ней,  сколько у нее к нему, чтобы  вынести
это.  Рубашка на нем  вся  пропотела, точь-в-точь как в тот  день, когда она
увидела его на празднике первый раз, и был на нем тот же самый ремень  и при
нем те же самые дорожные сумки с серебряными украшениями. Байардо Сан  Роман
шагнул вперед, не  обращая внимания на  остолбеневших вышивальщиц, и положил
свои сумки на швейную машинку.
     - Ну,- сказал он,- вот и я.
     Он привез с собой чемодан с одеждой - он собирался остаться - и другой,
точно такой  же чемодан,  в котором были почти две тысячи ее писем. Они были
сложены в  стопочки  по  датам, перевязаны  разноцветными  лентами  и все до
одного - нераспечатаны.
                                  * * *

     Много лет после убийства Сантьяго Насара мы не  могли говорить ни о чем
другом. Наше повседневное поведение, до тех пор управлявшееся различными, не
зависящими друг  от  друга  привычками,  вдруг  закрутилось  вокруг  одного,
всколыхнувшего всех события. На рассвете мы вздрагивали от петушиного  крика
и не спали ночами, пытались разобраться в переплетении случайностей, которые
сделали  возможной эту нелепость; мы  мучились, совершенно очевидно,  не  из
отвлеченного желания разгадать загадку, но потому, что  никто из нас не  мог
жить дальше, пока в точности не дознается, какое место и назначение  во всем
этом судьба определила лично ему.
     Многие этого так и не узнали. Кристо  Бедойя,  который со временем стал
известным хирургом, не сумел  себе объяснить, что побудило его просидеть два
часа  до  прибытия  епископа у деда с бабкой,  а  не пойти отдыхать  домой к
родителям, которые до рассвета ждали  его, чтобы сообщить тревожную новость.
Большинство из тех,  которые  могли  так или иначе помешать преступлению, но
этого  не сделали, утешали  себя мыслью, что честь - дело святое и  касается
это только главных  действующих  лиц драмы.  "Честь  - как любовь",- не  раз
слыхал я от матери. На Ортенсию Бауте, чье участие  в драматических событиях
свелось лишь  к  тому, что она увидела два  окровавленных ножа  в  то время,
когда они  еще не  были окровавлены, так подействовало это видение, что  она
ударилась  в  покаяние и в один прекрасный день, не имея сил дольше выносить
его, выскочила  голой на улицу.  Флора  Мигель, невеста Сантьяго  Насара, от
отчаяния сбежала с лейтенантом-пограничником, который увез ее в  Вичаду, где
добывали каучук, и там пустил по рукам. У Ауры Вильерос, повитухи, оказавшей
помощь при рождении  целым трем поколениям, когда  она узнала о происшедшем,
случились спазмы мочевого пузыря, так что до самой смерти она потом мочилась
через  трубочку.  Дон  Рохелио  де  ла  Флор,  добродетельный  муж Клотильде
Арменты, который в свои 86 лет был чудом живучести, в последний раз поднялся
на ноги, чтобы  увидеть, как  растерзали  Сантьяго Насара  у  запертой двери
отчего дома, и не пережил этого потрясения. Пласида  Линеро заперла дверь  в
самый  последний  момент, но  со временем избавилась  от  чувства  вины.  "Я
заперла дверь потому, что  Дивина  Флор поклялась мне, будто видела, как мой
сын вошел  в дом,- рассказала она мне,- а этого не  было".  Однако же она не
могла простить себе,  что запуталась  в предвестиях: в добром - деревьях и в
дурном - птицах, и в конце концов поддалась пагубной привычке того времени -
жевать зерна кардамона.
     Когда  через  двенадцать дней после преступления  приехал  следователь,
город кипел  страстями.  От одуряющего  зноя  следователь спасался  одним  -
глушил  кофе  с ромом у  себя в замызганной  дощатой конторе  муниципального
дворца; чтобы угомонить валивший валом  незваный люд - каждый горел желанием
показать, какую  важную роль играл в этой драме он,- ему пришлось вызвать на
подмогу дополнительные силы. Следователь только  что получил диплом,  он еще
носил  черный  форменный костюм Юридического  института  и золотое кольцо  с
эмблемой  его  выпуска  и  не  успел  избавиться  от  чуть  высокомерного  и
лирического настроя счастливого новичка.  Я  так и не  узнал его имени. Все,
что  мы  знаем о  его  характере,  почерпнуто из  материалов  дела,  которое
множество  людей  помогало  мне разыскивать двадцать  лет спустя  во  Дворце
Правосудия  в Риоаче. Архив не  разбирали, и судебные дела более чем  за век
были свалены в кучу  на полу ветхого строения колониального периода, которое
в течение двух  дней служило  штаб-квартирой  Фрэнсису  Дрейку.  Нижний этаж
временами затопляло выходившее из берегов море,  и растрепанные тома плавали
по пустынным  кабинетам.  Я и  сам  не  раз, по щиколотку в воде,  занимался
поисками  нужных мне бумаг  в этом  пруду,  схоронившем  не один процесс,  и
только случайность  позволила  мне в результате пятилетних изысканий выудить
322 разрозненных листа из более чем  500, которые  должны были содержаться в
деле.
