це.
Вечером  они  пошли  в  читальную  комнату, и Петр начал читать
Макару книжки Ленина вслух.
    -- Наши учреждения -- дерьмо,-- читал Ленина Петр, а  Макар
слушал  и  удивлялся  точности  ума  Ленина.--  Наши  законы --
дерьмо. Мы умеем предписывать и не  умеем  исполнять.  В  наших
учреждениях  сидят  враждебные  нам  люди, а иные наши товарищи
стали сановниками и работают, как дураки...
    Другие больные душой  тоже  заслушались  Ленина,--  они  не
знали раньше, что Ленин знал все.
    --  Правильно!--  поддакивали  больные  душой  и  рабочие и
крестьяне.--  Побольше  надо  в  наши  учреждения   рабочих   и
крестьян,--  читал  дальше рябой Петр.-- Социализм надо строить
руками массового человека, а не  чиновничьими  бумажками  наших
учреждений.  И  я не теряю надежды, что нас за это когда-нибудь
поделом повесят...
    -- Видал?-- спросил Макара Петр.-- Ленина  --  и  то  могли
замучить  учреждения,  а  мы  ходим  и лежим. Вот она тебе, вся
революция, написана живьем... Книгу я эту отсюда украду, потому
что здесь учреждение, а  завтра  мы  с  тобой  пойдем  в  любую
контору  и  скажем, что мы рабочие и крестьяне. Сядем с тобой в
учреждение и будем думать для государства.
    После чтения Макар и Петр легли спать, чтобы  отдохнуть  от
дневных  забот  в  безумном  доме.  Тем  более что завтра обоим
предстояло идти бороться за ленинское и общебедняцкое дело.

     x x x

    Петр знал, куда надо идти -- в РКИ, там любят жалобщиков  и
всяких  удрученных.  Приоткрыв  первую дверь в верхнем коридоре
РКИ, они увидели там отсутствие людей.  Над  второй  же  дверью
висел  краткий плакат "Кто кого?", и Петр с Макаром вошли туда.
В комнате не было никого, кроме  тов.  Льва  Чумового,  который
сидел  и  чем-то  заведовал,  оставив  свою деревню на произвол
бедняков.
    Макар не испугался Чумового и сказал Петру:
    -- Раз говорится "кто кого?", то давай мы его...
    -- Нет,-- отверг опытный Петр,-- у нас  государство,  а  не
лапша. Идем выше.
    Выше  их  приняли,  потому что там была тоска по людям и по
низовому действительному уму.
    --  Мы  --   классовые   члены,--   сказал   Петр   высшему
начальнику.--  У  нас ум накопился, дай нам власти над гнетущей
писчей стервой...
    -- Берите. Она ваша,-- сказал высший  и  дал  им  власть  в
руки.
    С тех пор Макар и Петр сели за столы против Льва Чумового и
стали  говорить  с  бедным приходящим народом, решая все дела в
уме -- на базе сочувствия  неимущим.  Скоро  и  народ  перестал
ходить  в  учреждение  Макара  и  Петра,  потому что они думали
настолько просто, что и сами бедные могли думать и  решать  так
же, и трудящиеся стали думать сами за себя на квартирах.
    Лев  Чумовой остался один в учреждении, поскольку его никто
письменно не отзывал оттуда. И присутствовал он там до тех пор,
пока  не  была   назначена   комиссия   по   делам   ликвидации
государства.  В ней тов. Чумовой проработал сорок четыре года и
умер среди забвения и канцелярских дел, в которых  был  помещен
его организационный гос-ум.


     Андрей Платонов.
     Государственный житель

    Пожилой  человек  любил транспорт наравне с кооперативами и
перспективой  будущего  строительства.   Утром   он   закусывал
вчерашней  мелочью  и выходил наблюдать и наслаждаться. Сначала
он посещал вокзал, преимущественно товарные платформы  прибытия
грузов,  и  там был рад накоплению товаров. Паровоз, сопя гущей
своих мирных сил, медленно осаживал вагоны, полные общественных
веществ:   бутылей   с   серной   кислотой,   бугров   веревок,
учрежденской  клади  и необозначенных мешков с чем-то полезным.
Пожилой человек,  по  имени  Петр  Евсеевич  Веретенников,  был
доволен,   что   их   город  снабжается,  и  шел  на  платформу
отправления  посмотреть,  уходят  ли  оттуда  поезда   в   даль
Республики,  где люди работают и ожидают грузов. Поезда уходили
со сжатыми рессорами,-- столько везли они необходимой  тяжести.
