изко, и обычно  я в эти моменты просыпаюсь, все просыпаются в эти моменты,
и я  проснулся -  будто сплетенный из двоих, будто два сна соединились, Нюра
прижималась,  изгибалась,  но спала еще,  тихо то ли стонала,  то ли  что-то
пыталась произнести...  "Дурак, дурак, - сказала она жалобно и насмешливо, -
ну что ты, дурак,  ну что ты, что ты, что ты, ну?"  - и  торопливо, суетливо
даже,  по-девчоночьи  как-то руки  обшарили,  все  себе  позволили  и  стали
требовать, звать к себе, в себя.
     - Эй, - сказал я тихо, - эй, очнись.
     Она открыла глаза.
     Я дотронулся пальцами до ее щеки. Она чуть повернула голову, поцеловала
пальцы. Проснулась совсем. Вздохнула.
     - Козел. Зачем ты меня разбудил?
     - Что? Кумир снился?
     - Трижды козел. Тронешь меня - убью.
     "Козел, - сказал я себе. - Вот уж воистину".
     Но мне, козлу, было хорошо. Я давно уже не любил никого, а  сегодня  за
несколько часов полюбил сразу двух женщин.

        6

     мы обсуждаем всерьез мы позабыли опять
     как лучше круглое катать и плоское таскать
     а может круглое тащить а плоское катить
     а может нам рассолу выпить и водкою запить

     Утром Матвей  ушел раньше  всех -  на службу.  Сказал, что, если хотим,
можем  гостить. Мы поблагодарили, но гостить не собирались и  распрощались с
ним.
     Я слонялся - никак  не  мог остаться с Таней наедине. Я хотел попросить
разрешения писать ей письма. Я никому до этого не писал писем.
     Улучил момент. Она разрешила.
     - Может, вам темные  очки дать? - деликатно спросила она Нюру,  которая
рассматривала в зеркале синяк под глазом - след вчерашней стычки с рыдающими
девицами. Синяк был большим и лиловым.
     - Никогда не ношу темных очков, - сказала Нюра.
     И мы ушли.
     Дошли до платформы, сели в электричку, поехали в Москву.
     Потом в метро.
     Она вела, была впереди, хотя мы шли рядом.
     Я  придумал игру не  спрашивать ее  ни  о чем. Она  куда-то ведет меня.
Пусть ведет.
     Доехали до "Пражской". Вышли. Район совсем для меня незнакомый. Магазин
"Обои". У этого магазина Нюра меня оставила, сказав, что скоро вернется.
     Вернулась она через два часа.
     Я почему-то ничуть не беспокоился, я знал, что она вернется.
     Она вернулась.
     На глазу - пиратская черная повязка. Причем не тряпица какая-нибудь,  а
словно нарочно сшитая - плотный черный кругляш и две аккуратные тесемочки.
     Она дала мне деньги:
     - На билет хватит?
     - Даже лишние.
     - Лишних не бывает.
     - А ты остаешься?
     - Нет.
     - Едешь домой тоже? Поехали вместе. Или слушай, поехали ко мне в гости.
Саратов - замечательный город, хоть я его не люблю.
     Она молчала.
     - Или хочешь - я к тебе в гости поеду, - сказал я.
     - Ты скромный. Ладно. Монетку бросим. Орел - едем к тебе. Решка -  едем
ко мне.
     - Можно не бросать, -  сказал я.- Будет решка. Едем к тебе. На  пробу -
сто раз брось - и сто раз выйдет решка. Такой уж я везучий.
     - Не трепись.
     Она достала монетку, подбросила высоко  и не  поймала, монетка упала на
тротуар.
     Я даже отвернулся.
     - Эй, давай смотреть, а то скажешь, что жульничаю.
     - Нечего смотреть. Решка.
     - А вот и орел. - Она подняла монету и поднесла к самым  моим глазам на
растопыренной ладони. - Ну? Орел или нет?
