епляясь за стулья.
     Янкель по другую сторону стекла  старается от  нее  не  отстать. Гремит
близкий взрыв. Толстое стекло перегородки покрывается трещинами.
     Он сидит в подвале с сотнями напуганных людей, которые, втянув головы в
плечи,  прислушиваются  к  глухим взрывам  бомб  наверху.  Песок  струится с
потолка на его голову,
     Кончился воздушный налет.
     Из подвалов и бомбоубежищ,  из наспех вырытых во дворах щелей выползают
на свет  Божий варшавяне  с детьми на руках и в немом оцепенении взирают  на
груды дымящихся руин, оставшихся на месте домов, на пылающую из края в  край
Варшаву.
     Зал телефонной станции  пострадал от взрыва. В потолке зияет дыра, косо
раскачивается люстра. Окна - без стекол. Под ногами  - кучи штукатурки. Даже
на  толстом  стекле, в  котором  окошечко, -  сплошные трещины. За окошечком
усталая телефонистка надевает наушники и  вскидывает глаза на  запыхавшегося
Янкеля, раньше других вернувшегося в зал.
     - Соедините, пожалуйста, с Вильно! - вздохнул Янкель.
     - С Вильно связи нет, - равнодушно ответила телефонистка.
     - Как нет связи? - удивился Янкель. - У меня там мама!
     Телефонистка криво усмехнулась:
     - В  вашем  возрасте,  уважаемый, не о  маме надо  думать,  а  защищать
отчизну с оружием в руках.
     Янкель согласно кивнул:
     - Я уже получил  повестку. Но как 'я уйду в армию, не  сообщив  об этом
маме?
     На пыльном  плацу  перед  казармами  тянется  длинная  очередь  мужчин,
молодых  и среднего  возраста,  еще  в  гражданском  платье.  Военная  форма
дожидается  их  в  высоких  стопках  на деревянном столе,  за которым  стоят
вразвалку бывалые фельдфебели и капралы, с лихо закрученными усами и строгим
армейским взглядом. Каждому мобилизованному выдают положенный комп-
     лект  обмундирования:  штаны,  френч,  ботинки,  фуражку-конфедератку с
белым орлом. Новобранцы  тут же, на плацу, переодеваются.  А  чуть подальше,
те, кто уже переоделся, неуклюже маршируют под рычащие окрики сержантов.
     Унтер-офицер   пан  Заремба  среди  всех   кадровых  военных  на  плацу
выделяется особенно лихой выправкой. Сапоги бутылками  на его  толстых ногах
блестят особенно ярко.  На штанах из добротного сукна,  ловко заправленных в
сапоги,  особенно  четко выделяется  отутюженная стрелка, острая, как лезвие
бритвы. Портупея с ремнем туго стягивает литую талию и выпуклую грудь, самой
природой созданную только  для того,  чтоб носить  кресты и  медали, которых
пока  не  имеется  в  наличии.  Но  конфедератка  на  его  круглой,  коротко
стриженной  голове не солдатского,  а  офицерского  образца и  белый орел на
тулье выглядит белее всех остальных орлов на плацу.
     Нос  у пана  Зарембы  картошкой, с  кровавыми прожилками  от  пагубного
пристрастия   к   алкоголю.   Глазки   маленькие,   свиные,   что   особенно
подчеркивается белесыми ресницами и такими же бровями. На правой щеке у него
-  большое  темное пятно  с несколькими торчащими волосками. О происхождении
таких пятен в народе говорят, что корова хвостом мазнула беременную хозяйку,
когда  та  присела  ее доить. Ребенок непременно в таких случаях рождается с
пятном  на  том же месте, а также с  некоторыми отклонениями  в характере. У
пана Зарембы это проявилось  в злобе  ко всякому, кто не в состоянии за себя
постоять, а также в лютой ненависти к евреям, словно евреи  надоумили корову
хлестнуть хвостом по щеке мать пана унтер-офицера.