Это   тоже  удовлетворяло  Петра  Евсеевича,--  тамошние  люди,
которым назначались товары, будут обеспечены.
    Невдалеке от станции строился поселок жилищ. Петр  Евсеевич
ежедневно  следил за ростом сооружений, потому что в теплоте их
крова приютятся тысячи трудящихся семейств и в  мире  после  их
поселения  станет  честней  и счастливей. Покидал строительство
Петр Евсеевич уже растроганным человеком --  от  вида  труда  и
материала.  Все  это  заготовленное  добро  посредством усердия
товарищеского труда вскоре обратится в  прочный  уют  от  вреда
осенней  и зимней погоды, чтобы самое содержание государства, в
форме его населения, было цело и покойно.
    На дальнейшем пути Петра Евсеевича находился небольшой, уже
использованный  сельской  общественностью  лес,  лишь   изредка
обогащенный  строевыми,  хотя  и  ветшающими соснами. В межевой
канаве того малого леса спал землемер; он был еще не старый, но
изжитый, видимо, ослабевший от землеустройства человек. Рот его
отворился в  изнеможении  сна,  и  жизненный  тревожный  воздух
смоляной сосны входил в глубину тела землемера и оздоровлял его
там,  чтобы  тело вновь было способно к землеустройству пахарей
хлеба. Человек отдыхал и наполнялся счастьем  попутного  покоя;
его  инструменты  -- теодолит и мерная лента -- лежали в траве,
их спешно обследовали муравьи и сухой  паучок,  проживающий  от
скупости всегда единолично. Петр Евсеевич нарвал травы среди ее
канавного  скопища,  оформил ту траву в некую мякоть и подложил
ее под спящую  голову  землеустроителя,  осторожно  побеспокоив
его, чтоб получилось удобство. Землемер не проснулся,-- он лишь
простонал что-то, как жалобная сирота, и вновь опустился в сон.
Но  отдыхать  на  мягкой  траве  ему  уже было лучше. Он глубже
поспит  и  точнее  измерит  землю,--  с  этим  чувством  своего
полезного участия Петр Евсеевич пошел к следующим делам.
    Лес  быстро прекращался, и земля из-под деревьев переходила
в овражные ущербы и в еще  несверстанную  чересполосицу  ржаных
наделов.  А за рожью жили простые деревни, и над ними -- воздух
из  жуткого  пространства,  Петр  Евсеевич  считал   и   воздух
благом,--   оттуда   поставлялось   дыхание   на   всю  площадь
государства. Однако безветренные дни его беспокоили: крестьянам
нечем молоть  зерно,  и  над  городом  застаивается  зараженный
воздух,  ухудшая  санитарное условие. Но свое беспокойство Петр
Евсеевич  терпел  не  в  качестве  страдания,  а   в   качестве
заботливой  нужды, занимающей своим смыслом всю душу и делающей
поэтому  неощутимой  собственную  тяжесть  жизни.  Сейчас  Петр
Евсеевич  несколько  волновался  за  паровоз,  который с резкой
задыхающейся отсечкой пара, доходившей  до  напряженных  чувств
Петра  Евсеевича,  взволакивал какие-то грубые грузы на подъем.
Петр Евсеевич остановился  и  с  сочувствием  помощи  вообразил
мучение  машины,  гнетущей вперед и на гору косность осадистого
веса.
    -- Лишь бы что не  лопнуло  на  сцепках,--  прошептал  Петр
Евсеевич,  сжимая  зубы  меж  зудящих  десен.--  И лишь бы огню
хватило,-- ведь  он  там  воду  жжет!  Пусть  потерпит,  теперь
недалеко осталось...
    Паровоз  со  скрежетом бандажей пробуксовывал подъем, но не
сдавался влипающему в рельсы составу. Вдруг паровоз тревожно  и
часто  загудел,  прося  сквозного прохода: очевидно, был закрыт
семафор; машинист  боялся,  что,  остановившись,  он  затем  не
возьмет поезд в упор подъема.
    "И  что  это  делается, господи боже мой!"-- горестно поник
Петр Евсеевич и энергично отправился на вокзал  --  рассмотреть
происшествие.
    Паровоз  дал  три  свистка,  что  означает  остановку, а на
вокзале Петр Евсеевич застал полное спокойствие. Он сел в  зале
третьего  класса  и  начал мучиться: "Где же тут государство?--
думал Петр Евсеевич.--  Где  же  тут  находится  автоматический
порядок?"
    --  Щепотко!--  крикнул дежурный агент движения составителю
поездов.--  Пропускай  пятьдесят  первый  на  восьмую.   Сделай
механику  и  главному  отметку,  что  нас  транзитом забили. Ты
растаскал там цистерны?