     - Бывает. Значит, у тебя рука легкая.
     И в тот же  день мы преспокойно взяли билеты, свободно наличествующие в
кассе благодаря повышению  тарифов и  обнищанию народа, и  поехали в Саратов
поездом номер девять, отходящим в пятнадцать часов двадцать минут.
     В поезде она долго смотрела в окно, а потом легла и сказала:
     - Такое чувство, что месяц не спала. Как сейчас засну до самого утра.
     - Сегодня разве не выспалась? - спросил я.
     - Ты не дал, козел. Ворочаешься, храпишь.
     - Я никогда не храплю.
     - Вскакивал то и дело. Недержание мочи у тебя?  Или к Таньке  бегал? Ты
успел с ней?
     - Что?
     - Ничего, я сплю, не приставай. Болтливый попался.
     Мне  казалось, что  она  заснула,  -  лежала ровно, дышала ровно,  лицо
спокойное. Но она вдруг спросила - так, будто разговор не прерывался:
     - Знаешь,  сколько я стою? Я стою пятьдесят долларов. По курсу рубля на
текущий ноябрь одна  тысяча девятьсот девяносто пятого -  двести тридцать  с
чем-то тысяч рублей.  Что  можно  купить на двести тридцать  с чем-то  тысяч
рублей?
     - Два билета до Саратова.
     - Вот  так. Моя цена - прокатиться до Саратова. Ну, или  как  флакончик
духов. Не знаю, сколько стоят духи.
     - Десять комплектов металлических струн, - сказал я.
     - Один зимний сапог из искусственной кожи, - сказала она.
     - Двадцать бутылок водки. Целый ящик.
     - Рукав от норковой шубы. Нет, куда рукав, карман один.
     - Собрание сочинений Диккенса, тридцать томов, видел в "Букинисте".
     - Одна спица от колеса мотоцикла "Харлей-Дэвидсон".
     - Полторы  тысячи коробок  спичек.  Приблизительно,  - сказал я, смутно
помня, что коробка спичек стоит, кажется, сто пятьдесят рублей.
     - Ты дашь мне спать, козел?
     - Нет.
     - Почему это?
     - Ты называешь меня козлом. Мне это не нравится.
     - Ладно, больше не буду, козел. Нет, правда. Последний раз. Все.
     Попутчики,  старик со старухой, смотрели на нас как на сумасшедших. Мне
стало  смешно, мне захотелось спеть им  песню. У  меня  есть  пустяковинка -
песня про старика со старухой. Жили-были старик со старухой у синего моря. И
старик был все время под мухой, не ведая горя. И он продал и невод, и снасти
за восемь поллитров. И  старуха  рехнулась от гнева,  ему бороду выдрав. А у
берега рыбка  златая  глаза  проглядела. Ей,  хвостом  разноцветным  болтая,
надоело без дела. Как-то старец  домой под луною  брел похмельно  и зыбко. И
ему подкатилась с волною  прямо под ноги рыбка. С  нами бог и нечистая сила!
Прямо в руки, зараза! Рыбка кое-то время  юлила, чтоб не даром, не сразу. Но
далась  наконец, привалило счастье пенсионеру.  И немедленно заговорила: что
ты  хочешь, к примеру? И палаты  резные, и злато, и жену молодую - всем, что
хошь, старичок, я богата, все, что хошь, наколдую. А старик наш, недаром что
выпил,  ума  не решился. Он  мундштук  свой  прокуренный  выбил, закурил - и
решился, и сказал он  опешившей рыбке: извиняюсь, гражданка. Вы, наверно, ко
мне по ошибке, не сглотнулась приманка. Нету  рыб говорящих в природе, мир и
так перегружен. Я старухе  снесу тебя  -  вроде  как  заботу про  ужин...  И
простила все мужу старуха в кулинарном угаре, потроша ту рыбешку  и  жаря на
тройном скипидаре...
