пидус,  мы не  можем, -  подмигнул ей
портной. - Он власть. А у кого власть, тот прав.
     Портной сам изнемогает от гордости  за  свое детище. Он вертит костюмом
на вешалке то перед носом пани Лапидус, то перед усами полицейского.
     -  Обратите  внимание на  плечи... Вы где-нибудь видели такие  плечи? А
грудь? Какая выработка? Как вы  думаете,  пан полицейский, этот костюм можно
послать в Париж? На всемирную выставку?
     Полицейский, подумав, сказал веско:
     - Я полагаю... можно!
     - Куда нам Париж? - пожала  плечами пани Лапидус. - Нам бы в Варшаве не
ударить лицом в грязь.
     - Уверяю вас, пани Лапидус,  и этот умный человек, - портной кивнул  на
полицейского,  -  подтвердит  мои слова, Варшава  будет лежать у  ног вашего
сына, когда он, как принц, выйдет в этом костюме... конечно, в отличной паре
обуви...
     - Стойте!  -  спохватилась  пани  Лапидус. - Обувь есть! Я  обегала все
магазины и нашла такую, что искала.
     Она  с  нескрываемым  благоговением достала  из-под  прилавка  коробку,
раскрыла  ее, развернула упаковочную  бумагу и бережно  поставила на клеенку
пару сверкающих ботинок. А  для пущей убедительности  еще сдавила ботинок  в
ладони, и он издал звук, похожий на неприличный. - Со скрипом! - восторженно
прошептала она.
     Сраженный качеством ботинок, портной сделал следующее умозаключение:
     - Вся Варшава, пани Лапидус, будет биться в истерике.
     - В истерике... в истерике... - закричал попугай.
     Янкель  безучастно стоит посреди комнаты, облаченный в  новый костюм, а
вокруг него хлопочут мать и портной.
     - Господи, граф! - в восторге всплескивает руками мама. - Пан Хаймович,
я вам скажу как родному человеку, мне даже не верится, что  этот красавец  -
мой сын.
     -  Пани Лапидус, -  скромно потупясь  отвечает портной,  - если сказать
честно,  я  тоже  с трудом узнаю  в  этом джентльмене еврейского мальчика из
города Вильно. Вы знаете, в  таком наряде ему  даже не очень идет имя Янкель
Лапидус. Клянусь вам,  ему теперь больше к лицу - мосье Жак  Лапидус. Так бы
его  звали, если бы он поехал учиться к  французам, в Париж. Или сэр  Джэкоб
Лапидус - как  звучит? - если б судьбе было угодно отправить нашего мальчика
в  туманный Лондон.  А  в  Берлине его бы  величали герр Якоб  Лапидус...  А
Янкель... Вы меня прости-
     те... но в этом костюме... он уже вырос из своего  прежнего  имени. Как
ты думаешь, мальчик?
     Янкель стоит, как манекен, устремив затуманенный взор в потолок,  а его
губы движутся, что-то шепча.
     Портной  поверх  очков  пригляделся  к нему попри-.стальнее,  удивленно
вскинул брови и, приложив руки козырьком к своему уху, напряг слух.
     - Родился в 1629 году,  умер в 1696 году... Родился в 1533 году, умер в
1586 году...
     -  Умер? -  ахнул портной. -  Кто  умер?  Что  с нашим мальчиком,  пани
Лапидус?
     - Совсем заучился, - горестно вздохнула мать.
     - Но кто все же умер, я хочу знать, - не унимался портной.
     - Не принимайте близко  к  сердцу,  - успокоила его пани Лапидус.  - Он
имеет в виду королей.
     Костюм работы Хаймовича повешен не в шкафу, а на самом видном месте, на
стене комнаты  Янкеля.  Под  костюмом на  полу стоят, сверкая, ботинки.  Над
костюмом -  два портрета,  увеличенных с  фотографий  и раскрашенных местным
художником. Мать и отец  Янкеля.  Когда они были  молодыми. Мать в молодости
была полна энергии,  и  вид у нее  самый решительный, словно  она  уже тогда
знала, что быть  ей вдовой и на  своих  плечах выводить в люди единственного
сына. А отец - вылитый Янкель. Такой же нос. Такой же рот. Такая же кротость
и  грусть в  глазах под удивленно заломленными бровями. Отличают отца и сына
лишь  усики, короткие усики, чуть закрученные вверхг по  моде  того времени,
которые  делают  пана  Лапидуса  немножко  похожим  на  германского  кайзера
Вильгельма, но при условии, что кайзер оказался бы евреем и мягкие семитские
черты преобладали бы на его августейшем лице.
