ство  охотников,-  сказал
он, чего-то стесняясь,- чтобы ходить на охоту за барсуком.
   - Милости просим,- ответил ему Букетов.- Правда, существуют кое-какие
формальности, но мы их по-приятельски обойдем. Давайте  прямо  завтра  и
отправимся на охоту. Только на первый случай я вам дам духовое ружье, от
этого самого... от греха. Как прикажете записать?
   Целиковский назвал себя.
   - Ну как же, знаю! Леонардо да Винчи районного  масштаба,  наша,  так
сказать, грибоедовская достопримечательность, как  не  знать!  Тот-то  я
гляжу, мне памятен ваш треух...
   Хотя Валентин Эрастович и серьезный был человек, а  точно  его  жаром
обдало от этих приятных слов.
   Треух же его был действительно знаменит, поскольку во избежание  пос-
торонних влияний на головной мозг он таскал его и в теплое время года.
   Воротясь домой, Целиковский вытащил из почтового ящика, приколоченно-
го к калитке, письмо от ведуньи Маевкиной, удивился и засел с ним в  лю-
бимом своем углу.
   "Вот пишу вам письмо,- разбирал он сквозь стекла очков с большими ди-
оптриями,- куда уж дальше, что уж тут скажешь, кроме того, что теперь вы
меня можете презирать. Но, если вам меня хоть капельку жалко,  прочитай-
те, пожалуйста, до конца.
   Сначала я хотела молчать, и вы никогда бы не узнали моего стыда, если
бы у меня была возможность видеть вас хоть через день.
   И зачем только вас нелегкая принесла к нам на Татарки? Так бы я  жила
себе поживала, не зная сердечной муки. Но уж, знать, на то не наша воля,
от судьбы не уйдешь, недаром вы мне снились еще до того, как  пришли  ко
мне за советом. А как вы вошли в дом, так я вас сразу узнала, что вы мой
суженый, и прямо вся вспыхнула от любви. Но только что  из  всего  этого
получится, счастье или грех, уж вы, пожалуйста, разрешите мои  сомнения.
Может быть, все пустое.
   Только знайте, что с того самого дня вы моя  единственная  надежда  и
отрада, родственный человек, и, кроме вас, меня не поймет  в  городе  ни
одна живая душа. Короче говоря: да или нет?
   Ну вот и все. Даже перечитать страшно. Стыдоба, конечно, только и на-
дежды, что вы сознательный человек".
   Валентин Эрастович сложил письмо вчетверо, спрятал его в ящик тумбоч-
ки и подумал, что, видимо, это Маевкина лечит  свой  застарелый  гастрит
или у нее такая хитрая терапия против отмирания  всех  частей.  Впрочем,
было не исключено, что это серьезно, что у Маевкиной в самом  деле  воз-
никло чувство, которое требовало ясности  отношений;  с  одной  стороны,
лестно было, что при сонме болезней, при самой невзрачной внешности да в
его-то годы он сумел ненароком влюбить в себя приятную  женщину,  но,  с
другой стороны, это выходила новая тягота,  требующая  определенного,  а
главное, совершенно излишнего напряжения разума и души.
   - Па-па,- проговорила с печи безумная дочка Таня.
   - Что тебе, детка?
   - Пи-ить...
   Целиковский зачерпнул солдатской манеркой воды из кадки, подал манер-
ку дочери и опять примостился в своем углу.
   А все старость, все болезни, будь они неладны, потому что не  огорошь
его проклятая слепота, не пойди он на прием к ведунье Маевкиной, на него
не легло бы бремя чужой любви, и он по-прежнему весь принадлежал бы  об-
щению с ангелами, рисованию, тягучим, уютным мыслям и, пожалуй, тяготил-
ся бы только охотой на барсуков. То ли дело в системе Альдебаран: живешь
себе безболезненно до восьмидесяти пяти лет по нашему  счету,  потом  на
законном основании принимаешь специальную таблетку, и твои  малотелесные
формы растворяются навсегда... А на планете Земля  хулиганство,  очереди
за мукой, свирепствует американский империализм, соседи ненормальные ка-
кие-то, чуть что хватаются за топор, и нет того дня,  чтобы  жена  из-за
пустяка не вывела из себя...
   Вот теперь еще эта охота на барсуков! Человек  с  ангелами  общается,
он, может быть, единственный провидец на все восточное полушарие,  кото-
рый владеет знанием о мирах, который то есть  знает,  что  во  Вселенной
действует масса совершенных цивилизаций, далеко опередивших земной  бар-
дак,- и вот изволь брать в руки какое-то духовое ружье и проливай  кровь
несчастного барсука...