     Теперь  у пана Зарембы  есть на ком душу отвести, и желваки уже заранее
играют на его бритых щеках. Перед унтер-офицером  стоит Янкель, облаченный в
обмундирование,  которое  не  совсем  соответствует его  росту  и габаритам.
Рукава  шинели  наезжают на  пальцы, тонкая  шея болтается в широком  вороте
френча. Под мышкой он держит охапкой  свою цивильную одежду - костюм, сшитый
в Вильно соседом-портным, от которого вся Варшава дол-
     жна была забиться в истерике от зависти, а в правой руке - пару ботинок
со скрипом, которые умолкают, лишь когда их снимают с ног.
     - Имя! Фамилия! - рычит Заремба.
     - Лапидус... - моргает Янкель. -  Ян... Унтер-офицер сверил его слова с
бумагой, которую держал в руке, и поднял тяжелый уничтожающий взгляд.
     - Тут написано другое имя... Янкель... Ты что мне голову морочишь?
     - Извиняюсь, пан унтер-офицер. Янкель - это по-польски Ян...
     Заремба недоверчиво уставился на него:
     - Ты разве поляк?
     - Нет... - замотал головой Янкель. - Но я думал...
     - Индюк думал и сдох! - поучительно  изрек  Заремба. - Меньше  думай, а
слушай команды старшего по званию.
     - Хорошо, пан унтер-офицер, - согласно кивнул Янкель.
     - Не хорошо, а так точно! - взревел Заремба.
     - Извиняюсь, пан унтер-офицер.
     - Не извиняюсь, а слушаюсь!
     - Спасибо за разъяснение, пан унтер-офицер.
     - Не спасибо, а здравия желаю! Ясно?
     - Не все ясно, - простодушно пожал плечами Янкель, - но я...
     Над ними низко  проревел  самолет,  поливая плац  из  пулеметов.  Все -
новобранцы и их командиры -- бросились на землю, поползли  в разные стороны.
Загорелось  здание казармы.  Оттуда бегут  полуодетые  новобранцы.  Их,  как
зайцев, расстреливают немецкие летчики.
     Янкель  и пан Заремба лежат  рядом. Янкель поднял голову, покосился  на
унтер-офицера. Тот потерял бравый вид. Лицо и даже усы в густой пыли.
     - Вы живы, пан унтер-офицер? - почтительно осведомился Янкель.
     Заремба отхаркнул сгусток земли изо рта, чуть ли не в лицо Янкелю.
     - Я тебя переживу, Янкель.
     Самолеты в  небе делают разворот и снова устремляются вниз. Все, кто  в
состоянии,  бегут  с плаца. Унтер-офицер  поднялся  с земли, счистил  пыль с
колен своих шикарных галифе и с завидной  легкостью пустился бежать во  весь
дух. Янкель устремился за ним, путаясь в полах шинели. Он  бросил свои вещи,
которые держал под.мышкой, швырнул в сторону ботинки и догнал,  поравнявшись
с унтер-офицером.
     т- Ну, а мне куда прикажете, пан унтер-офицер? -  задыхаясь, спросил он
на бегу.
     Заремба, не замедляя бега, пролаял:
     - К чертовой матери!
     Пулеметная очередь подняла фонтанчики  пыли у их ног, и они оба, как по
команде, грохнулись навзничь.
     -  Куда  я  иду?  -  говорит  Янкель.  -  Я  иду  к  матери.  В  полном
обмундировании, да еще в шинели внакидку,
     он сидит  на обочине  дороги  среди присевших передохнуть и  перекусить
беженцев: женщин,  стариков и детей. Разговаривает он  со старым поляком, из
польских  аристократов, одетым  в брюки-гольф,  бархатный  жилет и охотничью
шляпу  с пером, а  ботинки на  ногах развалились,  и  обе  подошвы отстали и
шлепают.