     Отец  и мать  взирают из  своих резных  рам на сына  с гордостью за его
прилежание и  с  опаской за  его хрупкое здоровье, ибо даже  глубокой ночью,
лежа в постели, он  не расстается с учебником истории государства польского,
листает страницу за страницей, на которых мелькают
     картины кровавых  битв, принесших  славу  польскому  оружию, и портреты
королей в латах  и без лат, в кирасах и без кирас, но непременно опирающихся
ладонями на рукояти мечей.
     Янкель моргает, пучит  глаза,  чтоб не уснуть, и монотонно  бубнит  как
молитву:
     -  Король Ян  Собесский. Родился в  1629 году, умер в 1696 году. Король
Стефан  Батдрий.  Родился в 1533  году, умер в 1586 году... Король Сигизмунд
Первый, старший - родился в 1467 году, умер... умер... умер.
     Поднятые под одеялом  углом колени,  в которые, как в пюпитр, упирается
учебник  истории, расслабленно рухнули, уронив  на пол  книгу.  Бледные руки
Янкеля сами по себе сложились, как у покойника, на груди, глаза закрылись, а
губы все медленней и медленней шевелятся:
     - Умер... умер... умер...
     - Врешь! Пся крэв!* Мы живы!
     У постели Янкеля в царственном облачении, точь-в-точь как  на портретах
в  учебнике  истории  государства  польского,  стоят  короли, уперев  в  пол
огромные мечи, усеянные драгоценными камнями на рукоятях. Они с высокомерием
взирают на своего самого захудалого из подданных - презренного еврея. Но тем
не  менее,  как  особы, хоть и  царственные, но все же воспитанные,  считают
нужным  представиться. Каждый король  шаркает ножкой, затянутой в блистающую
чешую из стальных лат.
     - Король Ян Собесский.
     - Король Сигизмунд Первый, старший.
     - Король Стефан Баторий.
     Янкель сидит в подушках, совершенно ошеломленный явлением таких высоких
гостей, и с растерянной улыбкой на губах просит:
     -  Не  надо  представляться.  Я  вас  знаю.  Помню наизусть.  Вы,  ваше
сиятельство, король  Ян  Собесский. Родился  в  1629  году,  умер в 16... О,
извините, я  ничего  плохого  не  имел  в виду...  так  в  учебнике  истории
написано.
     *Пся крэв - собачья кровь (польск.).
     Короли  понимающе  переглянулись, а уязвленный король Ян Собесский лишь
пожал плечами, закованными в латы:
     -  Какой  спрос  с  плебея...  да еще нехристя к  тому  же?  Скажи твое
презренное имя.
     Янкель, как в гимназии учителю, почтительно сообщил:
     - Янкель! Лапидус Янкель.
     - Янкель? - удивился король Ян Собесский. - Что  за имя? С таким именем
далеко не пойдешь в королевстве польском. Почему бы тебе не называться Яном?
Не Янкель, а Ян! Как я! Король Ян Собесский!
     - Я спрошу у мамы, ваше  сиятельство... - прошептал Янкель.  - Если она
позволит...
     Праведный гнев  вспыхнул на лице  короля Стефана  Ба-тория. Он. стукнул
мечом об  пол, так что  на  стенах  закачались в  рамах портреты пани и пана
Лапидус.
     -  Что слышат мои уши? Спросить у  мамы... В твои годы я уже скакал  на
лихом коне и рубил мечом от плеча до седла.  Хрясь! Пополам! Хрясь! Пополам!
А он... Тьфу! Спросить у мамы...
     -  Простите,  ваши  сиятельства,   -  взмолился  Янкель,  -   если   я,
недостойный, что-нибудь не так  сказал...  Но разве  такой уж грех  - любить
свою маму?
     Король Ян Собесский смерил его уничтожающим взглядом:
     - Мать  тебе - Польша! Отец - твой король! А любовь к Родине докажи  на
поле брани.
     Король взмахнул  мечом. Из-за его  плеча возник юный  рыцарь в латах со
сверкающим горном в руке.  Он приложил горн к своим безусым  губам и заиграл
боевой сигнал - призыв к битве.
     Янкель в подушках умоляюще прижал руки к груди:
     - Нельзя ли потише? Маму разбудите...
     Но его  голос потонул в  нарастающем грохоте битвы,  вызванной  к жизни
звуками боевой трубы.
     Играет горнист, стоя  на высоком холме,  рядом  с  королевским  шатром,
увенчанным  польским гербом  - белым  орлом, расставившим  крылья  и  лапы с
когтями.
