которыми незаметно
проходил день. Там возвращалась племянница Вера из своего  техникума,  и
они с полчаса обменивались записками: Вера сообщала Ольге городские  но-
вости, а Ольга писала всякую чепуху.  Постепенно  угасал  дневной  свет,
ощутительно и торжественно угасал, как гасят люстру в Большом театре,  и
Ольга зажигала в шкафу свечу. От капли огня нутро  шкафа  преображалось,
становясь похожим на пещеру отшельника, и Ольга принималась строить чуд-
ные грезы, а то силой воображения норовила получить из профиля  Мефисто-
феля контур Балканского полуострова, а из  горного  пейзажа  -  выкройку
дамского пиджака. Иногда ей приходило на мысль, что так, как живет  она,
не живет никто.
   Около шести часов вечера возвращались со службы  супруги  Воронины  и
сразу принимались за свою вечную беззлобную перепалку.
   - Зинк! Я вчера под статуэтку трешницу положил, а теперь ее нет,  не-
бось ты куда-нибудь задевала...
   - В глаза я не видела твою трешницу! Ты ее, поди, пропил,  бессовест-
ная твоя морда, а на меня вешаешь всех собак!
   - Ну вот!.. А я эту трешницу хотел отдать в  фонд  борьбы  корейского
народа, и теперь мне в профкоме намылят холку.
   - Ничего, и без твоей трешницы обойдутся. Поди, на эту самую  корейс-
кую войну идет такая прорва народных денег, что это непостижимо  челове-
ческому уму! А сами впроголодь живем, как последняя гольтепа, зато у ко-
рейцев есть из чего стрелять!
   - Зинк! Ты давай сворачивай эту враждебную пропаганду, а то я на тебя
в органы настучу...
   Последним, что-то часу в десятом, возвращался домой  одинокий  чекист
Круглов; он раздевался и в одних подштанниках садился зубрить английские
неправильные глаголы.
   И все население квартиры номер 4 нимало не  подозревало  о  том,  что
Ольга Чумовая, член семьи врага народа, по-прежнему обитает вместе с ни-
ми под одной крышей, тихонько,  как  мышка,  сидя  в  своем  шкафу.  Раз
только, когда Ольге нездоровилось и она невзначай чихнула, старуха Мясо-
едова сообщила соседям, что, видимо, помер в заключении Марк, что, види-
мо, он приходил на свои девятины попрощаться с родным домом,  бродил  по
комнате и чихал. Да как-то чекист Круглов, встретив в  прихожей  Веру  с
пачкой свечей для Ольги, спросил ее, в раздумье нахмурив брови:
   - И зачем тебе столько свечей, ешь ты их, что ли?..
   Вера сказала:
   - Ем.
   - И вкусно?
   - Вкусно.
   - Ну да, конечно, - принялся сам с собой рассуждать  одинокий  чекист
Круглов, - у нас ведь в России как: не по хорошему мил, а по милу хорош.
Вообще насчет свечей - это интересный почин, моя бы  власть,  я  бы  всю
Россию посадил, скажем, на солидол...
   Тогда-то Вера и провела в шкаф электричество, чтобы снять  подозрение
со свечей.
   Наконец в декабре пятьдесят шестого года пришла бумага из  областного
отдела госбезопасности, извещавшая о том,  что  за  отсутствием  состава
преступления дело гражданина Чумового производством прекращено, и  Ольга
вылезла из шкафа, таким образом воротившись в живую жизнь.  На  радостях
выпили они с Верой бутылку "Крымской ночи", наговорились всласть, сходи-
ли погулять по улице Ленина, обсуждая во время прогулки новые моды,  на-
ведались в театр и, вернувшись домой, завалились спать. Только  просыпа-
ется Вера на другой день, а Ольги нет: ни на кухне ее нет, ни в уборной,
ни на дворе; отворяет Вера шкаф для очистки совести, а там Ольга  сидит,
подперев голову кулачком, и слушает звуки своей квартиры.