     В Саратов мы приехали рано утром.

        7

     ходят гуси к водопою обязательно гуськом
     я к красавице Марусе страстью странною влеком
     обойдуся без Маруси мало ль по миру Марусь
     дайте мне покой и волю с остальным я разберусь

     Сын  мой странен, хотя, может быть, не странней многих  других  молодых
людей его возраста. Впрочем, они разные. Иногда я  не выдерживаю и занимаюсь
тем, что называется  - учить жить. Понимая,  что нотации эти мне не облегчат
душу, а  ему не принесут пользы,  я не могу  остановиться, я упрекаю его,  я
привожу  ему  в пример  тех его  сверстников,  которые работают у  меня. Мне
досадно, что с ними я  нахожу общий язык, с ними я сам чувствую себя молодым
и  энергичным, некоторым я даже разрешаю  называть себя по имени, а одному -
на  "ты",  это коммерческий гений  в свои двадцать  два  года - и  он далеко
пойдет. Я читаю сыну нотации, жена  же - в сторонке, плохо ли ей, когда отец
семейства вкалывает, обеспечивая это самое семейство всем необходимым и даже
более  того, позволяя ей не работать, и сыну заодно.  Я  читаю ему  нотации,
чувствуя,  что меня тоже устраивает,  что сын не  вырос  и остается для меня
почти мальчиком. Меня устраивает это. Если бы  не беспокойство  за будущее -
когда иссякнет моя бодрость, что-нибудь приключится  со здоровьем... Тогда -
крах.  Но пока  все в порядке, и  хотя  я  читаю  ему нотации,  меня  вполне
удовлетворяет  положение  вещей. Он делает вид, что отделился  от меня и  от
матери, не просит денег,  зарабатывая  делами  преимущественно несерьезными.
Но, однако, от еды не отказывается и скромно позволяет себе не задумываться,
сколько стоит хлеб насущный по нынешним временам. От одежды не  отказывается
тоже, хотя требования его тут минимальны. Он, удивительное дело,  аккуратен,
носит все бережливо, стирает сам. Впрочем, поскольку целыми днями и неделями
сидит дома, упражняясь на гитаре, отчего ж не сохраниться одежде?
     И так было довольно долго.
     Но  вот он поехал в  Москву, вернулся  с  девицею определенного сорта и
объявил ее своей невестой.
     - Вообще-то, жена уже. Фактически, - сказал он.
     - А свадьба и все такое? - жалобно и испуганно спросила бедная мать.
     - Еще чего, - сказала одноглазая  невеста-жена с очаровательным имечком
Нюра.  (Я пытался Аней называть - не откликается, поправляет: Нюра, говорит,
Нюра.  А глаз ей в какой-то  драке  подшибли,  она  так и сказала, а  почему
повязка,  будто у  полководца  Кутузова  или пирата  из  детского  фильма? -
потому, что ненавижу темные  очки, ответила. Они умеют придумать  себе вещи,
которые любят и ненавидят, они живут этим - от  скуки, надо полагать.) - Вам
же  лишние расхо-ды, -  сказала  она. -  Никаких  свадеб.  А  вот  свадебное
путешествие - это хорошо. Дайте денег, мы к моей маме съездим. Ну, и вообще,
прокатимся. Вернемся  - и начнем  правильную семейную жизнь. Внучат нарожаем
вам.