     Имени  следователя  нет  ни  на одной  из  страниц,  однако  совершенно
очевидно, что  этого человека  сжигала литературная лихорадка. Без сомнения,
он  читал испанских классиков  и некоторых  античных  и хорошо  знал  Ницше,
модного в  те времена  среди судейских  чиновников. Замечания на  полях-  не
только  из-за цвета  -  казалось,  были  написаны  кровью.  Загадка, которую
подбросила следователю  судьба, привела его в такое замешательство,  что  он
позволил  себе   множество  лирических   отступлений,  явно   противоречащих
необходимой точности его занятия. И  кроме того,  ему показалось незаконным,
что жизнь подстроила такое количество запретных для литературы случайностей,
чтобы  беспрепятственно могла приключиться  смерть, о  которой столько людей
было оповещено.
     Однако по  завершении усердных трудов его более всего  встревожило, что
он  не нашел ни малейшего - даже самого недостоверного - свидетельства того,
что Сантьяго Насар действительно  был виновником причиненного  зла. Подружки
Анхелы Викарио, ее  сообщницы по обману, долго  потом  рассказывали, что она
поделилась  с ними секретом еще до свадьбы,  однако имени им  не назвала.  В
материалах дела содержится их заявление: "Чудо она нам открыла, а чудотворца
- нет". Сама же Анхела Викарио стояла на своем. Когда следователь спросил ее
в своей уклончивой манере, знает ли она, кто такой  покойный Сантьяго Насар,
она бесстрастно ответила:
     - Виновник.
     Именно  так и записано, однако никаких уточнений относительно того, как
и где он лишил ее чести, не дается. Во  время суда, который длился всего три
дня, особое  внимание обращалось  на  слабость  обвинения.  Следователь  был
настолько  сбит  с  толку  отсутствием  улик  против  Сантьяго  Насара,  что
временами выказывал явное  разочарование, поскольку  проделанная  им большая
работа  сводилась   на  нет.  На  листе  416  он  собственноручно   красными
аптекарскими  чернилами  написал  на полях:  "Дайте  мне  предрассудок,  и я
переверну мир". Под этим  перефразированным изречением, свидетельствующем об
унынии,  он  теми  же самыми кровавыми чернилами  довольно  удачно нарисовал
пронзенное стрелой сердце.  В его  глазах, как и  в  глазах ближайших друзей
Сантьяго Насара, поведение того  в последние часы  решительно доказывает его
невиновность.
     В утро своей  смерти Сантьяго  Насар  и  в  самом деле ни  на минуту не
встревожился, хотя прекрасно знал, какой ценой пришлось бы расплачиваться за
оскорбление, которое вменили ему в вину. Он сознавал, в каком ханжеском мире
живет, и должен  был понимать, что простодушные близнецы не способны  снести
такой обиды. Никто как следует не знал Байардо Сан Романа, но Сантьяго Насар
знал его достаточно,  чтобы видеть: за  светским лоском скрывается  человек,
подверженный  не  меньше  любого  другого  предрассудкам,  которые  впитал с
молоком матери. А  следовательно, его сознательная  беззаботность  в то утро
была  самоубийственной.  Кроме  того,  узнав в последний момент, что  братья
Викарио поджидают его,  собираясь убить, он не ударился в панику, о  чем уже
не  раз  говорилось,  но  скорее растерялся,  как  растерялся  бы невиновный
человек.
