издательскую фирму.
Сам будет набирать, сам издавать... Я спрашиваю - где заказы достанешь? Да у
меня  есть уже  крупный  заказ, говорит,  -  трилогия Мары Друк.  Сейчас она
дописала еще четыреста страниц и переименовала ее в сагу.  Так что Яшка  всю
жизнь будет издавать сагу "Соленая правда жизни"...
     После разговора с Катькой я стала думать о Яше Христианском и распалила
себя почти  до состояния нежного сострадания. Тогда  я решила позвонить ему.
Подняла трубку мудрая Ляля.
     - Здравствуйте, Ляля, - сказала я. - Что поделывает Яша?
     - Яша  ушел в  милу?м*,  - проговорила  Ляля  трагическим тоном,  и это
звучало как "Яша ушел в монастырь..."
     В дверь позвонили,  я открыла. На лестничной  площадке стоял  человек в
маске, в красном, жестко торчащем в  стороны  парике.  У  ног его в плетеной
корзине   шевелились,   дышали,   подрагивали   влажными   лепестками   розы
неестественно прекрасного персикового цвета.
     -  Хаг самеах!  - сказал он, нетерпеливо переминаясь  с ноги на  ногу и
протягивая какую-то квитанцию. - Вот тут распишись.
     - В чем дело? - спросила я, не в силах оторвать глаз от этих роз. - Что
это? - и механически расписалась.
     -  Это твой м?тек  тебе послал, - сказал рассыльный,  отдавая мне копию
квитанции. Я представила, сколько может  стоить эта  корзина и сколько  дней
(три? пять?) можно жить на эти деньги, и задохнулась.
     - Он что - спятил?! - крикнула я по-русски. Рассыльный сбег?л уже вниз.
- Я работу потеряла!! - заорала я по-русски, не в силах сдержаться.
     - Хаг самеах! - крикнул опять рассыльный снизу...
     Я подняла  корзину, из которой тяжелой, избыточно-сладкой волной ударил
в лицо мне запах роз, и зашла в квартиру.
     Несколько минут я металась по комнате, терзая ворот  свитера и рыдающим
голосом выкрикивая достаточно оскорбительные и стародавние обвинения в адрес
моего мужа.
     Наконец,  обмякла  и увидела,  что  до  сих пор сжимаю в  кулаке  копию
квитанции; развернула ее  и -  о, этот проклятый, естественный для ребенка и
такой мучительный для сорокалетнего человека процесс узнавания  букв другого
языка и  складывания их  в  слова  -  прочла,  наконец,  адрес - наш,  и имя
получателя: Шо-ша-на Ро-зен-таль...
     Прежде  чем я  что-то поняла,  я успела еще  со старательностью  тупого
ученика прочесть приписку на обороте квитанции - "Роза моего сердца, хоть мы
расстались год назад..." Я  охнула, выскочила на балкон, в дурацкой надежде,
что  рассыльный  еще  не  уехал,  как будто  он  мог стоять  под  балконом и
пережидать мою  получасовую истерику. Потом вернулась  в комнату и аккуратно
поставила чужую корзину с цветами повыше, на шкаф.
     И в эту минуту я вдруг ощутила - тут  принято  писать "всем существом",
но,  точнее сказать "всем  телом" -  всем телом  я  ощутила,  что меня-то, в
сущности,  нет... Так, болтается  нечто  в пространстве  этой страны,  этого
города, этой чужой квартиры с  чужим телефоном, в которой как  бы продолжают
жить реальные люди с реальной фамилией Розенталь...
     И вот  тогда - впервые за все  эти  месяцы  эмиграции,  войны,  тягучих
ночных  сирен, безденежья и крушения идиотских  надежд - повторяю, впервые -
меня  потряс  настоящий  ужас  такой разрывающей  силы,  что  на  секунду  я
физически   ощутила,  как  рука   некоего   вселенского  хирурга   вынимает,
вытаскивает, высвобождает  мою,  парализованную  бездонным  ужасом  душу  из
никчемного обмякшего тела...
     Долго звонил телефон. Наконец я сняла трубку.
     - Дорогая  моя!  - с  чувством  проговорил пьяный теплый баритон  Гриши
Сапожникова, - дорогая  моя, я звоню, чтобы поздравить тебя с нашим великим,
нашим радостным праздником Избавления! - по интонациям  его одинокого голоса
чувствовалось, что Цви бен Нахум уже набрался, как Всевышний ему велел.  - И
в этот день,  дорогая  моя, в этот  необъятно прекрасный день... - он поднял
голос до высот проповеди, - когда Господь опять отпиздил Амалека!.. - в этом
месте голос его сорвался, и мы  одновременно заплакали в трубки и минуты две
поочередно всхлипывали. Наверное, он сидел один в своем бомбоубежище, и ему,
как и мне, некого было стыдиться.