   Все-таки сильно было не по себе оттого, что  предстояло  расхлебывать
внезапный роман с ведуньей. Валентин Эрастович тяжело вздохнул,  вытащил
из ящика тумбочки перо, чернильницу, ученическую тетрадь и начал  писать
ответ:
   "Прочитал ваше письмо. Мне  понравилась  ваша  доверчивость,  искрен-
ность, а чувство, которое возникло у вас по отношению  к  моей  скромной
особе, взволновало меня до крайности. Но, посудите сами: я человек в го-
дах, занятый делом и вообще не созданный для счастья. Поэтому я недосто-
ин вашей любви и ваша приятная внешность не про меня..."
   Завозилась, тихо зарычала на печке дочь, потом между ситцевыми  зана-
весками высунулось ее злое и бессмысленное лицо.
   - Ну что ты, Таня, детка,- сказал Целиковский,- угомонись.

   Рано утром на другой день, едва побледнела видимость, Валентин  Эрас-
тович оделся потеплее, прихватил авоську с  вареной  картошкой,  хлебом,
солеными огурцами и отправился к месту сбора. На душе у него было  поче-
му-то предчувственно, тяжело.
   Сбор был накануне назначен у того самого дома по улице Парижской ком-
муны, где помещалось городское общество охотников, а также  парикмахерс-
кая, районный земельный отдел и управление леснадзора.  Между  сугробами
высотой в половину человеческого роста, поскрипывая на  снегу  и  пуская
молочные клубы пара, уже переминалась компания охотников, одетых кто  во
что горазд, например, на отставном генерале Букетове была маленькая  ти-
рольская шляпка с пером и самодельными наушниками, которая придавала ему
комичный, нездешний вид. Букетов  представил  новообращенного,  охотники
незло посмеялись над его ватным пальто и вдруг замолчали, точно все, как
один, задумались о своем.
   Вскоре подошел крытый грузовичок, который в просторечии называли "по-
луторкой", компания погрузилась, мотор взыграл, завесив улицу  Парижской
коммуны густым выхлопом, точно пороховым  дымом,  и  грузовичок,  скрипя
рессорами, покатил в сторону железнодорожного вокзала, где Грибоедов  по
касательной задевало Архангельское шоссе.
   Примерно через два часа езды прибыли на место, именно в охотничье хо-
зяйство "Тургеневское", которое знаменовал бревенчатый барак, изба егеря
и еще какие-то мелкие постройки, стоявшие вкривь и  вкось.  Спешились  и
цепочкой прошли в барак, нетопленый, с обледеневшими углами, где показа-
лось гораздо холоднее, нежели на дворе. Впрочем, не  минуло  и  четверти
часа, как в несколько рук затопили  печь,  сразу  наполнившую  помещение
теплым чадом, вследствие чего охотники оживились, загалдели, потом повы-
таскивали из сидоров провизию, бутылки с водкой, запечатанные  сургучом,
трофейные еще термосы, опасного вида ножи, целлулоидные стаканы и  тесно
расселись вокруг стола. Генерал Букетов, однако, не дал компании  разой-
тись; когда охотники сладко задымили папиросами, трубками и махоркой, он
поднялся из-за стола, одернул на себе  ватную  безрукавку,  подпоясанную
тесемочкой, и сказал:
   - Все, товарищи, закругляемся, зверь не ждет!
   Задвигались стулья и табуреты, кисло завоняли окурки, сунутые  в  та-
релки с объедками, охотники принялись расчехлять ружья и скоро  отправи-
лись становиться на номера.
   Соседа слева было не видно за кустами сильно  разросшейся  бузины,  а
соседом справа оказался маленький мужичок, инспектор райотдела народного
образования, который постоянно сморкался,  зажав  большим  пальцем  одну
ноздрю. Холодно было стоять на номере, скучно и даже глупо; у  Целиковс-
кого было такое чувство, точно он дал втянуть себя в какое-то ребяческое
занятие, малопочтенное по его положению и летам. Он  повздыхал-повздыхал
и спросил своего соседа:
   - Интересно, здесь водятся барсуки?
   Инспектор ему в ответ:
   - Леший его знает! Я в своей биографии не встречал.