ВЯЧЕСЛАВ ПЬЕЦУХ
*
ЖЕНА ФАРАОНА
Рассказы
ПАМЯТИ КАМПАНЕЛЛЫ
В старые времена, когда нешуточным делом было разжиться гаечным ключом
десять на двенадцать и следовало ждать неприятностей за политический
анекдот, в нашей лаборатории как-то вплотную подошли к синтезу жировой
клетки, однако работы уперлись в дефенолантрацетную кислоту. То есть никак
мы не могли раздобыть эту самую кислоту, которая вообще употребляется для
обработки промежуточных материалов, хотя ее и нужно-то было - литр; и в
министерстве мы все пороги пообивали, и справлялись по
научно-исследовательским институтам, и на военных заводах искали, и даже
пытались заказать ее в Йельском университете, но все наши усилия, как
говорится, ушли в песок. Наконец узнаем стороной, что есть такой заштатный
городок Мордасов, Сердобского района, Пензенской области, а в нем существует
заводец, который, в частности, производит дефенолантрацетную кислоту. Я
потом вспомнил, что названный городок фигурирует у Федора Достоевского то ли
в "Дядюшкином сне", то ли еще где-то, а впрочем, это обстоятельство никак не
отразилось на ходе дел.
Разумеется, в Мордасов послали меня, поскольку у Загадкина безнадежно болела
теща, Комиссаровой нужно было срочно делать аборт, а Воробьев как нарочно
ждал родню из Курган-Тюбе. С грехом пополам достал я билет по райкомовской
брони, собрал свой клетчатый командировочный чемодан, запихнул в авоську
вареную курицу, с полдюжины яиц, банку судака в томатном соусе, на которого
потом облизывалось все купе, и отправился к месту назначения фирменным
экспрессом. Дорогой ничего интересного не случилось; как я забрался на
верхнюю полку с книгой в руках, так и читал все время; читал я, кстати
заметить, "Город солнца" Томмазо Кампанеллы, хотя велел жене положить в
чемодан "Розу ветров", которая ходила тогда в машинописном виде по цене
десять целковых за экземпляр. Впрочем, нет: на одной станции я вышел
проветриться и немного потолковал с подгулявшим пассажиром, видимо, тоже из
командированных; он ко мне ни с того ни с сего подходит и говорит:
- Погода шепчет: выпей и удавись!
Климат наш в тот день действительно распоясался: не то чтобы с неба, а
как-то сбоку сыпал колючий, мелкий-премелкий снег, подгоняемый сырым ветром,
под ногами хлюпало, сосульки слезоточили, ко всему противно пахло угольной
пылью и как будто кирзовым сапогом.
- Хоть я и не еврей, - в свою очередь говорю я, - но если и в Пензе такая
погода, то я с вами за компанию удавлюсь.
Пассажир спрашивает:
- Вы, собственно, до Пензы?
- Я, - отвечаю, - собственно, до Мордасова; есть такой населенный пункт.
- Гм!.. - последовало в ответ.
- Доводилось бывать?..
- Даже не знаю, что вам сказать на это: и да и нет...
Вроде бы ничего стоящего внимания не содержал в себе наш мимолетный,
необязательный разговор, однако же осталось от него на душе что-то
нехорошее, настораживающее, отчасти даже предвещающее беду. Но вскоре это
наваждение растаяло без следа, поскольку я снова забрался на свою полку и
взялся за "Город солнца", вместо того чтобы упиваться "Розой ветров" ценою
десять целковых за экземпляр. Временами я засматривался в окошко, за которым
бежали бесконечные сараи, заборы да провода, и, так как нам тогда не
полагалось ничего экзотичнее поездки на Сахалин, то я с тоской размышлял о
том, что род людской прозябает на довольно скучной планете, что весь-то наш
подлунный мир - всё сараи, заборы да провода.
Прибыв в Пензу, я не задержался, а тут же на вокзале сел в электричку и
поехал себе в Сердобск. Судя по карте Пензенской области, которую я
предусмотрительно прихватил, город Мордасов стоял на реке Хопер, в стороне
от железной дороги, не доезжая до Сердобска километров пятнадцати -
двадцати. И эта часть моего путешествия не была отмечена чем-либо достойным
упоминания, разве что у меня сильно разболелась голова и дорогою я соснул.
Но прежде я измерил себе кровяное давление при помощи тонометра, который
всегда при мне; давление было в норме, и я с легкой душой заснул.
Просыпаюсь - какая-то станция за окном, а напротив меня сидят двое
престарелых попутчиков и едят. Я их спросил:
- Если человеку нужно попасть в Мордасов, ему, часом, не здесь следует
вылезать?
Старики переглянулись между собой и сказали:
- Здесь.
