ди, бичуга, топись, хоть тогда  отдохну от тебя, - кричит она. Часто
Ефим  после такой драмы убегал за калитку  в  сторону моря. Посидит  тихо  у
воды,  очухается  немного от  бесподобных запахов  да  и вернется  до  дому.
Уляжется где в закутке на полу,  потому как баба не допускала его до постели
в таком виде.
     Повторялась такая картина множество раз и Ефим совсем дошел до ручки от
накопившейся тоски.  Только  в  какой-то  вечер пообещал ей в  очередной раз
утопнуть, побежал к морю  да и  не  вернулся до  утра. Тут его  баба наконец
заметала икру, забегала  по причалам, не видали, говорит,  моего Ефимушку. А
никто его и не мог видеть, он тогда уже висел на скале, как раз под маяком.
     Получилась же такая невероятная история. Он как рванул с ночи в сторону
моря без остановки, так и  дошел с переменной скоростью и вместо того, чтобы
как всегда сесть и пригорюниться  на камушке, прыгнул в  чем  было да поплыл
хорошим брассом, хотя и под газом еще был сильно. Ничего не скажешь, мореман
со стажем.  Плывет  это он вглубь  бухты  и  сам  с  собой,  надо  понимать,
рассуждает:  "Сейчас  дойду до глубины  и утопну к чертовой матери". С таким
пессимистическим настроением  уплыл  метров  на  двести  и стал  добровольно
тонуть.  Он, значит,  наберет воздуху да  нырнет,  а как  уже там  невтерпеж
становится  -  выныривает  на  поверхность: это инстинкт  жизни не  дает ему
утонуть.  "Ладно,  - опять  думает  Ефим, -  уплыву  подальше,  легче  будет
утопнуть". С брасса переходит на кроль, чувствует - выбивается  из сил. Стал
опять  пробовать.  Нет,  не  тонется. "Врешь,  зараза, все равно утопнешь,"-
закричал Ефим  сам себе  и давай  нырять  на  большую  глубину,  однако  все
выскакивает наверх, как пробка с "Игристого".
     Доплыл  безрезультатно  аж до середины  бухты,  видит - как раз зеленый
огонь маяка. Тут и пришла ему та идея, из-за которой взял он курс до берега.
Не спеша  доплыл  до скалы, что под маяком,  вылез  и  стал искать  каменюку
потяжелее.  Достал  подходящую тяжесть и думает, чем  бы  привязать до  шеи,
чтобы тогда уж бултыхнуться вниз, и никакой инстинкт не  помешает задуманной
операции. Делать нечего, снял ремешок от брюк, заодно сбросил трусы, остался
совсем голым. Повесил булыгу спереди, забрался  на выступ, еле  стоит,  а не
прыгает. Подумалось ему, что пока будет лететь вниз, каменюка побьет ему все
спереди.  Взял  да и забросил  груз  через голову назад,  а  потом, наконец,
прыгнул. А прыжка,  между прочим, не вышло, потому что камень зацепился выше
в  скале, а Ефим  повис во  всей красе над Черным морем. Собственный ремешок
сдавил  ему  горло   под  подбородком  и  не  было  никаких  сил  у  бедняги
освободиться от той  удавки.  Он, конечно, поерзал и  приспособился, так что
дышать мог, но чтоб повернуться - никак.
     Таким неподвижным образом простоял Ефим  долго. Одни говорят, что сняли
его на другой  день, другие  - что  аж  на  третий. Я думаю,  что  это живое
распятие красовалось видом на море порядочно, потому когда снимали его, весь
спереди был красный от солнца, а спина вся белая. Он и кричал полузадушенным
голосом, да место  глухое, к тому же под скалой. Пограничник на Толстом мысу
ради  интереса рассматривал город в бинокль, видит, человек на скале, к тому
же голый,  а что  делает -  неизвестно. Поскольку  это  была  уже  не  линия
границы,  то сообщили  в  ОСВОД, может быть, это по  их спасательной  части.
Пришел ихний  глиссер, смотрят, на скале над  ними обгорелый голый человек и
голова набок,  как  у мертвого. Добрались  до него, освободили от  удавки да
увезли в  больницу. Там  привели  его в чувство,  но оставили  на  недельку,
потому  что,  говорят,  обезвоженный  был  и  кожа  спереди  слазить  начала
лоскутьями. Ясно, что с нашим солнцем шутить нельзя.