     У  меня  лично создалось  впечатление, что он умер, не осознав, за  что
умирает.  После  того как  он  пообещал  моей  сестре  Маргот прийти  к  нам
завтракать, Кристо Бедойя под руку  повел его  вдоль берега, и оба выглядели
столь  далекими от происходящего, что ввели  всех  в  заблуждение. "Они  шли
такие довольные,- сказал мне Меме Лоаиса,- и я возблагодарил Господа, решив,
что все уладилось". Разумеется, не все любили Сантьяго Насара. Поло Карильо,
хозяин местной электростанции, считал, что Сантьяго Насар был так спокоен не
оттого, что невиновен, а оттого, что циничен.  "Думал, его не тронут, думал,
деньги его защищают",- сказал он мне. Фауста Лопес, его жена, пояснила: "Они
все такие,  эти турки". Индалесио Пардо зашел  в лавку  Клотильде Арменты, и
там близнецы сказали ему, что,  как только епископ уедет, они убьют Сантьяго
Насара. Как многие и многие,  он подумал, что все это болтовня с недосыпа да
перепоя, но Клотильде Армента убедила его, что это правда, и попросила найти
Сантьяго Насара и предостеречь.
     - Не трудись попусту,- сказал ему Педро Викарио,- он уже  все равно что
мертвый.
     Это  выглядело  открытым вызовом. Близнецы  знали об узах,  связывающих
Индалесио  Пардо с  Сантьяго  Насаром, и, должно быть,  решили, что  это тот
самый человек,  который может помешать  преступлению  безо  всякого для  них
позора. Индалесио Пардо увидел Сантьяго Насара в толпе, покидавшей порт: они
шли  под  руку  с  Кристо  Бедойей, и  он  не  решился тревожить  их  своими
предостережениями. "Тревога  утихла, отпустило",-  сказал он мне. Он  только
похлопал того и другого по плечу,  и они пошли  своей дорогой.  Они его даже
едва ли заметили - так были поглощены подсчетами свадебных затрат.
     Люди направлялись на площадь,  туда же, куда и Сантьяго Насар  с Кристо
Бедойей. Шли довольно густой толпой, однако Эсколастике Сиснерос показалось,
что  друзья  двигались  свободно, как бы в кольце, толпа словно расступилась
вокруг них, потому что знала: Сантьяго  Насар шел умирать, и не решалась его
коснуться. И Кристо Бедойя тоже  припоминает, что люди вокруг них  вели себя
необычно.  "Смотрели  так,  будто у нас лица разрисованы",-  сказал он  мне.
Более того: Сара Норьега  открывала  свой обувной магазинчик как раз  в  тот
момент,  когда  они  проходили  мимо, и  перепугалась,  увидев,  как  бледен
Сантьяго Насар. Он успокоил ее:
     - Сама подумай, Сара, детка,- сказал он  ей не останавливаясь,- столько
выпить!
     Селесте Дангонд сидел  в пижаме у двери  своего  дома,  посмеиваясь над
теми, кто вырядился ради епископа, и пригласил Сантьяго Насара выпить  с ним
кофе.  "Хотел выиграть  время,  обдумать все  как  следует",- сказал он мне.
Сантьяго Насар ответил, что он спешит - надо переодеться и идти завтракать к
моей сестре. "Я сплоховал,- объяснил мне Селесте Дангонд,- подумал: не могут
его  убить, если  он так уверен в том, что собирается сделать". Ямиль Шайум,
единственный, поступил как следовало. Едва до  него дошел  слух, он вышел из
своего магазинчика тканей и стал  ждать Сантьяго Насара, чтобы предупредить.
Он был из тех арабов, что  последними, вместе с Ибрагимом Насаром, прибыли в
городок, и до самой смерти того был его партнером по картам, а после остался
советчиком и другом его семьи. Более подходящего  человека, чтобы поговорить
с Сантьяго  Насаром,  не  было,  никто другой  не  пользовался  у него таким
уважением.  Однако Ямиль Шайум  подумал, что, если  слух необоснованный,  он
напрасно встревожит Сантьяго Насара, и решил посоветоваться прежде  с Кристо
Бедойей, на случай, если  тот знал больше. Как только  друзья  появились, он
окликнул  Кристо Бедойю. Тот  похлопал  по спине Сантьяго Насара - они почти
дошли до площади - и поспешил к Ямилю Шайуму.
     - До субботы,- сказал он на прощание Сантьяго Насару.
     Сантьяго Насар ничего ему не сказал, а  обратился по  арабски  к  Ямилю
Шайуму,  и тот ответил  ему  тоже  по-арабски. "Это была  наша  с  ним  игра
словами,  мы  часто  так  развлекались",-   сказал   мне   Ямиль  Шайум.  Не
останавливаясь,  Сантьяго Насар махнул  им на  прощание  рукой и завернул за
угол - на площадь. Они видели его в последний раз.
     Едва  выслушав Ямиля Шайума, Кристо Бедойя выскочил из лавки  и побежал
догонять Сантьяго Насара. Он видел,  как тот завернул за угол,  однако среди
разбредавшихся  с  площади людей  он Сантьяго Насара не обнаружил. Несколь