Зачем они меня обманули - этого я долго не мог понять. Выходить следовало
через две станции, но тогда мне это было, разумеется, невдомек, и я
опрометью выскочил на платформу, обнимая свой клетчатый чемодан. С неба уже
не сыпало, ветер как будто стих, еще был не вечер, но в воздухе
чувствовалось нечто сумрачное, предвосхищающее тоскливый осенний мрак; уже
над окошком кассы горел фонарь, и почему-то это безвременное освещение
нагоняло особенную тоску. Пустынно кругом, безлюдно, и сердце сжимается, как
подумаешь, что вот ты обретаешься невесть где, за многие сотни километров от
дома, жены и любимой женщины, а в родной лаборатории товарищи в эту пору
пьют чай из электрического самовара, причем Загадкин рассказывает
неостроумные анекдоты, Комиссарова вяжет из шерсти шапочку, а Воробьев
последними словами поносит родню из Курган-Тюбе...
В кассе никого не было, даром что над окошком горел фонарь. Я дошел до конца
платформы, по железным ступенькам спустился вниз, обогнул осиновую рощицу и
увидел обыкновенный пристанционный дом, вернее, строение в восемь окон,
приземистое, крытое вечным шифером, который местами тронулся зеленцой, и
явно поделенное между двумя семьями железнодорожников, так как одна половина
здания была выкрашена светло-серым колером, а другая - чем-то похожим на
голубой. Четыре окна слева были безжизненны и темны, но четыре окна справа
радовали глаз занавесками в мелкий цветочек, из-за которых струился приятный
свет. Я обошел это строение справа и обнаружил входную дверь, обитую
дерматином, с медной профессорской табличкой, обозначающей имя и фамилию
тутошнего жильца; фамилия была обыкновенная - Кузнецов.
Я сдержанно постучал. Кто-то сказал: "Открыто!" - и я вошел. В довольно
просторной комнате, за непокрытым столом, на котором стояла только
керосиновая лампа, сидел человек лет сорока и шил. Я попросил прощения за
беспокойство, справился у хозяина, как мне добраться до города Мордасова, и
ни к селу ни к городу, вероятно от неловкости, пояснил, что в Мордасове меня
интересует исключительно дефенолантрацетная кислота. Хозяин внимательно на
меня посмотрел и вот что сказал в ответ:
- Всем нужна дефенолантрацетная кислота! - Чего-чего, а такого я от него
нимало не ожидал. - Всем нужна дефенолантрацетная кислота, только вот какая
вещь: до Мордасова вам сегодня не добраться, потому что регулярного
транспорта туда нет. Не пойдете же вы в самом деле туда пешком, да на ночь
глядя, да еще по щиколотки в грязи... Вот завтра утром придет на станцию
молоковоз, и, как говорится, - счастливый путь.
Поскольку хозяин уж очень меня подивил ответом, я к нему присмотрелся: мужик
как мужик, курчавый, лопоухий, с передними зубами из нержавейки, которые
производили то обманное впечатление, как будто у него на лице гуляет улыбка,
а он ее стесняется показать.
- А что, - нерешительно спросил я, - дорога на Мордасов совсем плоха?
- Хуже некуда! - сказал Кузнецов, перекусив нитку. - Это не дорога, а чистая
Сибирь! Ни по какой погоде проезду нет! Только я думаю, что это они
нарочно...
- Что нарочно? - воскликнул я. - Почему нарочно? И, собственно, кто они?!
- Слушай, мужик: давай я тебя лучше чем-нибудь покормлю?..
Я охотно принял это предложение, тем более что за весь световой день съел
только пару крутых яиц. И четверти часа не прошло, как хозяин
выставил на стол кастрюлю супа - это была куриная лапша, сковородку картошки
с салом (сало было, по всей видимости, свое) и буханку теплого еще хлеба
(стало быть, хлеб тут пекли самосильно), и мы с Кузнецовым принялись за еду.
Мой визави продовольствовался настолько сосредоточенно, как если бы это было
главное дело жизни, и я не осмелился заговорить с ним за обедом, как это
вообще водится у людей.
Когда с обоими блюдами было покончено, я сказал:
- Вот что значит - подсобное хозяйство! По крайней мере, в Москву не надо
ездить за колбасой...
Кузнецов отвечает:
- Да нету у меня никакого подсобного хозяйства! В доме кошки ободранной и то
нет!
- Тогда откуда у вас такая экстренная еда?
- Да всё оттуда же...
- Да откуда?!
- Из Мордасова возом возят: картошку, хлеб, мясо, птицу, пиво в железных
банках, вареную колбасу.
