ый быт:


     Люся встала и затапливает
печку документами из Цент-
рального банка. Из длинной
трубы, как из ноздрей ку-
рильщика, подымаются
тоненькие гадины дыма.


     Встаешь, вступаешь в валенки
и лезешь на лестницу
замазывать дырки.


     Каждый день. Лестницу
из комнаты не выносишь.


     А печника не дозовешься.
Он в городе самый нужный
человек. Город отепляется.
Все решили жить...


     Хорошо жить и мордой ощущать
дорогу жизни.


     Сладок последний кусок
сахара. Отдельно завернутый
в бумажку.


     Хороша любовь.


     А за стенами пропасть,
и автомобили, и вьюга зимой.
А мы плывем своим плотом.


     И как последняя искра
в пепле, пет, не в пепле, как
темное каменноугольное
пламя.


     А тут То-ло-нен. Одно
слово --  Финляндия.


     Финляндия не интересна потому,
что жизнь в ней авто-
матизирована, ничего не
происходит, точнее --  не ощуща-
ется. А социализм --  в революции
--  был интересен, как
путешествие в ковчеге. Об
этом Шкловский пишет в статье
"Десять лет". И это не потому,
что несколько лет сущест-
вовала эфемерная эстетическая
свобода, а потому что у
кариатид Эрмитажа играли
в городки, а из торцов Дворцовой
площади прорастала трава.
Город "остранялся".


     Даже классик Ходасевич признавал,
что Петербург стал
тогда еще прекраснее --  в
начавшемся моменте тления. То
же писал Эренбург в "Тринадцати
трубках": "Заштатная
столица была величественна
и прекрасна". Он же цитирует,
в мемуарах, стихи серапионовой
сестры Елизаветы Полон-
ской --  о впервые почувствованной
ценности крох бытия --
хлеба, дров: ср. выше у
Шкловского.


     34 Борис Парамонов


     Революция и война были способами
остранения как не
эстетического уже, а социального
действия. Чтобы почув-
ствовать войну, нужен реальный
страх, реальная война.


     Есть лагерное выражение:
научить свободу любить. Для
этого нужен --  лагерь.


     Вот почему мировоззрение
Шкловского, скрывающееся
за методом формального литературоведения,
можно назвать
(не эстетизмом уже, а)
трагедийным гедонизмом.


     Это форма, вариант ницшеанства.
(Можно вспомнить и
Кьеркегора, отождествлявшего
эстетическую форму созна-
ния с чувственным экстремизмом.)


     Получается, что Шкловский
не так уж далеко отстоит
от какого-нибудь теургического
Вячеслава Иванова. Футу-
ристическая революция отнюдь
не была разрывом с совре-
менной ей традицией, --  она
только по-другому ее форму-
лировала.


     Остраненно.






2


"Младоформалист" Л. Я. Гинзбург
пишет ("Человек за
письменным столом"):


     Опоязовское течение в
широком смысле (гораздо более
широком, чем опоязовцы
и их ученики) было частью
антисимволистской реакции
(от футуристов и акмеистов
до обериутов) на культуру
начала века. Как и вся про-
тивосимволистская реакция,
формализм многому учился
и научился у символистов.
Формализм быстро и в основном
изнутри распался как
догма, но как фермент он продолжал
работать впрок. Эпохален
формализм еще тем, что в своей
склонности к аналитическому
разъятию он был неузнан-
ным двойником исторического
и социологического анали-
за. Антиподом и двойником
--  что как-то увязывалось в
большом культурном развороте.


     "Исторический и социологический
анализ" --  это попро-
сту марксизм. Но двойничество
не только в совпадающей
редуктивистской установке,
оно еще и в позитивной, стро-
ительной программе --  в том
"конструктивизме", который
выступает общим стилевым
знаменателем политики как
художества, революции как
эстетического проекта. Большой
стиль эпохи --  утопия.
Это включает и символизм, и Бер-


     35


     дяева, и гностические фантазии
"Ладомира", в последнем
ясе --  Федоров плюс ленинские
нужники из золота. Но в
утопическое строительство
были включены не только сим-
волистские теурги и футуристические
самовитые словесни-
ки, --  в него включились
массы. Это была всеобщая моби-
лизация, начавшаяся в 1914-м
году.