    -- Так точно!-- ответил Щепотко.-- Больше  пока  ничего  не
принимайте,--   мне   ставить  некуда.  Надо  пятьдесят  первый
сработать.
    "Теперь все вполне понятно,-- успокоился  Петр  Евсеевич.--
Государство  тут  есть,  потому  что  здесь забота. Только надо
населению сказать, чтоб оно  тише  существовало,  иначе  машины
лопнут от его потребностей".
    С   удовлетворенным   огорчением   Петр   Евсеевич  покинул
железнодорожный  узел,  чтобы  посетить  ближнюю  деревню,  под
названием Козьма.
    В   той   Козьме   жило   двадцать   четыре   двора.  Дворы
расположились по склонам действующего оврага  и  уже  семьдесят
лет  терпели  такое  состояние.  Кроме  оврага,  деревню мучила
жажда, а от жажды люди ели плохо и не размножались как следует.
В Козьме не было свежей и утоляющей  воды,--  имелся  небольшой
пруд среди деревни, внизу оврага, но у этого пруда плотина была
насыпана  из навоза, а вода поступала из-под жилья и с дворовых
хозяйственных мест. Весь навоз и мертвые  остатки  человеческой
жизни   смывались   в   ложбину  пруда  и  там  отстаивались  в
желто-коричневый вязкий суп, который не мог  служить  утоляющей
влагой.  Во время общегражданских заболеваний, а именно холеры,
тифа или урожая редкого хлеба, потому что в здешней почве  было
мало  тучного  добра,-- люди в Козьме ложились на теплые печи и
там кончались, следя глазами за мухами и тараканами. В старину,
говорят, в Козьме было до ста  дворов,  но  теперь  нет  следов
прошлой  густоты  населения.  Растительные кущи покрыли обжитые
места вымороченных усадеб, и под теми кущами нет  ни  гари,  ни
плешин  от  кирпича или извести. Петр Евсеевич уже рылся там,--
он не верил, чтобы государство могло уменьшиться, он чувствовал
размножающуюся силу порядка и социальности, он  всюду  наблюдал
автоматический рост государственного счастья.
    Крестьяне, проживающие в Козьме, уважали Петра Евсеевича за
подачу  им  надежды  и правильно полагали, что их нужду в питье
должна  знать  вся  Республика,  а  Петр  Евсеевич  в  том   их
поддерживал:
    --   Питье  тебе  предоставят,--  обещал  он.--  У  нас  же
государство. Справедливость происходит автоматически, тем более
питье! Что это -- накожная  болезнь,  что  ли?  Это  внутреннее
дело,-- каждому гражданину вода нужна наравне с разумом!
    --  Ну,  еще  бы!-- подтверждали в Козьме.-- Мы у советской
власти по водяному делу на первой заметке стоим.  Черед  дойдет
-- и напьемся! Аль мы не пили сроду? Как в город поедешь, так и
пьешь.
    --  Совершенно верно,-- определял Петр Евсеевич.-- Да еще и
то надо добавочно оценить, что при  жажде  жизнь  идет  суше  и
скупее, ее от томления больше чувствуешь.
    --   От   нее   без   воды   деться  некуда,--  соглашались
крестьяне.-- Живешь -- будто головешку из костра проглотил.
    --  Это  так  лишь  мнительно  кажется,--   объяснил   Петр
Евсеевич.-- Многое покажется, когда человеку есть желание пить.
Солнце  тоже  видится  тебе и нам жарой и силой, а его паром из
самовара можно зазастить и потушить -- сразу на скатерти  холод
настанет.  Это  только  тебе  и нам так воображается в середине
ума...
    Петр Евсеевич себя и государство всегда называл на "вы",  а
население  на  "ты",  не  сознавая, в чем тут расчет, поскольку
население постоянно существует при государстве и обеспечивается
им необходимой жизнью.
    Обычно в  Козьме  Петру  Евсеевичу  предлагали  чего-нибудь
поесть -- не из доброты и обилия, а из чувства безопасности. Но
Петр  Евсеевич никогда не кушал чужой пищи: ведь хлеб растет на
душевном наделе, и лишь на одну душу, а не на  две,--  так  что
есть  Петру  Евсеичу  было не из чего. Солнце -- оно тоже горит
скупо и социально: более чем на одного  трудящегося  едока  оно
хлеба  не нагревает, стало быть, вкушающих гостей в государстве
быть не должно.