     Тут бы  самое время  потолковать о практическом обустройстве этой самой
семейной  жизни.  Допустим, с  квартирой проблем не  будет.  Ту, что я  пока
снимаю для Лизы, я куплю, хозяин-алкоголик отдаст задешево, комфортно живя в
каких-то трущобах,  а Лизе объясню популярно, что,  как выяснилось, я не так
уж моложав, несмотря на  ее  постоянные  уверения в обратном, что имею очень
взрослого сына, который женился, и я обязан куда-то поселить  его, поскольку
даже в нашей просторной квартире жить двум семьям ни к чему. (Она, эта Нюра,
абсолютно  раскованна, между нашими комнатами еще так называемый зал, но она
могла  бы сообразить,  что  в  ночной тишине все  прекрасно  слышно и  через
комнату, и,  возможно, даже  на  улице, соседи же, наверное,  думают, что мы
увлекаемся порно- графическими видеофильмами, -  звуки  весьма  характерные,
правда,  гораздо натуральней, чем в  этих  видеофильмах; скромница,  супруга
моя,  лежит  не  шелохнется,  делает  вид, что ничего  не  слышит,  на  меня
взглянуть боится, впрочем, я тоже делаю вид, что сплю  уже, хотя заснуть под
такой аккомпанемент  трудновато.) В общем, и тут обнаруживается сторона, для
меня  не  то чтобы  выгодная  -  я имею в  виду отношения с  Лизой  и  давно
назревшую необходимость  прекратить  их, -  но своевременная.  Иногда я даже
пугаюсь  того,  насколько  удачно  складываются  для меня  обстоятельства  в
последние семь-восемь лет. У  многих появился шанс - и они его использовали,
но,  как  правило,   это  люди  моложе  меня   или  с  подпольным  советским
коммерческим  опытом.   Я  же,  вроде   бы  неподготовленный   и,  казалось,
неспособный, гуманитарный,  обнаружил и готовность, и способности - и удача,
нужно  отдать  должное,  помогла  мне.  Поэтому  я надеюсь,  что  и  у  сына
произойдет перелом, когда он женится. Но с этой ли женой? - вот вопрос. Пока
они  школьничают, целыми  днями  где-то  шляются. Друзей у  него  почти нет,
значит, не по  друзьям  ее  водит  хвастаться - ведь  есть  чем  хвастаться,
девочка красивая, врать не буду, а повязка придает ее красоте вид разбойный,
лихой, и она прекрасно это понимает. На мои вопросы отвечают: "Гуляли".
     Где, как, чего - непонятно.
     Впрочем, за четыре дня они нагулялись досыта и поехали в Волгоград.
     Очень вовремя,  потому  что  у меня  начались неприятные  хлопоты: Лиза
чем-то там  травилась, попала в  больницу, в реанимационную палату, пришлось
ездить  туда,  контролировать и  тому  подобное. Пожалуй, придется  покупать
другую квартиру, а эту продолжать снимать для Лизы. Она хороший человек, мне
с ней  хорошо,  и, пожалуй,  обошелся  я  с ней слишком резко  -  в  мягкой,
естественно, форме. Но  вечно это продолжаться  не  может. Кстати, я  читал,
что, по статистике, мужчины с собой кончают в большинстве случаев наверняка,
женщины же - лишь в одном случае из пяти, остальные четыре, чтобы попугать.

        8

     давайте удивляться что горькое горчит
     что углы угловаты а колеса круглы
     что нету у неба ни покрышки ни дна
     что в Киеве дядька в огороде бузина

     Господи,  какая тоска.  Когда я крошечкой  была и  в школе я училась, я
очень нервная была. Лет примерно до пятнадцати.  Я даже  завидую этой  своей
той нервности,  которая  была, потому  что она детская  была и  по  причинам
детским. Экзамены, например. До экзамена пять дней, а я  с ума схожу, я ни о
чем больше думать не могу.  Солнышко  светит, птички  поют,  и много разного
другого  в мире божьем,  но я смотрю на солнышко  и птичек и думаю:  экзамен
скоро. Я ем, и сплю, и гуляю, и учебники читаю, и телевизор я смотрю, а сама
все думаю -  даже до боли какой-то - экзамен  скоро. Удивительная нервность.