     По  дороге движется  бесконечная  толпа беженцев,  везя  жалкие остатки
скарба в детских  колясках,  на ручных  тележках, а кто  покрепче,  тащит на
себе, навьюченный до предела. В толпе беженцев мелькают  то  и дело  военные
без оружия, а порой и без знаков отличия.
     В  кювете  валяются  раскрытые чемоданы и  сумки,  охапки  разбросанных
вещей: дамские шляпки,  мужские пальто, меховые шубы.  Это все брошено теми,
кто  прошел  по дороге.  Возле  меховой  шубы  вместе с  ремнем  и портупеей
поблескивает на солнце офицерская сабля в ножнах.
     - А где мать? - без особого интереса спрашивает старик-попутчик.
     - В Вильно, - вздыхает Янкель.
     -  Далеко  идти, -  качает  головой  старик.  -  Зачем  ты это  на себе
таскаешь?  Армии польской  больше  нет, - он  показал  на  шинель  на плечах
Янкеля.
     - А что же, я голым пойду? - удивляется Янкель.  - Моя цивильная одежда
осталась в казарме.
     - Мало кругом барахла? - спросил старик. - Выбирай любое, надевай.
     - Как же я возьму? - недоуменно глянул на него Янкель. - Это же не мое.
Чужое.
     - Оно уже ничье, - горестно сказал старик. - Бери, глупый. А это сбрось
с себя, да побыстрее.
     - Нет, - качнул  головой Янкель. -  Это - казенное. Не могу  бросить. Я
дал расписку.
     - Кому? Пойми, юноша, Польши больше нет.  Ее поделили  Гитлер и Сталин.
Немцы -  с  запада,  русские - с востока.  Вот  мы  идем, а к  койу попадем,
знаешь?
     - Знаю, - простодушно улыбнулся Янкель. - К маме.
     Старик хотел  было  съязвить  в ответ, но  гул приближающихся самолетов
отвлек его. Толпа  с дороги бросилась  врассыпную  в поле,  роняя  чемоданы,
бросая  тележки и детские коляски с  вещами. Тень от самолета проносится над
опустевшей  дорогой,  на  которой валяются одни лишь вещи.  А  люди бегут по
полю, волоча детей, маленьких таща на руках.
     Гремят взрывы. К  небу поднимаются тучи  земли.  Падают  люди.  Истошно
кричат раненые. Захлебывающийся детский плач.
     Янкель  бежит  во весь дух,  путаясь в полах шинели. Обегает воронки от
бомб, перепрыгивает через убитых. Слева и справа от него тоже бегут люди. Но
он не различает лиц, одни размытые пятна.
     Кукурузное  поле. Сухие  стебли  укрывают  бегущих  по плечи, а  головы
торчат над рыжими метелками, и кажется, что  по желтому морю плывут, катятся
лишь человеческие головы, оторванные от тел.
     Совсем  близко  от  Янкеля   ухнул  взрыв.  Комья  земли  вперемешку  с
кукурузными стеблями обсыпали его, и он упал ничком, втянул голову в  плечи.
Взрывы  один за  другим  сотрясали  землю, и  Янкеля  засыпало все больше  и
больше.
     Когда  взрывы стали отдаляться, Янкель услышал  голос, показавшийся ему
знакомым:
     - Это уже не бомбы, нас обстреливает артиллерия.
     Янкель,  как  пес, отряхнул  с себя  землю и  оглянулся на голос. Среди
стеблей кукурузы сидел... пан За-ремба. Но совершенно не похожий на себя. На
нем не  было военной формы.  Он  успел  переодеться в гражданское и выглядел
нелепо в шляпе-котелке, визитке, с галстуком-бантиком  на шее. На ногах пана
унтер-офицера  поблескивали  черные  лакированные туфли и  белые  гамаши  на
кнопках.
     - О, кого я вижу! -  ахнул пан Заремба. - Пан Янкель все еще в  военном
обмундировании? Защищаем отчизну?
     - А где ваша форма, пан унтер-офицер? - удивленно спросил Янкель.