     Внизу,  сколько глаз видит, на всей равнине кипит битва. В клубах пыли,
сверкая на золнце стальными шле
     мами, ощетинившись пиками,  мчится  закованная  в латы кавалерия.  Реют
штандарты над лошадиными мордами. Ряды пехоты в кольчугах и шлемах со щитами
в одной руке и короткими мечами в другой отбиваются от наседающих всадников.
Рубятся  конные  и  пешие. Хрипят кони, падают из  седел проткнутые  копьями
всадники. Катятся  по траве  пустые  шлемы. Бьются на земле раненые лоша-ДИ-
Сраженные  воины  валятся  на  убитых,  ибо  вся  земля  усеяна  трупами.  И
орлы-стервятники парят  над полем битвы, ожидая, когда  все  утихнет и можно
будет приступить к пиршеству.
     А мечи все звенят. Сверкают на солнце щиты. Ржут кони. Валятся всадники
наземь, под копыта.
     У  королевского   шатра,  на  виду  у  короля,  в  рыцарском  облачении
восседающего  на  боевом коне и обозревающего  поле битвы,  два  усача-улана
обряжают  в  железные  доспехи Янкеля.  Через  голову, как жилет, натягивают
выпуклый   панцирь,   прикрепляют  железные   нарукавники   и   наколенники,
нахлобучивают на голову, как  ведро,  глубокий сверкающий  шлем с  крохотным
вырезом на  лице,  откуда  виднеются лишь еврейский  нос Янкеля и  удивленно
заломленные брови. Янкель морщится: железо ему жмет, врезается в тело, но он
молча покоряется судьбе.
     Он неуклюже  стоит,  словно  спеленутый кокон,  широко расставив руки и
ноги  в  железной  чешуе,  и  не  может  сдвинуться  с  места. Бравые  уланы
подхватывают  его под мышки, поднимают  в воздух  и взгромождают в  седло на
спину огромному коню  в попоне от хвоста до головы, лишь с вырезом для глаз.
Горячий  конь нетерпеливо  роет  копытом землю,  раскачивая Янкеля  на себе.
Янкель,  как крыльями, машет  закованными  в железо руками,  чтоб усидеть  в
седле, не рухнуть наземь.
     Один  улан подносит  круглый  щит и надевает его  на  кисть левой  руки
Янкеля.  Под тяжестью щита всадник  начинает ползти  влево, и для равновесия
другой улан  вкладывает ему  в правую ладонь рукоять  тяжелого меча. Король,
скептически обозрев  экипированного для битвы Янкеля, без особого энтузиазма
благословляет его: - С Богом! За короля и отечество!
     Уланы салютуют  королю  мечами.  Янкель тоже пытается  поднять  меч для
салюта, но не может совладать с его тяжестью и бессильно роняет на землю.
     - Шлимазл! - вскричал король в гневе. - Дайте ему меч полегче!
     Свита бросается на поиски другого меча, роются в королевских сундуках и
приносят блистающий драгоценными камнями меч, покороче первого.
     -  Не трудитесь, не  надо... - попросил Янкель. -  Я в  жизни  мухи  не
обидел. Как же я человека убью? Это абсолютно исключено.
     Король сурово сдвинул соболиные брови:
     - Тогда твой удел - бесславная смерть.
     - Бесславная  смерть...  бесславная смерть...  -  подхватила  свита  за
спиной  короля  и  стала располагаться поудобней,  чтоб насладиться кровавым
зрелищем.
     Прямо  на Янкеля  на свирепом  коне мчится  рыцарь  в латах, с огромным
копьем наперевес. Земля гудит и стонет под копытами его коня. В вырезе шлема
сверкают его глаза, решительные и неумолимые.
     Король и вся свита, затаив дыхание, следят за поединком, исход которого
предрешен,  и  поэтому  наиболее  слабонервные  прикрывают  глаза  руками  в
железных  перчатках.  Орел-стервятник,  распластав крылья, застыл над  ними,
предвкушая перспективу полакомиться мясом Янкеля.
     - Закройся щитом! - не выдержав, закричал король. - Делай маневр.
     Янкель хотел  было приподнять руку  со  щитом, но щит  соскользнул  под
коня, прокатился колесом  под его брюхом и упал, подпрыгнув несколько раз, у
ног короля.
     Из прорези шлема  глаза Янкеля, полные  еврейской скорби, устремлены на
неумолимо приближающееся, растущее в размерах,  острие вражеского копья. Еще
миг - и оно проткнет его насквозь.
     Янкель зажмурил  глаза и услышал лошадиный визг. Открыл глаза и увидел,
что конь врага взвился на дыбы. Тяжелое копье уткнулось в землю.