     Жена при нем сидела днем и ночью, выхаживала, кормила с ложечки, рыбаки
тоже приходили проведать. А  когда  вернулся  Ефим опять  на  судно,  с  ним
произошло интересное изменение. Он стал совершенно непьющим,  а еще все  его
стали звать Прометей. То был такой древний герой, который  тоже долго  висел
на скале, только тот не сам завис,  а  какие-то сволочи постарались.  Вскоре
Ефим  не  выдержал   своей  популярности  и   вместе  с   женой  переехал  в
Новороссийск. Говорят, что там он тоже не пил.


КОЛЮЧИЙ

     У  нас  полугреков  называли  суржиками. Что  это  такое -  не знаю, но
Колючий  как  раз был  суржик. Он, как  и его  погибший в  войну  батька,  с
шестнадцати лет уже рыбачил. Тогда голодуха была страшенная,  на рыбе только
и спасались. Таскали ту спасительницу с рыбколхоза, кто как мог.
     Как-то в туманную ночь поручили Колючему потихоньку  отвести от сейнера
баркас  с кефалью в назначенное место, что тот  и сделал. Только  на  берегу
поджидали  его  менты.  Так  он  загремел  в первый  раз  в  холодные  края.
Представьте, не  назвал никого,  всю вину на себя  взял, хотя  дураку ясно -
один пацан не провернул бы операцию с полным баркасом рыбы.
     Когда  отсидел  он свои три года и  вернулся  в  наши  теплые  края, то
оказался весь в шикарных наколках, от головы до пяток. Чего только на нем не
было, не буду рассказывать за якоря  и красоток,  это малоинтересно, зато на
заднице была во всю ширину морда клоуна, который, когда Митя шел, открывал и
закрывал рот.
     Да, я  не  говорил про  то, почему он стал  называться  "Колючий". Нет,
характером  не был крутой или жестокий,  наоборот,  обаятельный, с фантазией
был парень.  Кличка  же такая  пристала  к нему из-за его прекрасных горячих
глаз.  Не  удивляйтесь,  что   такие   комплименты  женского  пола.  Но   он
действительно был красавец хоть куда. В школе проходили вы про Печорина, про
его глаза с огневым блеском? Так вот, не иначе, как с Мити, который Колючий,
списывал тот портрет Михаил Юрьевич. Что же  касается  до женского пола, так
он в массовом количестве не мог устоять против обжигающего митиного взгляда,
хотя сам он предпочитал некоторые другие увлечения.
     Что  было,  когда  Колючий   приходил  в  здравницы  на  вечера  игр  и
развлечений,  трудно  то  передать.  В таких вечерах, кроме всяких  "бегом в
мешках" и "бегом со связанными ногами", обязательно были популярные танцы по
заказу   на  приз.  Тогда  там  собирался  весь   город  включая  пацанов  с
семиклассным образованием, да и старики  приходили,  кто пошустрее. Смех был
такой,  что если  кто  собирался  в  бухте половить рыбу при фонаре - пустое
дело, вся рыба  утекала до открытого  моря. Так вот, когда после "русского",
"лезгинки" и других гопаков объявлялась "цыганочка", местные ребята начинали
интересоваться, тут ли Колючий, когда видели, что тут, ждали,  как он  будет
бить чечетку под тот танец в двадцать два колена.
     Не  знаю, кто еще  мог бить  чечетку в двадцать два колена,  а  он мог.
После отсидки  он много чего  мог:  классно играл  на гитаре,  пел  так, что
зарыдаешь под  четыреста грамм,  и бил чечетку. Тогда  те, кто бил  чечетку,
были  наперечет и ходили  в королях. Таких и было всего двое  -  Колючий  да
Ёника,  массовик из санатория  "Звездочка",  но тот не бил  в  двадцать  два
колена.
     Короче, когда пойдут под  аккордеон первые аккорды  "что ты ходишь, что
ты бродишь, сербияночка моя" и, как  всегда, повыскакивают на площадку две -
три  толстых бабы и замашут руками,  на  них многие не  обращали внимания, а
смотрели  на  Колючего.  А тот для  понту  выламывался,  всячески  показывая
публике, что  не желает  танцевать, его уже даже  выталкивали  в круг,  а он
упирался,  говорил, что не в  форме,  а  те еще  больше  просили, а по  всей
площадке многие из местных авторитетно заявляли знакомым отдыхающим  дамам и
даже незнакомым о  том, что  так чечетку,  как тот красивый парень, никто не
бьет, потому что такой еще не подрос.  Тут уже весь окружающий народ смотрел
на Колючего, некоторые даже  скандировать начали "про-сим, про-сим". Толстые
бабы и те переставали махать руками. Любопытство достигало наивысшей точки -
всем  страшно  хотелось увидеть редкого танцора -  и  в этот момент Колючего
наконец выталкивали на середину круга, а может, он делал вид, что  вытолкали
- фантазер был каких мало.