     - Не смей больше называть меня унтер-офицером, - сурово сказал Заремба.
-  Ясно? Я - цивильный  человек. По  всей вероятности, мы попадем в  лапы  к
русским. Это их артиллерия бьет. У русских тебе  будет больше веры, чем мне.
У них комиссары - евреи. А еврей еврея  не обидит.  Запомни, Янкель, я  - не
унтер-офицер. Я - цивильный. Если понадобится, ты подтвердишь? Хорошо?
     -  Пожалуйста! -  согласился  Янкель. -  Как  прикажете,  пан  унтер...
извините, пан...
     -  Твоя ошибка может стоить мне головы, - назидательно добавил Заремба.
- Запомнишь?
     - Так точно! - выпалил Янкель. Зарембу передернуло:
     - Не отвечай так. Я цивильный.
     - Вы меня учили, как отвечать в армии. Заремба досадливо поморщился:
     - Армии больше нет! Все кончено!  Польшу проглотили  немцы  и  русские,
чтоб им подавиться. Понял?
     Янкель кивнул:
     - Так точно. Извините...
     - Встать! Руки вверх!
     Над ними стоял немец  в каске, с коротким автоматом на  груди. Янкель и
пан Заремба встали и подняли руки. Заремба сияет, лучится улыбками.
     - О! Немцы! - залепетал он сладким голосом. - Сла-
     ву Богу, мы попали не к большевикам! Добро пожаловать, господа фашисты!
Польша капут!
     Немец обернулся к другому, сидевшему в седле мотоцикла, нацелив на  них
пулемет:
     - Что он болтает? Я ни слова не понимаю на их собачьем языке!
     - О, господа! - вскричал Заремба. - У меня для вас сюрприз! Мы в Польше
знаем, как вы не любите евреев. Мы тоже их не терпим! Так вот, он - еврей! Я
его передаю вам! Делайте с ним, что хотите!
     -  Я не  понимаю, что ты говоришь, ублюдок, - оборвал  его немец, -  но
рожа у тебя поганая... просит пули.
     И направил автомат на Зарембу. Заремба, плюхнувшись на колени, униженно
канючит, протянув руки к немцу:
     - Вы перепутали! Я - поляк! Он - еврей! Его стрелять надо!
     Немец на мотоцикле окликнул товарища, и тот, опустив автомат, подошел к
нему. Они о чем-то посовещались, а когда оглянулись, ни Зарембы,  ни  Янкеля
не  было. Лишь  мотались впереди метелки кукурузы.  Немец небрежно  полоснул
туда автоматной очередью.
     Янкель снова в толпе беженцев. На развилке дорог на указателе написано:
"Вильно -  128 км". Толпа беженцев раздваивается. Янкель  уходит с теми, кто
повернул в сторону Вильно. Он идет, поддерживая старушку.
     - Ах, как я  завидую  вашей матери... -  приговаривает она, опираясь на
его руку. - В такое время не забыть о ней... Идти за тридевять земель...
     -  Но ведь мама во всем свете  у меня одна. Кто  может  быть ближе, чем
мама? - искренне недоумевает он.
     - Благословит тебя Бог, сынок, за  такие речи... - шепчет старушка. - А
многие забыли,  что  нет  на  свете  священнее  любви,  чем  любовь к  своей
матери... Той, что ночей не спала, когда ты болел, той,  что последний кусок
тебе отдавала, той, что...
     - Русские!  Русские! Красная Армия!  Зашелестело по толпе, прекратившей
движение. Отте-
     сняя  людей  к  обочине  дороги,  встречным   маршем  движется   конная
артиллерия.  На лошадях и лафетах орудий  - солдаты  в незнакомой форме и  в
других,  отличных от  немецких, касках. На  касках  -  красные  пятиконечные
звезды. Среди русских солдат много скуластых, узкоглазых монгольских лиц.  У
них нет  автоматов.  А  старого  образца  винтовки  с приткнутыми  гранеными
штыками.