     А на древке копья, всей своей тяжестью пригибая его к
     земле, повисла  мама Янкеля, пани Лапидус. В  своем стареньком платье и
переднике,  в каком  она  печет бублики,  и  даже  ее  голые  по локоть руки
заляпаны тестом и лицо слегка припудрено мукой.
     Рыцарь с грохотом упал с коня. Пани Лапидус в гневе подняла его копье и
переломила пополам о колено.
     - Вы  что? С  ума сошли? - вскричала пани Лапидус. -  Хорошенькую  моду
себе взяли - на живого человека кидаться.
     Блаженная улыбка растекается  по лицу  Янкеля, и с нею он просыпается в
своей комнате, под портретами мамы и папы. Проснувшись, тут же нашаривает на
полу  оброненный  учебник  по  истории  польского  государства,  и  пока  он
перелистывает  страницы,  короли  один  за  другим  - Ян  Со-бесский, Стефан
Баторий, Сигизмунд Первый, старший - ныряют в сиротливо опустевшие  овальные
рамы среди текста и застывают там под шепот Янкеля:
     - Король  Стефан  Баторий, родился в 1533 году, умер в 1586,  король Ян
Собесский родился в 1629 году, умер...
     Эти   же  короли,  но   в  массивных  золоченых  рамах  с  вензелями  и
завитушками, распушив холеные усы и блистая атласом и горностаем царственных
мантий,  смотрят  с высоких стен  университетского зала.  Зал  огромен,  как
костел. Но в нишах  его вместо фигур святых  белеют  статуи  ученых мужей от
древнего Архимеда до гордости Польши  - Николая Коперника. Ученые мужи, хоть
и безглазы, как и положено быть удостоенному изваяния, но  держат в гипсовых
руках свитки папируса и научный инструмент и сосредоточенно концентрируют на
них свой проницательный и всеведущий  взгляд, подавая  этим наглядный пример
прилежания будущим  светочам польской  науки, растерянно и нервно  ожидающим
явления  экзаменационной   комиссии,  которая   справедливо   и   объективно
определит, кому учиться в славном Варшавском университете, а кому...
     В толпе подростков, вчерашних гимназистов  - Ян-кель.  Причесанный  так
старательно, что волосы на макушке стоят торчком. В тесном костюме, сшитом у
лучшего портного с Погулянки - улицы, на которой живут в
     Вильно пани  Лапидус и сын, - и потому имеющем удручающе провинциальный
вид. На  ногах-  новые  туфли,  издающие  при каждом движении  непристойного
звучания скрип и этим еще больше повергающие  Янкеля в  отчаянное  смущение.
При  каждом  скрипе ботинок на  него с  подозрением  и нехорошими  ухмылками
косятся  соседи, стоя  с вытянутыми по швам руками, встречающие появление  в
зале экзаменаторов.
     Каждый член  комиссии выглядит так важно, что ни ученые мужи, застывшие
в гипсе, ни короли Польши, втиснутые в золоченые рамы, с ними тягаться  не в
состоянии.   Черные   строгие  мантии,  седые  усы,   как  наконечники  пик,
бородки-эспаньолки и неподкупный, неумолимый взгляд.
     Они степенно рассаживаются на стульях с высокими резными спинками, и от
зала  их  отгораживает зеленое  сукно  длинного  стола  с  графинами,  точно
соответствующими числу членов комиссии.
     Мальчики  и девочки  тоже  садятся.  На скамьи, рядами  протянувшиеся с
левой и с правой  стороны зала. Между  рядами - широкий  проход  с  ковровой
дорожкой.
     Самый  важный в комиссии господин, с  моноклем  в  глазу и  с  красным,
невзирая на  слой пудры, носом, встал и  позвонил в  серебряный колокольчик,
призывая ко вниманию, которое и так, без звонка, сосредоточено на нем.
     - Господа... Прежде чем мы приступим к экзаменам на право поступления в
наш Варшавский университет,  я хочу  напомнить  вам  об  одной  из  длинного
перечня  традиций, которые свято  чтут  в этом  храме науки. Согласно ей,  в
наших стенах  особы иудейского вероисповедания сидят отдельно от христиан. И
хоть вы  еще  не  студенты, однако придерживаться  традиций следует  с  того
момента, как вы переступили этот порог.
     Он сделал паузу и обвел взглядом зал.
     - Поэтому попрошу, господа,  занять места соответственно... Христиане -
справа. Господам иудейского вероисповедания  рекомендуется сидеть  на  левых
скамьях.