   Валентин Эрастович молчал минут пятнадцать, потом спросил:
   - А с ангелами вам встречаться не доводилось?
   Инспектор высморкался и ничего не сказал в ответ; он помнил Целиковс-
кого еще по 2-й городской школе и знал, что на отвлеченные  темы  с  ним
лучше не говорить.
   Пока в лесу было тихо, разве что зимняя птица сядет на ветку и с  нее
опадет ком слипшегося снега, произведя  звук  мягкий,  почти  неслышный,
словно сосед что-то неразборчивое шепнул. Сыро пахло снегом, ели  кругом
стояли высоченные и как бы себе на уме, серое небо наводило уныние,  но,
когда вдруг на пару минут проглянуло солнце, в  воздухе  точно  заиграли
металлические пылинки, и на сердце несколько отлегло. Если бы  инспектор
не сморкался, совсем было бы хорошо.
   Думалось о том, что здоровая жизнь, обеспечивающая долголетие и быто-
устойчивость человеческого организма, есть жизнь,  очищенная  от  налета
цивилизации, от всевозможных свычаев и обычаев, сложившихся, как  нароч-
но, наперекор естественному строению личности и общества,  такая  жизнь,
которая зиждилась бы на простых интересах, нормальных потребностях и ко-
ренных инстинктах. Вот он всего с час простоял на номере, тронутый  пер-
вобытным духом охотника, а уже заметно чувствует себя лучше. Таким обра-
зом, освобождение человека от излишних культурных навыков, от тлетворно-
го влияния цивилизации ведет к возрождению по-настоящему жизнеспособного
существа. Но, с другой стороны, род человеческий  как  раз  выбрал  себе
путь физического и духовного  обнищания  через  постоянно  расширяющийся
круг всевозможных благ, научно-технический прогресс и расслабляющее  об-
щественное устройство. Следовательно, человечество само обрекло себя  на
вырождение вида, последовательно двигаясь  от  простого  и  здорового  к
сложному и больному, и это больше всего похоже на неосмысленное стремле-
ние к суициду. К тому все, кажется, и идет: человек окончательно  ослаб-
нет, разумная жизнь на Земле пресечется, и настанет вечная тишина. Если,
конечно, люди своевременно не стакнутся с ангелоподобными существами  на
тот предмет, чтобы перенять их опыт организации здоровой и  долгой  жиз-
ни...
   Слева и справа раздались оглушительные ружейные выстрелы, и  Валентин
Эрастович не сразу сообразил, по кому и зачем палят; впоследствии оказа-
лось, что егеря выгнали на номера здоровенного косача. Целиковский, под-
чиняясь какому-то неясному побуждению, тоже решил стрельнуть; он  повер-
тел в руках духовое ружье, нажал на скобу, потом  на  какую-то  пупочку,
заглянул в ствол, интересуясь, отчего ружье не стреляет, но как раз  тут
и раздался выстрел: пулька пробила левую ушную раковину, и на снег зака-
пала кровь неправильного, кирпичного цвета, похожего на цвет ягоды бузи-
ны, которая там и сям виднелась между темными ветвями  и  белым-пребелым
снегом.
   - Так тебе и надо, старый дурак! - сказал сам себе  Целиковский.-  Не
лезь куда не надо, а сиди сиднем в своем углу!
   По дороге домой он разглядывал огромную тушу добытого косача, похоже-
го на спящего бегемота, с желтыми вытаращенными клыками, с  мутными  по-
луприкрытыми глазными яблоками, и ему было нестерпимо  совестно  оттого,
что он, единственный провидец на все восточное полушарие, по легкомыслию
участвовал в таком безобразном деле. Думалось вот о чем: если путь  очи-
щения от скверны цивилизации и культуры лежит через такие мерзости,  как
охота, то уж пусть лучше человечество  погибнет  в  силу  цивилизации  и
культуры.
   Инспектор вполголоса жаловался генералу Букетову, указывая глазами на
Валентина Эрастовича:
   - Всю настроению мне испортил...