    Среди лета деревня Козьма, как и  все  сельские  местности,
болела поносом, потому что поспевали ягоды в кустах и огородная
зелень.   Эти   плоды   доводили  желудки  до  нервности,  чему
способствовала водяная гуща из пруда.  В  предупреждение  этого
общественного   страдания   козьминские   комсомольцы  ежегодно
начинали рыть колодцы, но истощались мощью непроходимых  песков
и ложились на землю в тоске тщетного труда.
    --  Как  это  вы  все делаете без увязки?-- сам удручался и
комсомольцев  упрекал   Петр   Евсеевич.--   Ведь   тут   грунт
государственный,  государство  вам  и  колодезь  даст  -- ждите
автоматически, а пока пейте дожди! Ваше дело -- пахота почвы  в
границах надела.
    Покидал Козьму Петр Евсеевич с некоторой скорбью, что нет у
граждан  воды, но и со счастьем ожидания, что, стало быть, сюда
должны двигаться государственные силы и он их увидит  на  пути.
Кроме  того,  Петр  Евсеевич  любил для испытания ослабить свой
душевный покой посредством и организации малого  сомнения.  Это
малое  сомнение  в государстве Петр Евсеевич выносил с собой из
Козьмы вследствие безводия деревни. Дома Петр Евсеевич  вынимал
старую  карту  Австро-Венгрии  и долгое время рассматривал ее в
спокойном созерцании; ему  дорога  была  не  Австро-Венгрия,  а
очерченное  границами  живое  государство,  некий огороженный и
защищенный смысл гражданской жизни.
    Под картиной севастопольского  сражения,  которая  украшала
теплое,  устойчивое  жилище  Петра Евсеевича, висела популярная
карта единого Советского Союза. Здесь  Петр  Евсеевич  наблюдал
уже более озабоченно: его беспокоила незыблемость линии границ.
Но  что  такое  граница?  Это  замерший  фронт живого и верного
войска, за спиною которого мирно вздыхает согбенный труд.
    В труде  есть  смирение  расточаемой  жизни,  но  зато  эта
истраченная  жизнь  скопляется в виде государства -- и его надо
любить нераздельной любовью, потому что  именно  в  государстве
неприкосновенно   хранится  жизнь  живущих  и  погибших  людей.
Здания, сады  и  железные  дороги  --  что  это  иное,  как  не
запечатленная  надолго  кратковременная трудовая жизнь? Поэтому
Петр Евсеевич правильно  полагал,  что  сочувствовать  надо  не
преходящим  гражданам,  но  их  делу,  затвердевшему  в  образе
государства. Тем более  необходимо  было  беречь  всякий  труд,
обратившийся в общее тело государства.
    "Нет  ли  птиц  на  просе?--  с  волнением  вспоминал  Петр
Евсеевич.--  Поклюют  молодые  зернышки,  чем  тогда  кормиться
населению?"
    Петр   Евсеевич  поспешно  удалялся  на  просяное  поле  и,
действительно, заставал там питающихся птиц.
    "И что же это делается, господи боже ты мой? Что ж тут цело
будет, раз никакому добру покоя нет? Замучили меня  эти  стихии
--  то  дожди, то жажда, то воробьи, то поезда останавливаются!
Как государство-то живет против этого? А люди еще обижаются  на
страну: разве они граждане? Они потомки орды!"
    Согнав  птиц  с  проса,  Петр  Евсеевич  замечал под ногами
ослабевшего червя, не сумевшего уйти вслед за влагой в  глубину
земли.
    "Этот  еще тоже существует -- почву гложет!-- сердился Петр
Евсеевич.-- Без него ведь никак в государстве не обойдешься!"--
и Петр Евсеевич давил червя насмерть: пусть он теперь  живет  в
вечности, а не в истории человечества, здесь и так тесно.
    В  начале  ночи Петр Евсеевич возвращался на свою квартиру.
Воробьи тоже теперь угомонились и жрать на просо не  придут;  а
за  ночь зернышки в колосьях более созреют и окрепнут -- завтра
их  выклевать  будет  уже  трудней.   С   этим   успокоительным
размышлением Петр Евсеевич подъедал крошки утреннего завтрака и
преклонял  голову ко сну, но заснуть никак не мог: ему начинало
что-нибудь чудиться и представляться;  он  прислушивался  --  и
слышал  движение мышей в кооперативах, а сторожа сидят в чайных
и следят  за  действием  радио,  не  доверяя  ему  от  радости;
где-нибудь  в  редко  посещаемой степи кулаки сейчас гонятся за
селькором, и одинокий государственный человек падает без сил от
ударов толстой силы, подобно тому, как от неуравновешенной бури
замертво ложится на полях хлеб жизни.