     -  Тебе есть  где спать сегодня? - спросила я растроганно. - Приходи  к
нам спать.
     - Спасибо, не беспокойся, - сказал он, судя по звукам, высмаркиваясь. -
На сегодня меня берет к себе семья Мары Друк...
     И добавил  после  крошечной  паузы:  - Ничего...  Все  наладится... Все
наладится, к чертовой матери...
     Я  вышла на  балкон.  Внизу, по зеленому косогору  бродил бешеный Левин
папа  в противогазе.  Я  узнала его по дырчатой  авоське  в  руке. Он поднял
противогазью харю и крикнул мне приятным баритоном:
     - Из России?
     - Леву Рубинчика знаете?  - продолжала я, перегнувшись через перила. Он
растерялся было, но тут же встрепенулся и крикнул радостно:
     - Я его па-апа!!
     И  в  который  раз  опускающееся  куда-то  за  наш  дом  солнце  залило
диковато-розовым светом белый камень домов, и вся гигантская панорама города
заскользила, побежала под тенями сквозных бегущих облаков.
     Дальше  темнел зелеными склонами  рамотский  лес,  торчала башня  отеля
"Хилтон", левее на горизонте  округло лежала  Масличная гора с  карандашиком
монастыря.  А  дальше -  взгляд  нащупывал  нежно синеющую  туманную  кромку
Иорданских гор...
     И  я  почувствовала  минуту, ту  самую интимную  минуту,  когда  удобно
обратиться...
     Я  проглотила  слюну  и  заискивающе  пробормотала  куда-то  в  сторону
Иорданских гор: "Господи..!"
     И  замолчала.  Собственно,  мне  нечего  было   Ему  сказать.  Суетливо
объяснять ситуацию,  которую  Он сам  вроде бы прекрасно должен  видеть? Как
профессиональный литератор,  я знала, что подобные вещи недопустимы. Поэтому
только вздохнула и повторила: "Господи! Вот такие дела..."
     Вдруг вспомнила,  как из окна автобуса  Тель-Авив - Иерусалим я увидела
паровозик,  к  которому был прицеплен  один-единственный вагон,  кажущийся с
моста игрушечным, и как этот смешной состав бойко мчал по рельсам.
     - Господи, - проговорила  я, - ты вывел меня из гигантской  державы, по
которой  днем  и  ночью грохотали  огромные поезда. Ты  привел  меня  в свою
землю... Неужели Ты позволишь моим детям голодать?
     "Ну  это,  положим, ты  врешь, -  возразил  кто-то внутри меня. - Дети,
положим, не голодают..."
     -  Это  я  вру,  Господи!! -  торопливо  перебила  я  себя.  -  Дети не
голодают... а просто... просто... дай заработать!
     "О!"  -  произнес  кто-то   внутри  меня  удовлетворенно,   и  я   сама
почувствовала,  что  это  "о!"  - то,  что  надо, что это, по  крайней мере,
честно.
     - Дай заработать! - повторила я страстно, и мне уже было плевать, как я
выгляжу:  прозрачна я  стояла пред  Ним, как стеклышко  - со  своей собачьей
тоской,  дешевыми  просьбами  и  украденным  чайником  Всемирного еврейского
конгресса.  -  Слышишь,  дай  заработать!   Дай  заработать,  Господи!!  Дай
за-ра-бо-о-о-та-а-ать!!!

     Я забыла сказать, что из  окна моей съемной квартиры  видно кладбище на
холме Гиват-Шауль.
     Холм  Гиват-Шауль  кажется меловым  от памятников  -  множества  белых,
крошечных отсюда,  кубиков, полукруглыми рядами опоясавших его. А вокруг над
поросшими густым  хвойным лесом  холмами  вздымается  бело-розовый  зубчатый
венец  Иерусалима. Так уж расстелено  пространство здесь, в Иудейских горах,
что в ясную погоду - а она довольно часто ясная  - видны даже очень  далекие
холмы.  Отсюда -  странный оптический  эффект, благодаря которому  возникает
ощущение необъятности  этой, в  сущности,  очень маленькой земли... Одной из
самых маленьких земель на свете...
     Словом, из моего окна видно кладбище, где когда-нибудь я буду лежать.
     Ну что ж, "похоронена в Иерусалиме" - это звучит нарядно.
     Это красиво, черт возьми!
     Это вполне карнавально.

     Иерусалим, 1992