     Из  толпы беженцев русские  стали  выводить  мужчин в польском  военном
обмундировании. Вывели и Янкеля.
     -  Вот  еще один  пленный! -  доложил приведший  Янкеля солдат офицеру,
сидевшему в седле.
     Янкель  посмотрел  на  офицера,  и  его  огорченное  лицо  разгладилось
простодушной радостной улыбкой.
     -  Вы  еврей,  пан  комиссар?  -   спросил   Янкель.   Офицер  в  седле
неопределенно пожал плечами:
     -  Я еврей.  Но не  комиссар. Я  -  капитан. Командир батареи. Что  вам
угодно?
     -  Но  вы еврей?  И я еврей, -  радостно  восклицает Янкель. - Я  этому
очень-очень рад. Вы, надеюсь,  меня поймете. Другие не хотят меня выслушать.
Я  направляюсь в Вильно. Там моя мама. Понимаете? Она  беспокоится.  Она  не
знает, что со мной, а я - что с ней.  Помогите мне добраться до  Вильно. Моя
мама вам будет так признательна.
     Офицер в седле лишь сочувственно развел руками:
     - Вы  - пленный! И пойдете  с остальными польскими военнопленными, куда
поведет вас конвой. Ясно?
     -  Какой  я  пленный?  -  огорошенно  кричит Янкель, озираясь  вокруг в
поисках сочувствия. - Я же не воевал! У меня даже  оружия нет. Одели форму и
разбежались. Я иду в Вильно, к маме...
     - На вас военная форма. Значит, вы  взяты в плен, - оборвал его русский
офицер и тронул коня.
     Раскачивается товарный вагон. Стучат под полом колеса. Польские пленные
сидят  на  нарах, лежат вповалку. Другие  прилипли  к узким,  как амбразуры,
окошечкам,  затянутым  колючей  проволокой. На некоторых цивильная одежда  -
успели сменить.
     - Вильно! - кричит солдат у окна. - Мы подъезжаем
     к Вильно!  Я  узнаю! Вон колокольни  Петра и Павла, а вон шпиль  Святой
Анны!
     Товарный  состав  медленно огибает  город, раскинувшийся в долине между
зеленых  холмов.  Еще  очень  рано.  Недавно  рассвело. И  в  долине плавает
прозрачный  туман. Сквозь него,  как сквозь  седые  пряди  волос, проступает
облик города. С красными черепичными крышами средневековых улочек, с тесными
каменными  двориками, с  зелеными вершинами столетних кленов и лип над ними,
со  сладкими дымками из затопленных хозяйками печей. И властвуя над крышами,
над  дымами из  фигурных,  с  железными  флюгерами,  печных  труб, горделиво
высятся над городом многоцветные башни колоколен виленских церквей,  сверкая
гранями крестов и  перекликаясь мелодичным звоном, словно отдавая прощальный
салют   длинному  бесконечному  поезду-тюрьме,   набитому,  как   селедками,
невольниками.
     Тревожно  гудят  колокола  костела  Святого  Казимира,  им  вторит медь
костела Святой Терезы,  плачем откликается  румяная  колокольня костела всех
святых, стонут  Доминиканский костел  и  Францисканский,  а  вслед  за  ними
зарыдал монастырь кармелиток.
     Город  разворачивается в  утренней дымке. Сверкнула  серебряной  чешуей
гладь реки Вилии.
     Янкель бросается к запертой двери, неистово стучит кулаками:
     - Пустите  меня! Откройте! Это - мой город! Я приехал! Выпустите! Здесь
моя мама!
     Кое-кто из солдат  начинает смеяться. А  Янкель, захлебываясь от плача,
продолжает стучать.
     - Мама! Я здесь! Рядом! Где ты, мама?