    Но память милосердна -- Петр Евсеевич  вспомнил,  что  близ
Урала  или  в  Сибири -- он читал в газете -- начат возведением
мощный завод сложных молотилок, и  на  этом  воспоминании  Петр
Евсеевич потерял сознание.
    А    утром    мимо    его    окон   проходили   на   работу
старики-кровельщики,  нес  материал  на  плече  стекольщик,   и
кооперативная  телега  везла говядину; Петр Евсеевич сидел, как
бы пригорюнившись, но сам  наслаждался  тишиной  государства  и
манерами  трудящихся людей. Вон пошел в потребительскую пекарню
смирный,  молчаливый  старичишка   Терморезов;   он   ежедневно
покупает  себе  на  завтрак булочку, а затем уходит трудиться в
сарай Копромсоюза, где изготовляются веревки из пеньки для нужд
крестьянства.
    Разутая девочка тянула  за  веревку  козла  --  пастись  на
задних  дворах:  лицо  козла,  с  бородкой  и  желтыми глазами,
походило  на  дьявола,  однако  его  допускали  есть  траву  на
территории, значит, козел был тоже важен.
    "Пускай  и  козел будет,-- думал Петр Евсеевич.-- Его можно
числить младшим бычком".
    Дверь в жилище отворилась, и явился знакомый крестьянин  --
Леонид из Козьмы.
    -- Здравствуй, Петр Евсеевич,-- сказал Леонид.--- Вчерашний
день тебе бы у нас обождать, а ты поспешил на квартиру...
    Петр Евсеевич озадачился и почувствовал испуг.
    --  А  что  такое  вышло?  А?  Деревня-то цела, на месте? Я
видел,  как  один  нищий  окурок  бросал,  не  спалил   ли   он
имущество?..
    --  От  окурка-то деревня вполне сохранилась... А -- только
что ты вышел -- с другого конца два воза едут, а сзади  экипаж,
и  в  нем  старик. Старик говорит: "Граждане, а не нужна ли вам
глубокая вода?" Мы говорим: "Нужна, только  достать  ее  у  нас
мочи  нет".  А  старик  сообщает:  "Ладно,  я  --  профессор от
государства и вам достану воду из материнского пласта".  Старик
поночевал  и  уехал,  а  два  техника с инструментом остались и
начали почву щупать внутрь. Теперь мы, Петр  Евсеевич,  считай,
будем  с питьем. За это я тебе корчажку молока завез: если б не
ты, мы либо рыли зря, либо  не  пивши  сидели,  а  ты  ходил  и
говорил:  ждите  движения государства, оно все предвидит. Так и
вышло. Пей, Петр Евсеевич, за это наше молоко...
    Петр Евсеевич сидел в  разочаровании,  он  опять  пропустил
мимо   себя   живое   государство  и  не  заметил  его  чистого
первоначального действия.
    -- Вот,-- сказал он Леониду.-- Вот оно приехало  и  выбыло.
Из сухого места воду вам добудет, вот что значит оно!
    -- Кто же это такое?-- тихо спросил Леонид.
    --  Кто!--  отвлеченно  произнес  Петр Евсеевич.-- Я сам не
знаю кто, я только его обожаю в своем помышлении, потому что  я
и  ты  --  лишь население. Теперь я все вижу, Леонид, и замру в
надежде. Пускай птицы клюют просо, пускай сторожа в кооперативе
на радио глядят, а мыши кушают  добро,--  государство  внезапно
грянет и туда, а нам надо жить и терпеть.
    --   Это   верно,   Петр   Евсеевич,   всегда  до  хорошего
дотерпишься, когда ничего не трогаешь.
    -- Вот именно, Леонид!-- согласился  Петр  Евсеевич.--  Без
государства ты бы молочка от коровы не пил.
    -- А куда ж оно делось бы?-- озаботился Леонид.
    -- Кто же его знает куда! Может, и трава бы не росла.
    -- А что ж было бы?
    --  Почва,  Леонид,  главное  дело -- почва! А почва ведь и
есть государственная территория, а территории  тогда  бы  и  не
имелось!  Где ж бы твоей траве поспеть было? В безвестном месте
она не растет -- ей требуется территория и  землеустройство.  В
африканской  Сахаре  вон нету государства, и в Ледовитом океане
нет, от этого там и не растет ничего: песок,  жара  да  мертвые
льды!
    --  Позор  таким  местам!--  твердо  ответил Леонид и сразу
смолк, а потом добавил обыкновенным  человеческим  голосом:  --
Приходи к нам, Петр Евсеевич, без тебя нам кого-то не хватает.
    --  Бы