Но после того лета все изменилось, и все  мои нервы исчезли,  и  я спокойная
стала. И так обрадовалась,  что учиться совсем почти перестала, и вот теперь
умная, но ужасно  бессистемно необразованная. А нервность вернулась,  только
это  не та детская смешная нервность,  а  уже что-то другое. Тихо и спокойно
страшное. Все вокруг движется, и я движусь,  а сама думаю об одном: "Его нет
и никогда не  будет". Жить я вследствие этого  очень просто не хочу. Начинаю
нарочно думать и придумывать, чем бы  себя  удержать. Гладкий  шелк на теле,
любовник гладкий, вкусный, вино радужное. Ах, ах, это земное все? Ну, ладно.
Природа, блин, листья  клена падают с ясеня, ох, ни фига  себе, ох, ни  фига
себе.  Мама.  Дер Муттер. Ну,  жаль. Поговори  со  мною,  мама, о чем-нибудь
поговори. Лирическая эстрадная песня. До звездной полночи до самой мне снова
чего-то там подари. Сказку вроде. Нет, детство. Вот. В  самом  деле.  Подари
мне, мама, детство обратно. Милое,  прелестно-нервное мое детство.  А отчима
как  бы никогда не  бывало. Переиграем заново.  Чур,  так. Отец обратно жив,
замечательнейший,  -  он ведь любым может быть, поскольку не помню его. Мама
справа  сидит. Я  в центре с улыбкой на  устах. В руке роза. Из фотоаппарата
птичка, блин.
     Сымех сыквозь  сылезы.  Как вспомню, как  у него в Саратове  жила. Он и
пугался,  и  упрашивал,  и со смеху помирал. Папаша  его и  мамаша за  двумя
стенками в ужасе подыхают, а я  изображаю эротические стоны. Лежу  себе, жру
яблоки,  хорошие яблоки у них, крепкие и хрустящие, осенние сорта, у нас нет
сада, мама продала сад давно, после смерти отца, а был бы у нас сад,  я была
б совсем другой человек, потому что человек с садом - это  совсем не то, что
человек без сада. Лежу, жру яблоки - и начинаю постанывать, постанывать, все
громче, громче, ах, кричу, ой, май либер мальчик, ай лав ю, битте, еще, еще,
а! а! а! ай, мама, до смерти затрахали, пожалей, а! а! а!
     Он смеялся, просил: ну, хватит, хватит.
     ...Водил меня по городу,  ему хотелось, чтобы город мне понравился. Вот
странные  тоже  дела.  К  родителям он  прохладно,  но  хочет, чтобы они мне
понравились. Город,  в котором живет, ему опостылел, но он хочет, чтобы этот
город мне  понравился. На набережную водил. Космонавтов называется. На Волгу
смотреть. Будто  в  Волгограде  у себя  я  ее  не видела.  Памятник Гагарину
новенький. В  общем-то,  конечно, это  не  Гагарин, а  Владимир Ильич Ленин,
только в военном кургузом советском мундирчике и с лицом первого космонавта,
царство ему, конечно, небесное...
     Но,  если  честно,  Сергею  трудней  не  любить свой  Саратов, чем  мне
Волгоград. Волгоград не любить очень легко, у него ни кожи ни рожи. Война, я
понимаю.  И монструальный железобетонный,  крупнопанельный  Мамаев курган  с
ужасающей скульптурой женщины, под которую  я  таскаю  своих ребят  портвейн
пить. Она и  без портвейна -  давит. А с  портвейном давит еще лучше - и мне
это  ощущение интересно, сидишь,  один глаз  прикрыв (чтобы не  двоилось), и
снизу  смотришь.  С  таким  чувством  в  детстве   болячки  ногтями   любила
сколупывать, кровяную коросту.
     А там и  домов старых много, и улицы  уютные  есть, и полуразвалившиеся
дома и пустыри в  достаточном  количестве. Один пустырь размером со стадион.