     Про сам танец не  буду говорить  -  то надо самому видеть. Вы, конечно,
видели того  чудака, что бьет  чечетку  в кино "Зимний вечер в Гагре"? Скажу
так:  слабо ему  против Колючего, не  выиграл  бы  он приз в  виде одеколона
"Красная Москва".
     И точно, было двадцать два  колена, точнее,  двадцать одно. А  двадцать
второе  -  под занавес - выглядело так: Колючий падал красивейшим образом на
колени и крестился. Что тут делалось  на площадке  - прямо рев разносился на
весь  курорт. А  он  плевал на тот восторг,  он  открывал  крышку флакона  и
протискивался сквозь народ  на волю, а  попутно поливал одеколоном на голову
народу, а тот и не думал отстраняться.  Понятно,  не  каждый вечер случается
пахнуть "Красной Москвой", да еще бесплатно.
     А то, бывало, сидит он в окружении почитателей его талантов в ресторане
"Крыша", гитару держит  торчком на столе, потряхивает  грифом, и она  у него
плачет, как  гавайская, да еще к  тому же  своим мягким баритоном жалостливо
выводит:  "позабыт-позаброшен  с  молодых-юных  лет". За  другими  столиками
подкрепляется, чем придется, отдыхающая публика, слушает,  кое-кто, особенно
из старшего поколения, уже слезу пускает.
     А  Колючий пуще старается, кажется,  уже плачет. Потом берет  последний
аккорд  и собирается уходить. Растроганные мужички, понятно, просят еще чего
в  таком  же репертуаре сыграть да  спеть, а тот  им отвечает,  мол, насухую
голос  садится. Те  ему посылают до стола бутылку "Московской",  он  же дает
понять, что не один тут, а с друзьями. Тогда ставят на стол еще три бутылки,
и Колючий опять поет про то, что "будь проклята та Колыма".
     Вскоре на той "Крыше"  весь народ поголовно плачет  и обнимается, а вся
компания по центру  с Колючим идет  на другие приключения, на тот же пляж  в
дом отдыха имени Ломоносова.
     Тогда была  мода такая - один  мостик для женщин,  а другой рядом - для
мужчин,  ну, словом, чтобы раздельно купались  да  загорали. Щиты деревянные
вдоль перил поустанавливали, чтобы, значит, мужики не  подглядывали в другую
сторону. Ну, женщины, конечно, по такому случаю на своих мостиках загорали в
чем мама родила. Народ этот, скажу, удивительно недальновидный, ему в голову
не  пришло то, что если стать за кустами  напротив ихнего  мостика -  все до
мельчайших деталей видать.
     Как раз за  кустами наша компания и расположилась, а Колючий пошел вниз
как бы купаться, а на самом деле отмочить тот эффектный номер,  за  который,
собственно, и  хочу рассказать. Разделся это он, значит,  на мужском мостике
догола,  стоит  в полный рост спиной к закрытому  мостику, делает  разминку,
поигрывает  мускулами,  а клоун на  заднице  тоже  мордой шевелит. Женщины в
момент прильнули ко всяким  щелям, что  в досках, и любуются  на него. Он же
подходит к краю, забирается на перила и прыгает красивой ласточкой в сторону
моря. Ушел это он под воду и никак не появляется на поверхности.
     Тут уже  легкая паника начинается на мостках. Им же не известно про то,
что  Колючий  -  потомственный  моряк.  Кто-то  уже  требует  криком позвать
спасателя. А  ребятам, что на берегу, отлично видать, как  наш ныряльщик дал
разворот и  пришел под  мосток женский.  Там  отдышался немного  и  спокойно
поднялся по лестнице на мосток.
     Думаете,  те очень обрадовались,  что он не  утоп? Когда  прошло у  них
удивление от  такой наглости,  стали шуметь насчет того, что хулиган и нахал
и, мол, надо милицию позвать, на что Колючий всем сразу отвечает, что ему не
стыдно, потому  как на севере  глаза  подморозило.  Сам  между тем идет, как
охотник  через стадо тюленей, да  еще  и  похлопывает  по  иному  заду,  что
покруглее.  Фантазер был. Конечно, он  так выступал и работал на ту публику,
что громко ржала за кустами.