     В гедонизме Шкловского, при
всех его ницшеанских
обертонах, нашла выражение,
как сказали бы тогдашние
социологи, учившие жить
формалистов, "психоидеология"
вот этих самых масс. Бердяев
был прав, говоря в "Вехах"
о стадах индивидуалистов-ницшеанцев.


     Индивидуализм военнообязанного
--  психология отпуск-
ника, если не мародера.
В русской литературе как раз в
это время появился такой
отпускной солдат, Николай Ти-
хонов --  явление очень значительное.


     Тихонов заставляет вспомнить
трактовку футуризма,
данную Корнеем Чуковским:
не столько будущее, сколько
давно прошедшее. Архаизм,
варварство:


     Я одержимый дикарь, я
гол...


     Тихонов --  человек Шкловского,
находящий в войне и
революции повод для обновленного
переживания бытия.
Остранение идет рука об
руку с эротическими пережива-
ниями:
Он расскажет своей невесте
О забавной, живой игре,
Как громил он дома предместий
С бронепоезд ных батарей.


     Как пленительные полячки
Присылали письма ему,
Как вагоны и водокачки
Умирали в красном дыму.




У Шкловского мы вправе видеть
некий всеобщий куль-
турный синтез, потому что
он в собственной эпохальной
личности объединил пафос
конструктора, конструктивиста
с элементарной (то есть
стихийной) чувственностью резер-
виста культуры. Иногда он
кажется инкарнацией руссоист-
ского дикаря-философа. Иногда
--  неким удавшимся Писа-
ревым.


     36


     Интересно, что и в символизме
была уже такая удача --
Сологуб: кухаркин сын, пошедший
не в писаревское есте-
ствознание, а в тогдашнюю
сексуальную революцию дека-
дентов.


     И если спроецировать все
это на Ницше, то получится
даже не искусство как воля
к обману, а самый настоящий
белокурый бестия.


     И глаза стальной синевы.


     Стихи Тихонова до "Орды"
плохие, но одно названо
очень хорошо --  "Перекресток
утопий".


     Тихонова можно вывести из
Киплинга или даже еще
верней из Гумилева, но движение
на Восток у обоих, столь
ревностно повторенное Тихоновым,
вело к тому же Ницше,
к Заратустре, говорившему,
что женщина создана для ус-
лады воина.


     Отпускной солдат --  он даже
и мертвый встанет, чтобы
пойти к жене.


     Так что мертвые вставали
не только у Горького, как
вспоминает Шкловский в "Письменном
столе". Его мало-
понятная сейчас любовь к
Горькому идет не только от
восхищения горьковским неканоническим
Толстым или вве-
дения в беллетристику бессюжетного
документального ма-
териала, на манер Розанова,
но и родственностью с Ницше.


     У Шкловского можно заметить,
как и у Горького, при-
знаки садистской психологии.
Гедонизм этого требует.


     Ибо ласкать, учил Шкловский,
хорошо бранными сло-
вами.


     Всяческий конструктивизм
близок к архаическому вар-
варству, потому что в нем
происходит некое упрощение,
примитивизация, отказ от
культурного излишества. Это Пи-
кассо и негрская скульптура:
Аполлон чернявый, как писали
футуристы. Особенно упрощается
психология, собственно
даже уничтожается. "Психоложество",
говорил Маяков-
ский. Нелюбовь Шкловского
к роману --  отсюда.


     По-другому это называется
архаической революцией.
Позднее об этом много писал
Томас Манн. Но в России
писали раньше:

Построив из земли катушку,
Где только проволока
гроз,
Ты славишь милую пастушку
У ручейка и у стрекоз.
37


     Будетляне, писал Шкловский,
осознали в искусстве ра-
боту веков: увидели в нем
элементарный чувственный жест,
радостное переживание.


     Шкловский знал Фрейда и часто
ссылался на него, но
одну его страницу пропустил
незамеченной: где тот говорит,
что дикари, вынужденные
иногда работать, ритмизируют
физические усилия в лад
произносимыми эротическими сло-
вами.


     Этому не противоречит учение
Шкловского о художест-
венной речи как затрудненной,
задержанной. Все это не
более чем "пытка задержанным
наслаждением" (формула
из "Теории прозы").


     В любви, как и в теории литературы,
Шкловский был,
по словам Эльзы Триоле,
специалистом (мемуары А. Чуда-
кова).