Это стадион  и  есть, - шли в  парке,  естественно, имени культуры и отдыха,
естественно,  Горького,  и  вышли на заброшенный стадион. Сломанные трибуны,
пацанва  шастает, мужички и ребята-девчата группами  вино-водку пьют, решают
вопросы  за  жизнь  и смерть, и философию  - первично ли,  в  конце  концов,
сознание, или, в конце концов, к  матери ее, материя? Один курс университета
дает себя знать.  Мама, родная моя, я обязательно буду еще  учиться, я взяла
академический бессрочный отпуск. Вот помру - и все начну сначала.
     Я много об этом думаю, так много, что  сомневаться начинаю в том, в чем
не сомневалась.
     Пусть все идет, как идет.
     Погостили у него - поехали ко мне.
     Здравствуйте, вот мой муж.
     Добрая мама постаралась найти в  нем достоинства - и кучу нашла,  очень
довольная казалась, не давала себе понять, что это все туфта  и выдумки. Она
сразу это  поняла, но не дала  понять. Она  это  умеет. А отчим что -  отчим
теперь всему, что я сделаю, безумно рад. Мои друзья научили его деликатности
-  на  всю  жизнь. Он  убил бы меня,  не задумываясь. Он разрезал бы меня на
куски. Тайная  злоба помогает  людям жить.  Она шепчет им: живи и жди, авось
еще обломится шанс и ты убьешь - и насладишься, блин, ты упьешься торжеством
мести! Потому что других причин жить у него нету.
     Знакомила Ванечку с друзьями.  Я это имя родила от его  фамилии Иванов.
Ванечка, очень приятно. Знакомьтесь, это Ванечка с Саратова. Огней там много
золотых.
     Очень приятно.  Гусев,  он же Гусь, он же Хрустальный. По имени города,
где красивое стекло выдувают. Гусь-Хрустальный. У  него  и  шея как у  гуся.
Милый, печальный, музыку слушает двадцать пять часов в сутки, а Бог слуха не
дал,  но он таки ударник,  он  сходит  с ума и  колотит по  своим барабанам,
тамтамам и тарелочкам, добиваясь ритма, - и добивается! Ванечку почему-то не
одобрил.
     Вася по  кличке Вася. Тоже милый и тоже  печальный,  но Гусь агрессивно
печальный, а Вася печальный ненавязчиво.  Одобрил Ванечку  - потому что мне,
миляга, хотел угодить. Ах, Вася.
     Кен, он же Кенарь (реже), он же Кенарский Александр Василич, лидер наш,
тоже милый,  тоже  печальный, но не по  природе, а  по  убеждению.  Буддист.
Вранье, конечно. Истерически хочет славы,  известности - и  чтоб бабы, бабы,
бабы.  Презирает  славу и снисходителен к  женщинам и девушкам. К  бабам  то
есть.  Они ж, дуры, никак  его превосходства  не хочут заметить, а  замечают
лишь то, что  юноша волосы по месяцу не  моет. К Ванечке отнесся философски,
то есть не поймешь как.
     Злая я, наверно.
     Ванечка  долго ломался, бледнел  и краснел,  но согласился  попеть свои
песни. Милые и печальные  Гусь-Хрустальный  и Вася в восторг пришли - Гусь в
восторг буйный, а  Вася в восторг нежный.  Кен же сказал: вообще-то, ничего.
Можно даже попробовать аранжировать, чтобы музыка была приличная.
     Для него музыка - это звук. Кто понимает - понимает, кто не  понимает -
долго объяснять. Короче, мелодия еще не музыка, а музыка - когда звук.
     Ванечка загорелся.
     И мы начали работать. Кен любит это слово -  работать. Серьезное слово.
И название у нашей команды серьезное - "Пятый угол".  Глубокое. Философское.
Царство четырех углов, кто весел - тот здоров, отыскал себя, собой укутал, и
хватало всем местов, но средь чужих пиров я искал упорно  пятый  угол. И все
навалом