   На другой день, едва поднявшись с постели и позавтракав холодной кар-
тошкой с хлебом, Целиковский засел между печкой  со  стороны  лежанки  и
крашеной тумбочкой у стены. Еле слышно бубнила радиоточка, печь источала
вчерашнее, не пахнущее тепло, безумная дочь Татьяна храпела во сне,  как
пьяный мужик, верхние стекла окон светились  предрассветной  голубизной,
тоскливо, по-собачьи выл сменный гудок на фабрике "Красный мак". А мысли
все хорошие, светлые двигались в голове: это ничего, что жизнь,  в  сущ-
ности, кончена, поскольку так и не удалось  разжиться  барсучьим  жиром,
верным средством против отмирания всех частей, зато человечество лет че-
рез сто одумается наконец и войдет в сношения с ангелами, которые обучат
его спасительной методике бытия; тогда наступит искомый  "золотой  век",
когда все люди станут братьями, сама собой отпадет проблема хлеба насущ-
ного, когда государство из мрачного соглядатая превратится в добродушно-
го дядьку, когда планета безболезненно избавится от негодяев и  дураков;
это время наступит сравнительно скоро и непременно, ибо не может  такого
быть, чтобы род людской, дивно приблизившийся к ангельскому обличью, вы-
думавший аэроплан, музыку, детекторный радиоприемник, литературу, плано-
мерно двигался бы к нулю...
   Кто-то продолжительно и властно стучал в окно, но Валентин  Эрастович
не услышал стука и поэтому немало был удивлен,  когда  дверь  в  комнату
распахнулась и перед ним предстал генерал Букетов.
   - Вот зашел вас проведать,- весело сказал он, сверкнув металлическими
зубами.- Как настроение, ухо как?
   - Настроение трогательное,- ответил ему Целиковский,- а на ухо напле-
вать, потому что оно все равно не слышит. Хоть отрезать  его  совсем  по
примеру художника Ван Гога, так как проку от него нет. Только вот думаю,
приключение такое мне как будто не по летам.
   - Судьба, доложу я вам, не разбирает, кто стар, кто молод, кто преда-
тель родины, кто герой. Вот я в сорок втором году попал к немцам в  плен
во время нашего весеннего наступления: контузило меня  булыжником,  сва-
лился замертво и лежу. Ну подобрали меня немцы, посадили  в  лагерь  под
Великими Луками, и я через четыре месяца  убежал.  У  наших  уже  прошел
госпроверку, оправдали меня по всем статьям, но в строй назад не  берут,
потому что у меня голова дергается и в сумерках я ничего не вижу,  гово-
рят: давай, капитан, в тыл сапоги тачать. Только на самом деле я нитку в
иголку вдеть не мог, не то что сапоги тачать, а существовать не на  что,
поскольку как бывшему военнопленному мне пенсию не дают. Тогда продал  я
шинель, баян и поехал в Москву добиваться  правды.  Являюсь  в  Наркомат
обороны, так и так, говорю, в строй назад не  берут,  работать  я  через
контузию не могу, давайте пенсию, потому что все же надо как-то  сущест-
вовать. Или не надо?.. Ну почему же, говорят, надо, только вот какая за-
кавыка: насчет вашего брата, военнопленного, пока  никаких  распоряжений
не поступало, ждите конца войны...
   Безумная дочь Татьяна зарычала, заворочалась на печи.
   - Ну-ну, Таня, детка, угомонись,- сказал Валентин Эрастович.
   Девушка пару раз всхлипнула и затихла.
   - Ну так вот, говорят: ждите конца войны. Я говорю: я не могу  ждать,
у меня средства на исходе, да еще вчера пропил с инвалидами семь рублей.
Хорошо, если война кончится через месяц, а ну как через год? Что же мне,
с голоду помирать? Они, как попугаи, талдычат одно и то же: ждите  конца
войны. Ну, думаю, хоть воровать иди! Нет, честно, пришла  мне  в  голову
такая больная мысль - пойти  к  черту,  к  дьяволу  воровать...  На  мое
счастье, один приятель устроил меня командиром банно-прачечного  отряда,
а то бы я точно сбился с истинного пути.
   - У меня в жизни,- сказал Целиковский,- был примерно  такой  же  слу-
чай... Когда я строил всесезонный велосипед, понадобилась мне легирован-
ная сталь, из которой делаются болты для крепления рельсов к шпалам...
   Вдруг Валентин Эрастович прервался и сделал тонкое, чрезвычайно  вни-
мательное лицо, ибо в эту минуту ему послышались сообщительные шумы.  Он
тронул Букетова за рукав и спросил его шепотом заговорщика:
   - Слышите, генерал?
   - Слышу...- сказал Букетов и тоже сделал тонкое,  чрезвычайно  внима-
тельное лицо.
   - Видите, генерал? - Целиковский указал пальцем на неясные лики, поя-
вившиеся в окне.