3


Было бы последним делом разговор
о Шкловском свести
к его индивидуальной, хотя
и незаурядной, психологии.
Большой человек тем и отличен,
что представителен, ти-
пичен. Шкловский, субъективно
переживая как бы пора-
жение, писал, что нужно
делать не историю, а биографию.
Но он и делал историю своей
биографией. Его биография
моделировала громадный исторический
сдвиг.


     Он --  победитель, победу которого
не сознают, вроде
Барклая.


     Внимание, а похоже, что и
любовь Шкловского к Роза-
нову не случайны. Он взял
у Розанова и по-своему выразил
его тему о наступлении мировой
эпохи нерепрессивной
культуры. В его,
Шкловского, конкретном деле это было
десублимацией искусства.
Все учение об остранении можно
свести к этому: не идеальные
образы создают искусство, а
углубляет и утончает чувственный
опыт.


     Как всегда, новое оказалось
хорошо забытым старым.
Запахло "Сатириконом" и
пирами Тримальхиона. Сюда хо-
рошо подверстывается кьеркегоровский
Нерон.


     Мне рассказывал один москвич,
хитростью проникший
в просмотровый зал, где
начальство принимало "Сатирикон"
Феллини, что у номенклатурщиков
сложилось твердое впе-
чатление, будто этот фильм
--  вариант "Сладкой жизни" и
повествует об эротических
и гастрономических играх верхов
нынешней буржуазии. Фильм
принят не был, и в советском


     38


     прокате не появился, поскольку
был оценен как пропаганда
буржуазного разложения.


     Если это и выдумано, то хорошо.
Это Шкловскому и его
компании некое возмездие:
уж очень активно провели они
кампанию по реабилитации
плоти искусства, слишком бурно
дезавуировали "бумажные
страсти" (Маяковский). Всячес-
кий "застой" --  это реакция
на революцию, а не просто дур-
ной эстетический вкус. Люди,
уставшие от революции, жела-
ли читать романы: роман
требует кушетки, он отдохновенен.


     А Шкловский подсовывал новый
жанр --  газету, в ко-
торой писали в основном
о неприятностях.


     В конце концов был достигнут
компромисс, известный
как "социалистический реализм".


     Соцреализм, взятый в его
сталинском варианте --  с ка-
нонизацией Маяковского,
но и с уходом от левого искусства
в "психоложество", --  очень
большая тема: о конце рево-
люции, конце утопии. В длительной
перспективе это был
поворот к лучшему, если
угодно --  к человеку Достоевского,
взятому со всеми его
почесываниями. Позднее поэт скажет:


     "ворюги мне милей, чем кровопийцы".


     Поначалу, однако, это был
отказ от Татлина, Малевича
и Мельникова, и для людей
Шкловского создавалось впе-
чатление перемены к худшему.
Потому что даже газету
умудрились сделать отдохновенным
чтением --  сказкой.


     Дело было решено так: вместо
эстетического авангарда
создадим номенклатуру, которая
и будет ощущать жизнь
во всей чувственной полноте
вместо того, чтобы деклари-
ровать чисто эстетическую
необходимость таковой.


     Писателям же было предложено
создать собственную
номенклатурную элиту. И
они на это с удовольствием пошли.
Иначе и быть не могло: ведь
больше всего писатель жаждет
воплотиться.


     Главное задание соцреализма
--  даже не мифотворчес-
кое. Оно --  в обнаружении
психологии художественного ти-
па личности, в социальной
манифестации таковой. Тут имеет
место обнажение приема и
реализация метафоры: становясь
платным функционером идеократического
режима, худож-
ник превращается в жреца
и начинает жрать. Может быть,
такова и была первоначальная
природа института жрецов.
Соцреализм снова снял с
него культурные покровы, десуб-
лимировал его.


     Розанов недаром любил православных
попов за их вкус
к осетрине.


     39


     Так и художник: следует говорить
не о "вкусе" его,
т. е. не о чем-то "художественном",
а о вкусе в смысле
гастрономической эрудиции,
об умении насытиться: Алексей
Н. Толстой.


     Н. Я. Мандельштам рассказывает
в первой книге, как
в доме в Лаврушинском они
перемещались с этажа на этаж:


     у Шкловского ночевали, а
к Катаеву ходили на обмывку
ордена. Получается, что
Шкловский хороший, а Катаев
негодяй. На самом деле --
второй это эманация первого.