- Про пиво в железных банках я даже и не слыхал.
- А я его пью и за честь не считаю, как тот же самый медовый квас!
- Квас тоже из Мордасова возят?
- Ну!
Разумеется, мне показалось странным, что какой-то глухой пензенский городок,
о существовании которого я не подозревал еще неделю тому назад, снабжается
так обильно, что тамошнее начальство подкармливает всю округу, что у них
водится пиво в железных банках и даже какой-то медовый квас... Впрочем,
по-настоящему удивиться я не успел, поскольку меня что-то стало клонить ко
сну; Кузнецов постелил мне на огромном, старинном кованом сундуке, похожем
на саркофаг, и в скором времени я заснул.
Продрал глаза я довольно рано, за окошком только-только мутнела мгла.
Хозяина дома не было; я подождал его с полчаса, потом подхватил свой
клетчатый чемодан и пошел на станцию встречать обещанный накануне молоковоз.
Действительно, в девятом часу утра, когда воздух уже посерел, проявился
пейзаж и оконтурились окружающие предметы, к станции, по-утиному покачиваясь
на ухабах, подрулил грузовик с цистерной, на которой было написано -
"Молоко".
Шофер молоковоза представился так:
- Колян!
Я сказал:
- Как бы мне добраться до Мордасова, Николай?..
- Как добраться... Сядем и поедем! До самого химзавода вас довезу.
- А откуда вы знаете, что мне нужно на химзавод?
- Догадался! - сказал Колян и завел мотор. - Только по пути заедем в одно
село. Там у них свадьбу играют четвертый день, так вот нужно
забрать, пока живой, начальника ПМК.
- О чем разговор, - согласился я.
Дорогой мы больше молчали; Колян, как и полагается шоферу, таращился прямо
перед собой, а я наблюдал заснеженный пейзаж: кособокие поля, пьяную череду
столбов, которые заваливались в разные стороны, перелески, синевшие вдалеке,
редкие полуразвалившиеся строения, - или просто смотрел на дорогу, из тех,
что Афанасий Фет называл "довольно фантастическими", то есть на коричневое
месиво, змеившееся перед взором и уходившее, сужаясь, за горизонт. От этой
картины веяло сыростью, неприкаянностью, и почему-то все время хотелось
закрыть глаза.
До того самого села, где четвертые сутки играли свадьбу, мы тащились
приблизительно часа три; село было как село - две улицы сборных домов,
выкрашенных светло-зеленой краской, заброшенная церковь, из которой торчали
кустики, дом культуры, выстроенный из селикатного кирпича. Свадьбу мы
приметили еще издали, по толпе ряженых, которые топтались посреди улицы под
гармонь. Подъехали, и только Колян заглушил мотор, как нас окружили пьяные
мужики, нарядившиеся в женские летние платья, с криками, с матерком
повытаскивали из кабины и насильно - что называется, под белы руки - повели
в дом.
Я когда трезвый, то пьяных не люблю; по этой простой причине мне пришлась не
по сердцу и свадьба вообще, и в частности хмельные рожи, низкие потолки,
обстановка с претензией, загаженные полы, но особенно - тяжелый запах
вчерашнего винегрета, злых папирос и свекольного первача. Однако время
сердце лечит: один лафитничек пропустил, другой, третий - и дело пошло на
лад. Гляжу: ну симпатичные всё физиономии, попадаются даже лица, явно
тронутые сильной мыслью, и разговоры у них ведутся о непорядках на молоканке
и преимуществах клевера перед люцерной, а не о повышении цен на водку и не о
том, что вот баба Маня украла у бабы Фени беремя дров. Потом даже зашел
разговор о том, как некий Хорошъянц вывел на чистую воду компанию мошенников
и воров.
- Да откуда же они у него взялись?! - недоумевал один из моих соседей,
кажется, тот самый начальник ПМК, за которым приехал в село Колян, и при
этом изобразил на лице такую уморительную мешанину из вопроса и возмущения,
на какую способен хотя и пьяный, но покуда соображающий человек.
- Да, наверное, просочились, сволочи, как-нибудь... - предположил несмело
другой сосед. - А так, конечно, откуда у него взяться мошенникам да ворам?!
- У Хорошъянца не забалуешь, - вступил в беседу сосед напротив, - это все же
не наш совхоз.
- А что наш совхоз? Наш совхоз идет в ногу со всей страной!..