     С  левого  ряда,  как  от  чумы,  быстро  перебрались направо  курносые
обладатели светлых волос, и там на скамьях осталась жалкая группка брюнетов,
подсевших друг к
     дружке  и  сбившихся в кучу.  На правой стороне -  сплошные  блондины с
примесью русых. И  как  вопиющее  нарушение  порядка в их  гуще  раздражающе
чернеет разлохматившаяся шевелюра  Янкеля. На  него оглядываются, фыркают. И
тогда, спохватившись, он вскакивает со скамьи и выходит на ковровую дорожку,
разделяющую, как граница, оба ряда. Его ботинки издают нехороший скрип, и он
замирает  после каждого  шага,  порой застыв,  как  цапля, с поднятой ногой.
Ученые мужи  из  комиссии вздрагивают от  этих звуков, отрываются от бумаг и
вперяют  в  Янкеля насмешливый  ядовитый  взор.  Правая  сторона,  блондины,
покатываются   со  смеху.  Председатель  звонит  в   колокольчик,  сдерживая
брезгливую ухмылку.
     Перед зеленым  столом -  еврейский  мальчик.  Отвечает бойко.  У членов
комиссии - кислые  лица. Перебивают,  обрывают. Мальчик  начинает заикаться.
Умолкает.
     Перед зеленым  столом  -  поляк.  Еле-еле  мямлит.  Но  вся  комиссия с
сочувствием взирает на него, ободряюще улыбается.
     И вот  настает  очередь Янкеля. Он идет по ковровой  дорожке к зеленому
столу абсолютно бесшумно. Членам комиссии  из-за  стола  не  видны его ноги.
Янкель стоит  перед  столом  босой, в одних  носках. Вся комиссия смотрит на
него с таким видом, будто они  кислых яблок наелись. Председатель, брезгливо
оттопырив губу, через монокль бегло пробегает его документы.
     -  Янкель  Лапидус... Из  Вильно...  Гм... С  подобным именем  пристало
селедкой торговать... Претендуя  на звание студента нашего университета,  не
мешало  бы предварительно подумать о  замене "Янкеля"  хотя  бы благозвучным
польским именем  "Ян". Из уважения  к  этим древним стенам,  что  ли? Добро.
Приступим к экзамену.
     Над головами  людей,  снующих  по  залу  Варшавской телефонной станции,
высятся  стеклянные  кабины, и в каждой  кабине  кто-то кричит в  телефонную
трубку, отчего создается впечатление, что эти люди ругаются друг с другом. И
если пробежать весь этот набор разнообразнейших лиц, то в последней будке мы
обнаружим Янкеля, возбужденно кричащего в трубку:
     - Мама! Я принят!
     Он плачет навзрыд. На том конце провода слышится ответное рыдание.
     - Что же  ты плачешь, мама? - всхлипывает Янкель. -  Я принят! Твой сын
вернется  в  Вильно  адвокатом!  Что?  Разве я  плачу? Тебе кажется, мама. Я
улыбаюсь от счастья.
     И  рыдает  еще горше, слушая мамин голос. Потом, утерев  рукавом слезы,
говорит ей:
     -  Послушай, мамочка.  Я не звоню  тебе  каждую  ночь.  У меня остались
деньги  на  питание...  Ничего страшного, если  и останусь без обеда... Зато
услышу  твой  голос. Да,  да.  Занятия  в  университете  начинаются  первого
сентября,
     Янкель стоит на улице в толпе у газетного стенда. Лица у друзей застыли
от ужаса, а помертвевшие глаза  читают  крупные заголовки  на весь  газетный
лист:
     1 сентября 1939 года Германские войска перешли польскую границу.
Разгром польской армии. Англия и Франция вступают в войну.
     Это - мировая война!
     Победное шествие  германских войск, колонны польских пленных, крестьяне
с  детьми, бегущие,от  пылающих  кострами домов, немецкие бомбардировщики  с
воем несутся к земле, горит Варшава.
     Варшавскую телефонную  станцию  осаждает  толпа.  Янкель, сдавленный со
всех сторон, протискивается к окошечку в толстом стекле.
     - Барышня, Вильно! Дайте Вильно! Всего лишь три минуты!.. Ну, хоть одну
минуту!
     Воет  сирена  воздушной тревоги,  и  толпа  быстро  рассасывается.  Зал
пустеет, словно людей ветром сдуло. Один лишь Янкель стоит у окошечка.
     - Барышня... - умоляет он. - Вот видите, я один остался... Теперь-то вы
меня соедините с Вильно?
     Слышен вой пикирующего самолета. Телефонистка срывает с головы наушники
и бежит, ц