     Шкловский и породил все эти
тримальхионовы пиры.


     Но трагедийность со временем
уходила, а гедонизм (так
сказать, "чистый") оставался.


     Катаев пишет в "Святом колодце":


     Мы жили в полное свое
удовольствие, каждый в со-
ответствии со своими
склонностями. Я, например, зло-
употребляя своим сверхпенсионным
возрастом, старался
ничего не делать, а жена
с удовольствием готовила мне
на электрической плитке
легкие, поразительно вкусные
завтраки из чудесно разделанных,
свежих и разнообразных
полуфабрикатов, упакованных
в целлофан, --  как, напри-
мер, фрикадельки из райских
птиц и синтетические пон-
чики. Мы также ели много
полезной зелени --  вроде салата
латука, артишоков, пили
черный кофе. Нам уже не надо
было придерживаться диеты,
но мы избегали тяжелой
пищи, которая здесь как-то
не доставляла удовольствия.
При одной мысли о свином
студне или о суточных щах
с желтым салом мы теряли
сознание. Мы объедались
очень крупной, сладкой
и всегда свежей клубникой с
сахаром и сливками, любили
также перед заходом солнца
выпить по чашке очень
крепкого, почти черного чая с
сахаром и каплей молока.
От него в комнате распростра-
нялся замечательный индийский
запах. Я же, кроме того,
с удовольствием попивал
холодное белое вино, пристрастие
к которому теперь совершенно
не вредило моему здоровью
и нисколько не опьяняло,
а просто доставляло удоволь-
ствие, за которое потом
не нужно было расплачиваться.
Мы также охотно ели мягкий
сыр, намазывая его на
хрустящую корочку хлебца,
выпеченного не иначе, как
ангелами. Я уже не говорю
о том, что рано утром мы
завтракали рогаликами
со сливочным маслом и джемом
в маленьких стеклянных
баночках, который напоминал
зеленую мазь или же помаду.


     40


     Здесь вроде бы присутствует
ирония, поскольку речь
идет о так называемом потустороннем
существовании, но
на самом деле эта потусторонность
всего-навсего из разряда
номенклатурных привилегий,
в число которых входят пу-
тешествия не на тот свет,
а за границу. И не об иронии
нужно говорить, а о наглости
удачника, знающего, что
"райская жизнь" --  это не
совершенный, а просто не вся-
кому доступный мир. Как
писала, кажется, та же Мандель-
штам о номенклатурном зяте:
"Папа, больше всего приятно
не то, что бифштекс вкусный,
а что у других такого нет".


     У Катаева это прорвалось
упоминанием суточных щей.


     Очень хорошо гулялось в тридцать
седьмом году (см.
мемуары мачехи Лосева).
Посадка соседей по Лаврушин-
скому переулку придавала
этому необходимое остранение.
Синявский, осознав этот
"прием" (из Шкловского, откуда
же еще!), написал, что пушкинский
герой особенное удоволь-
ствие от Лауры получил в
присутствии трупа Дон Карлоса.


     Это даже нельзя назвать гением
и злодейством, потому
что ситуация оценки не предполагает:
тут какая-то совер-
шенно нейтральная "физиология
творчества". В Шкловском
Писарев протягивает руку
авангарду, и все получается, и
женщины довольны.



4





     По интересующему нас критерию
--  способности реали-
зовать собственные чувственные
возможности --  писатели
разделяются на два разряда:
удачники и завистники. Хрес-
томатийный пример, как всегда,
--  Толстой и Достоевский.


     В письмах Достоевского жене
масса вычеркнутых, за-
мазанных строк, не поддающихся
прочтению. Строго говоря,
это неприличные письма.
Завистник не значит слабосиль-
ный. О нестандартной чувственности
Достоевского правиль-
но писал Мережковский.


     В советской литературе указанная
оппозиция классичес-
ки представлена Катаевым
и Олешей. Один проезжал мимо
другого в большом, похожем
на комнату автомобиле. Это
сцена из Достоевского: "Записки
из подполья".


     Ничего тут позорного нет,
это все тот же старый роман-
тизм, с его разделением
"томления" и "обладания". Так
что эту романтическую ситуацию
можно даже назвать клас-
сической.