     Но  периодически Колючий  сидел, а как  же,  без этого  и не могло быть
иначе.  Беспокойный был человек, к  тому же  не работал, в карты играл. Он с
другими бичами пристрастился играть "на  интерес", а тогда  за это тоже шили
статью. Усядутся в бурьяне за стадионом и режутся в "очко" или в чего другое
с утра до вечера. Собиралась все одна компания - Харик Прорва, Петя Гобсек и
Колючий. Суровый  все народ,  пацанву беспощадно  от себя гоняли,  чтобы  не
демаскировали. Сидит, бывало, тот же Гобсек, сам мокрый, и на нем  целых три
пиджака: это значит, он  их  выиграл, а остальные напротив сидят  голые и им
прохладно. В другой раз на левой руке у кого-то до локтя часов надето - тоже
выигрыш. А Колючий в этом деле не имел таланта, был в долгах и шел на всякие
фантазии по добыванию денег.
     В  первый раз за карты получил он что-то совсем немного  и  через год с
небольшим опять сидел  тихо в том  бурьяне в  трусах и  тельняшке  - до того
проигрался. Так вот, насчет  фантазии. У них главное - долг вернуть в срок и
никаких отсрочек. Когда стало  его  подпирать  в этом вопросе,  на  танцах в
"Приморье"  стал  он  охмурять какую-то серенькую  курочку,  но  с  золотыми
перстнями на лапках да серьгами в ушах. При его данных было это плевое дело,
и  вскоре полюбила  его  не  только  та курочка,  но  вся женская  палата  в
количестве шести человек.  Приходил он  туда, как к себе  домой, услаждал их
своими музыкальными и всеми остальными способностями.
     Один раз в душную ночь  долго прощался со своею у открытого окна -  ну,
как Ромео  у Джульетты - пел ей вполголоса,  а потом еще сидел в одиночестве
на ближней лавочке и курил. Потом самым неслышным образом забрался  в палату
через то  самое окно и обчистил всех подружек дотла, даже у некоторых блузки
унес, те,  что  шелковые были.  Отнес все барахло на толчок одной  бабусе. А
курочка с  подружками  с  плачем до милиции, та  же  в  два счета  вычислила
Колючего.  Опять  загремел он и уже надолго. Потом, после  отсидки, опять на
чем-то погорел, и следы его потерялись.
     Помню, уже  где-то  в  семидесятом или в семьдесят первом на  городском
пляже возле "Ракушки" сидела компания молодняка  и из  середки  тихо плакала
струнами гитара и  кто-то негромко пел. То ли песня показалась мне знакомой,
то ли хрипловатый голос, но я подошел туда. Сидел в  окружении пацанвы почти
лысый да  худющий  мужичок в черном пиджаке, старался  над своей  гитарой, а
пацанва  говорила  ему:  "Давай,  дед,  клево  поешь,  хочешь  еще  глотнуть
портвейну?" Тот поднял голову и взял бутылку, и тогда только понял я, что то
был все-таки Колючий - глаза были его.  А  пацаны, уверен, понятия не имели,
кого они поили портвейном.


Я ЭТО ПОМНЮ


Когда отец устанет
     Может быть, они где-нибудь среди тряпок лежат? Я их  хорошо помню: одна
- круглая, как большая серебряная монета, с  ушком и  цепочкой,  другая -  в
виде  ромба,  тоже  как  будто из серебра,  на  ней надписи  -  "За отличное
плавание на 200 метров", а на обороте  - "Чемпиону Азово-Черноморского края.
1932 год".
     - Нету их давно, забрал кто-то, - виновато отвечает мать.
     И в который раз с досадой думаю о  том,  что не осталось ни вещей отца,
ни единого треугольника-письма, ничего, что было еще при нем. В войну, когда
одни  спасались  от   бомбежек  в  горах,  другие  мародерствовали,  грабили
оставленные  дома.  Вернувшись,  мы  увидели  в  доме полный  разгром.  Даже
чугунная  плита  была выдрана из печи, пух из распотрошенных подушек и перин
по  колено  лежал  на  полу  и  шевелился  как  живой.  Ящики   комода  были
перевернуты,   исчезли   облигации,   всякая  мелочь,   а   медали  остались
незамеченными в  груде бумаг  и писем.  И вот  уже  в 50-е  годы  кто-то  из
отдыхающих умыкнул таки их.
     Можно украсть вещи человека, могут  исчезнуть письма, написанные в пути
на  фронт, крупно и коряво, но память все равно останется. Зыбкая, размытая,
вдруг вспыхивает местами  ярко  и сочно,  как яблоко в  опавшей листве после
дождя.