   - Как будто вижу...
   - Больше сахару надо есть!
   - У меня, как вы помните, диабет.
   - А вы сходите к ведунье Маевкиной, она должна помочь.
   Впоследствии они частенько собирались в ветхом домишке по улице  Дан-
тона, усаживались рядом напротив окна и за душевными разговорами  ожида-
ли, не послышатся ли вновь сообщительные шумы. От этого занятия  они  не
отстали даже после того, как между ними  черная  кошка  пробежала,  пос-
кольку Букетов женился на ведунье Маевкиной, и у Валентина Эрастовича  с
досады возникло к ней чувство, похожее на любовь.

                                     Шкаф

   Этот шкаф долгое время числился по бутафорскому цеху Орловского  дра-
матического театра имени Тургенева и преимущественно играл в пьесе "Виш-
невый сад". Шкаф был самый обыкновенный, двустворчатый, орехового  дере-
ва, с широким выдвижным ящиком внизу и бронзовыми ручками, чуть  взявши-
мися едкою зеленцой, но, главное дело, был он не книжный, как  следовало
у Чехова, а платяной; по  бедности  пришлось  пририсовать  ему  масляной
краской решетчатые окошки, и на глаз невзыскательный,  областной,  вышло
даже как будто и ничего. Во всяком случае, и зрители фальши не замечали,
и актеров она нимало не раздражала, впрочем, провинциальные актеры народ
без особенных претензий, покладистый, по крайней мере не озорной.  Быва-
ло, во втором акте подойдет к шкафу заслуженный артист республики  Ирак-
лий Воробьев, взглянет на него с некоторым даже благоговением, как  если
бы это была настоящая вещь редкого мастерства, картинно  сложит  руки  у
подбородка и заведет:
   - Дорогой, многоуважаемый шкаф! Приветствую твое существование, кото-
рое вот уже больше ста лет направлено к светлым идеалам добра и справед-
ливости; твой молчаливый призыв к плодотворной работе не ослабевал в те-
чение ста лет, поддерживая в поколениях нашего  рода  бодрость,  веру  в
лучшее будущее и воспитывая в нас идеалы добра и общественного  самосоз-
нания... - и все это со светлой нотой в голосе, искренне и несколько  на
слезе.
   Между тем "многоуважаемый шкаф" лет тридцать простоял в меблированных
комнатах "Лиссабон" на 3-й Пушкарной улице, потом в помещении губпросве-
та у Очного моста, потом в городской военной комендатуре, то есть  отро-
дясь в нем ничегошеньки не держали, кроме исходящих  и  одежды,  побитой
молью, но тем более изумительна способность к такому самовнушению, кото-
рое превращает в святыню мещанский шкаф.
   Всего отслужил он в театре пятнадцать лет; и горел он, и отваливались
у него ножки, и много раз роняли его пьяные  монтировщики  декораций,  а
мебелина - как ни в чем не бывало, только  ручки  у  нее  все  больше  и
больше брались едкою зеленцой. А перед самой войной в театр пришел новый
главный режиссер, Воскресенский, и велел  для  "Вишневого  сада"  купить
настоящий книжный шкаф взамен упаднически раскрашенного платяного, и ве-
теран долго дряхлел в бутафорском цехе, пока  его  не  подарили  актрисе
Ольге Чумовой на двадцатилетие ее сценической деятельности, которое  она
отмечала в сорок восьмом году.
   Таким вот образом старый шкаф попал на улицу Коммунаров, в  двухэтаж-
ный бревенчатый дом, в квартиру номер 4, где кроме Ольги Чумовой, ее му-
жа Марка и племянницы Веры обитали также молодожены Воронины,  умирающая
старуха Мясоедова и одинокий чекист Круглов. Комната Ольги была до  того
маленькая, что шкаф сильно затруднил передвижение от двери к  обеденному
столу, а впрочем, это было еще терпимое неудобство по сравнению  с  тем,
что квартира номер 4 делилась на закутки фанерными перегородками, и  так
называемая слышимость превышала всякую меру человеческого терпения;  за-
поет ли одинокий чекист Круглов арию Розины из "Севильского цирюльника",
примется ли стенать старуха Мясоедова, или займутся своим делом  молодо-
жены - все было слышно в мельчайших подробностях и деталях;  Марк  сядет
писать заметку в стенную газету, и то старуха Мясоедова расшумится: дес-
кать, спасу нет от мышей, хотя это всего-навсего поскрип