     41


     В новейшей литературе произошла
реинкарнация Юрия
Олеши. Это Эдуард Лимонов.
Он даже псевдоним выбрал,
следуя указаниям "Зависти":
фамилия Лимонов, как и
Кавалеров, высокопарна и
низкопробна.


     В "Дневнике неудачника" масса
реминисценций Олеши:


     экономка миллионера в роли
Анечки Прокопович, да и сам
поэт, служащий сильному
мира сего. Вспоминается не толь-
ко "Зависть": есть, например,
сцена с крысой, поражаемой
ударом ноги. Это из мемуарной
прозы Олеши.


     Такие совпадения Шкловский
объясняет сюжетной инер-
цией. Он сам однажды обнаружил
поразительные сходства
ситуаций в романах Конрада
и Бахметьева. Но можно ведь
говорить и о сходстве психологического
типа.


     Вообще же Лимонов более литературен,
чем кажется.


     Приведу здесь фрагмент из
"Дневника неудачника", ко-
торый вряд ли скоро будет
напечатан в отечественной прессе
сам по себе.


     Как говорит в таких случаях
Шкловский, извиняюсь за
длинную цитату.


     Воровать, воровать, воровать,
украсть так много, так
чтобы еле унести. Охапками,
кучами, сумками, корзинами,
на себе уволакивать,
велосипедами, тележками, грузови-
ками увозить из магазина
Блумингдэйл и тащить к себе
в квартиру.


     Духи мужские, корзину
духов; пусть поплескивают --
зеленые, кремы, шляпы,
много разных шуб и костюмов и
свитеров. Воруй, тащи,
грабь --  веселись, наслаждение по-
лучай, что не дотащим
--  в грязь и снег вышвырнем, что не
возьмем --  бритвой порежем,
чтоб никому не досталось, вот
она --  бритва --  скользь
в руку --  ага, коси, молоти, руби!


     --  И по лампе вдарь! --
Возьми зонт --  Жан! --  На тор-
шер --  Филипп --  ебни по
зеркалу! --  (Хрясть! Хрусть!)


     --  А мы за это шею гнули,
жизни лишались, живот
надрывали, вот вам, вот!
--  Эй, пори белье женское, режь
его розовое да голубое,
трусами пол устилай! --  Гляди,
какие большие --  Лазарь!
--  Ну и размер, та какую же
жопу и рассчитаны!


     --  И этот отдел переполосуем,
танцуй-пляши на ру-
башках ночных да беленьких,
ишь ты, порядочные бур-
жуйки во фланельке этой
по ночам ебутся, а эти халатики
к любовникам днем надевают
--  пизду при распахнувших-
ся полах показать, посветить
ею.


     42


     --  Бей, Карлос!
--  Помогай, Энрико! --  Беги сюда, Ху-
ан! --  здесь голд этот
самый --  золото!!! (Ррррр!)


     --  Пошли пожрем в продовольственный!
--  Шоколаду
хошь? На --  шоколаду в
карман. Мешок шоколаду возьмем
домой. Два мешка шоколаду.


     --  Вдарь по стеклу! (--
Дзынь!)


     --  Хуячь, руби!


     --  А вот оторви этот прут,
да ебни! (Хлысть! Хрусть!)


     --  Ткни эту пизду стулом,
чтоб буржуазное достояние
не защищала!


     --  Ой не убивайте, миленькие!


     --  Бей ее, суку, не иначе
как начальница, а то и
владелица!


     --  Мальчики! Мальчики!
--  что же вы делаете! Умо-
ляю вас --  не надо!


     --  Еби ее, стерву накрашенную
--  правильно, ребята!
Давно мы в грязи да нищете
томились, хуи исстрадались
по чистому мясу --  дымятся!


     --  А пианина --  Александр
--  мы с возмущенным на-
родом пустим по лестнице
вниз. На дрова! (Гром х-п-з-т-
гррррр!)


     --  И постели эти! (Та-да-да-да-да-дрррр!)
Так я ходил в зимний
ненастный день по Блумингдэйлу,
грелся, и так как ничего
по полному отсутствию денег не
мог купить, и второй
день кряду был голодный, то и
услышал извне все это.


     А теперь можно сказать, кто это Лимонову наговорил
в чуткое ухо: Хлебников Велемир, "Ночь перед Советами",
а больше всег