     В бисере капелек белый лоб, блестящие черные кольца волос,  незагорелый
бугристый  торс  - все вижу как  сейчас,  а вот  голос  не слышу.  Не помню.
Наверное, потому,  что мало он говорил. Стеснялся сильного  акцента. А может
быть, как большинство сильных и красивых  людей, был просто немногословен. И
некогда ему было говорить. Он шил. Раньше у нас про сапожников говорили: "он
шьет", или "шьет  в артели Клары Цеткин". Была до  войны сапожная мастерская
под таким названием. От мастерской  в курортной зоне было несколько "точек".
Одно время отец с напарником шил в маленьком павильоне на Северной. Павильон
был на территории дома  отдыха КРУЗДО,  который  потом назывался УДОС, после
войны  - "ВЦСПС-1-2",  и, наконец,  пансионат "Дружба". Как раз на том месте
стоит сейчас гипсовый Айболит  без носа и без рук. А  тогда был там тенистый
парк,  в  глубине  которого  белела танцплощадка.  Гуляли  парочки, к вечеру
гремел духовой оркестр, а отец все не  разгибался, чинил дамские  "лодочки",
босоножки и прочие  "лосевки".  Напарник, дядя  Ваня  "Зизика"  (по-гречески
"стрекоза"),  когда появлялись клиенты, хватался за газету и  брался читать,
держа  ее  вверх  тормашками.  Если  же  появлялась симпатичная  да  молодая
клиентка,  распускал  хвост и пытался  назначить свидание.  Клиентка  обычно
отказывала, а Зизика шел до ближайшего ларька выпить стакан вина.
     Дело уже к полудню. В мастерской накурено до синевы и больше всех садит
Зизика.
     - Слушай, Спирка, что ты за человек, сам  не пьешь и другим не даешь, -
деланно возмущается он, когда появляется с  его точки  зрения  нужный, "тот"
клиент. Отец молчит.
     -  Слушай, ты  когда-нибудь видел,  чтобы двумя  пальцами пятаки гнули?
Нет? Так я тоже не  видел, пока этот парень тут не появился, - обращается он
к приезжему клиенту, указывая  кивком на  отца.  - Только  номер этот  стоит
бутылку "Абрау-Дюрсо", - без паузы добавляет Зизика. - Нет, дорогой, так мне
не  надо, я  люблю выпить на  спор. - Спирка, на пятак, дай выпить  за  счет
этого дурака, - это уже вполголоса по-гречески отцу.
     Тот  молча  берет пятак в черную  от дратвы ладонь,  как бы  собирается
протолкнуть его в "дулю" - большим пальцем между указательным и средним - и,
крякнув, бросает на стол согнутым в корытце.
     - Это ж надо,  -  клиент  разглядывает изуродованный  пятак, смотрит  с
восхищением на отца. А тот шьет.
     - Это обмыть надо, - напоминает Зизика.
     - Конечно, надо, - с готовностью  соглашается клиент. - Спирка, я скоро
приду, - говорит Зизика. Иногда действительно приходит.
     Отец  часто шил по  вечерам  дома.  Под тусклой  лампочкой без абажура,
посреди комнаты ставил свое сапожное кресло  - низкий и широкий табурет, где
вместо  сиденья  - накрест переплетенные в решетку кожаные ремни. Шил больше
чувяки, их еще называли "выворотки". Чувяки в то время были всеобщей обувкой
в наших местах.  Мягкие, легкие,  на кожаной  подошве и  без каблука. Шились
прочной дратвой,  тщательно  провощенной.  Иногда он  давал мне в руки кусок
липкого  воску и дратву,  всякий раз  показывая, как  вощить. Пахло остро  и
привычно  кожей  и клеем.  громко стучали на стене часы  с кукушкой. Но были
вечера, когда отец  лежал на кушетке, держа  в руках толстую тяжелую книгу и
что-то  бормотал  вполголоса.  Он  читал   так,  почти  по  складам,  вслух.
Неудивительно,    если    знать,   что    окончив    4-классную    греческую
церковноприходскую школу,  с 13-ти  лет  уже  сел  сапожничать. Это  был том
истории древней Греции. Очень ему, наверное, хотелось заглянуть в седую даль
своей  прославленной родины, и  он упорно  пытался читать. Это  было трудно,
усталый, он быстро засыпал, тяжелый фолиант с грохотом падал на пол.
     Однажды  он  долго рылся в  груде  сапожных  колодок, гремел ими  сверх
обычного, явно  был не в духе. Отшвырнул в угол одну-другую, хлопнул себя по
коленкам и  сказал: "Не посл