- Это точно: совсем заворовалась страна, моя бы власть, я бы, наверное,
провернул вторую Октябрьскую революцию, чтобы всех этих рвачей по новой
прижать к ногтю!
- А что говорит по этому поводу Хорошъянц?
- Хорошъянц говорит: нет такой политической проблемы, решение которой в ту
или иную сторону стоило бы одного отрезанного мизинца.
- Да... Хорошъянц - центральный человек, это как дважды два!
Тут я не выдержал характера и сказал:
- Послушайте, мужики! Откуда вы такой антисоветчины набрались?! Страна
шестой десяток лет живет святой верой в четвертый сон Веры Павловны, а вы
тут разводите злостный либерализм!
Мне сказали:
- А ты молчи!
Как мне сказали, так я на всякий случай и сделал: сижу молчу. Десять минут
молчу, двадцать молчу, уже полсвадьбы выходило на двор плясать и опять
разобралось по своим местам, уже подали сладкий пирог и картофельные оладьи
с яблочным киселем, когда хмель сделал свое дело и у меня приключилось
помутнение в голове; отчасти помню, как пел песенку герцога, делал
сомнительные комплименты невесте, как свалил горшок с цветами, стоявший на
подоконнике, и как меня выводили бить.
Проснулся в тесной, но светлой клетушке, как будто на чердаке; это
подозрение мне оттого закралось, что солнце кучно било через экстренно
маленькое окно. Первая мысль: кто таков этот загадочный Хорошъянц? Вторая
мысль: дефенолантрацетная кислота!
Рядом со мной причудливо храпели, как-то подвывая, два мужика, оба одетые да
еще почему-то в резиновых сапогах, прямо над головой висела голая лампочка,
справа в стене выделялась дверь. Оказалось, что я и вправду обретался на
чердаке, так как за дверью была шаткая лестница, ведущая круто вниз; я
спустился, держась за перильца, ибо с похмелья стоял на ногах непрочно, в
большой низкой комнате, где мы накануне играли свадьбу, какая-то старушка
меня напоила чаем, я выкурил подряд две сигареты и вышел вон.
Солнце стояло уже высоко, жемчужно белели поля окрест, из печных труб там и
сям валили густо-серые, какие-то ватиновые дымы, с задов доносились
истерические женские голоса, со стороны дома напротив остро несло соляркой -
там мальчишка-подросток пытался завести трактор,
остервенело, совершенно по-взрослому матерясь. Хлопнула дверь, и появился
один из моих товарищей по ночлегу; он прошел мимо, кашляя и давясь, вышел за
калитку, приблизился к голубому "уазику", стоявшему у ворот, и, глядя в
небо, долго мочился на колесо. Я подошел к нему и спросил:
- Вы, случаем, едете не в Мордасов?
- В Мордасов-то в Мордасов, - отозвался он, застегивая штаны.
- Пожалуйста, возьмите меня с собой!
Мой давешний сосед ничего не сказал в ответ, однако по выражению его спины я
понял, что он меня в попутчики нехотя, но берет.
По профессии он оказался зубным врачом, я это зачем-то перво-наперво
выяснил, как только мы выехали за околицу, которую символизировал столб с
подвешенным к нему билом; затем мы взяли правее, вдоль коровника,
зерносушилки и сельского кладбища, утыканного надгробиями из органического
стекла, затем вырулили на столбовую дорогу и потащились на второй передаче,
то и дело увязая в грязи цвета шоколада, консистенции кислого молока. По
сторонам дороги кружили стаи ворон, как-то меланхолически кружили, точно со
скуки, от нечем себя занять.
- А кто такой Хорошъянц? - завел я разговор, чтобы тоже как-то себя занять.
- Маг и волшебник, - последовало в ответ. - Вообще он директор химзавода, но
прежде всего кудесник, каких еще поискать...
- В таком случае его-то мне и нужно! - отметил я.
Потом мы долго ехали молча, и только однажды зубной врач ни с того ни с сего
запел. Сразу за березовой рощей, давно уже голой и как бы в растерянности
стоявшей от внезапно грянувших холодов, повернули направо и вдруг увидели на
дороге какого-то мужика с распростертыми руками и женщину, сидевшую у
обочины прямо в грязи, которая отрешенно и вместе с тем предельно
внимательно смотрела на носок своего левого сапога. Зубной врач посигналил,
- замечательно, что клаксон у него не гудел, а отчетливо выводил одно
неприл