     Пожилой седоусый солдат кладет ладонь Янкелю на плечо и под  стук колес
не замедляющего ход поезда пытается утешить его:
     - Не плачь.  Мужчине плакать не полагается. Мы все лишились родных. Кто
- жены и детей, а кто - мамы. И стучать не надо. Конвой  откроет огонь. И ты
погибнешь зря. И мы тоже. Идем, сынок, приляг. Эй, уступите место.  Человеку
худо.
     Седоусый  солдат  повел,  обняв  за  плечи,  Янкеля  к  нарам.  Солдаты
подвинулись, освободили  место. Янкель лег,  всхлипывая. Седоусый накрыл его
шинелью.
     Сверху от окошка послышался огорченный голос:
     - Проехали Вильно. Прощай, Польша! Куда нас везут?
     - В Сибирь везут, - сказал седоусый. - Прощай, родина!
     У него  на глаза  навернулись слезы.  В разных  концах вагона  слышится
сдержанное всхлипывание. Кое-кто бормочет молитву. Затем весь вагон начинает
неистово молиться.
     Под стук колес, под католическую молитву засыпает Янкель.
     И  тогда в  ритме стука  колес он  слышит  мелодию  колыбельной  песни,
которую ему давным-давно пела мама. Ее голос выводит на идиш сладкую до слез
песенку о  белой козочке,  которая  стоит  под колыбелькой у  мальчика.  Эта
козочка пойдет на ярмарку и оттуда принесет гостинец: миндаль и изюм.
     Янкель видит лицо мамы и даже  ее руку, качающую колыбель. Словно от ее
руки качается, как колыбель, весь вагон. Спят  вповалку польские солдаты.  И
над ними над всеми, как мольба к Богу уберечь их, не дать их в обиду, плывет
умиротворяющий  голос  еврейской мамы, обещающей каждому мальчику  в подарок
миндаль и изюм, которые белая-белая козочка принесет с ярмарки.
     Вагон качает. Спят солдаты.
     Длинный  состав  товарных  вагонов  с часовыми  на  тормозных площадках
мчится по русской долине, мимо  осенних  пейзажей,  которые сменяются зимней
тайгой.
     Высокая мохнатая ель с пластами снега на ее  могучих  лапах  напоминает
гигантскую  рождественскую  елку.  И  снег  на  ней  блестит,  переливается,
точь-в-точь  как  рождественские огни.  Весь  лес вокруг  напоминает  зимнюю
сказку. Только стук топоров и визг пил нарушают идиллию.
     Две фигурки в  обтрепанной  польской военной форме, укутанные от холода
каким-то тряпьем, низко склонились  с двух сторон широкого  ствола ели. Пила
ходит взад-вперед, въедаясь все глубже в дерево. Желтые опилки струй-
     ками сыплются  в  снег. Дерево  затрещало. Закачалась вершина. Один  из
пильщиков,  солдат с ледяными сосульками на кончиках седых усов, разогнулся,
выдернул пилу из ствола.
     - Берегись! Падает!
     Второй  пильщик тоже разогнулся. Это  -  Янкель. Из-под рваного  шарфа,
которым  обмотана  его голова, торчит лишь нос, удивленно вскинутые  брови и
печальные-печальные глаза.
     Янкель  и  седоусый  отбегают  от  падающей  ели  и  вместе  с  ними  -
солдат-охранник в полушубке и  в валенках, с  плоским монгольским лицом  под
шапкой-ушанкой.
     Ломая ветки, круша соседние деревья, огромная ел! гулом валится, подняв
тучи сверкающего снега.
     -  Давай  работай!  - покрикивает  охранник.  -  Нечего  стоять!  Тайга
большой, деревья много.
     Седоусый и  Янкель, с  трудом  вытаскивая  из  глубокого  снега  ноги в
разбитой, подвязанной веревками обуви,  переходят к  другой ели,  берутся за
рукоятки пилы, оба сгибаются, и железные зубья вгрызаются в кору, сыпанув на
белый девственный снег первые горсти опилок.
     - Берегись!  - доносится кр