но - ты сам людей
учил, воспитывал, а тут последний, никудышный. Придешь домой, грязный, все
косточки ломит, хлоп на диван, и, кажется, не глядел бы на людей.  Жена  у
меня гордая, полковницкая дочь, очень за меня  переживала.  Наследник  уже
был, ему покупай мандаринки.  Вот  соседи  давай  меня  уговаривать:  "Иди
начальником вагона-ресторана. Сам будешь сыт, семью прокормишь. И все-таки
начальство". Я как-то совсем отчаялся, думаю: а может, и вправду  мне  там
лучше будет. Решил брать расчет...
   Вошли в третий корпус. Нас обдало волной тепла  и  шума.  Между  рядами
станков двигались фигуры в белых халатах. Висел плакат:  "Подхватим  почин
Гладких и дадим..."
   Из окошек, прорезанных в потолке, падали  косые  мощные  лучи  света  и
упирались в цементный пол, как накренившиеся колонны. Когда проезжал кран,
лучи один за другим гасли и потом один за другим появлялись опять.  Музыка
света... Математика света...
   - Пошел брать расчет, - Андрей тихонько  засмеялся.  -  Стою  в  отделе
кадров, он у нас рядом с бюро  пропусков,  окна  большие,  во  всю  стену.
Смотрю, бежит моя гордячка, безо всего на голове, прямо по дождичку.  "Уже
уволился?" Еле дышит. "Подождем, Андрюша, потерпим, лучше я кулон  продам,
что мне мама подарила". Вот так и остался я на заводе...
   Равномерный  монотонный  шум  цеха  походил  на  гудение  роя  огромных
заводных металлических пчел. А минутами казалось, что это прибой в  стране
великанов перекатывает гигантскую гальку.
   С Андреем многие здоровались, его окликали издалека.
   - Андрюша! Домой вместе? - спросил пожилой  рабочий,  который  стоял  у
большого сердитого  станка.  Похоже,  станок  сердился,  что  его,  такого
большого и сильного, заставляют делать мелкую, точную, тонкую  работу.  Он
шипел, раздраженно фыркал, выбрасывал  голубые  искры  и  бормотал  что-то
упрямое, вроде: "А вот не хочу и не буду. Не  зас-тави-те!  А  вот..."  Но
все-таки  делал,  что  требуется:  полировал  маленькие  розовые  ноготки,
которые сползали друг  за  дружкой  по  пологому  желобу,  подстригал  их,
рисовал на каждом  белую  лунку,  раскладывал  длинными  рядками  в  узких
коробочках, выстланных бархатом.
   - Не получится вместе, соседушка,  -  Андрей  вздохнул,  -  остаюсь  на
заводе в ночь. Надо проверить работу столовых в третьей смене...
   Мы шли вдоль конвейера. Медленно плыли розовые тела, легкие, еще пустые
- оболочка человека, форма без  содержания.  Их  жалили  с  разных  сторон
какие-то сверла, намечая отверстия для  головы  и  рук,  в  них  врезались
зубастые фрезы. Я отвернулся - мне почему-то было тяжело на это смотреть.
   - Вот и сборочный цех, - сказал Андрей. - Вам направо.
   Отойдя, он оглянулся и помахал мне рукой.


   А там, дома, лежит ребенок под алым стеганым одеялом - еще живой.
   Еще теплится капелька жизни, горит малый слабый огонек. Еще  можно  его
раздуть. Еще можно спасти ребенка - сегодня.  А  завтра,  вероятно,  будет
поздно.
   Один маленький шанс. Жизнь ребенка зависит от  того,  насколько  быстро
идет троллейбус. Зависит от того, большая очередь  в  бюро  пропусков  или
нет. Зависит от неизвестного человека, которого я сейчас увижу,  от  того,
каков этот человек. Верит ли он действительно  в  те  высокие  слова,  что
произносит,  -  или  произносит,  потому  что  положено  произносить,   не
вдумываясь, не углубляясь...
   Жизнь ребенка зависит от  меня.  От  меня  лично.  Вдруг  сейчас  дверь
начальника заперта, идет совещание - важное для этих людей, срочное. Сумею
ли я пробиться? Найду ли убедительные слова? Достучусь ли до их сердец?
   Эдик, тот, я думаю, пролез бы в замочную скважину. Будь на  моем  месте
тесть, твердый, спокойный, - его, конечно, стали бы слушать, он  нашел  бы
что сказать.
   Как сказал Ценципер? "Трудная профессия - быть отцом".


   - Здравствуйте.  Садитесь,  пожалуйста,  вот  стул,  -  вежливо  сказал
начальник  смены,  молодой,  ясноглазый,  с  тонко   очерченным,   немного
суховатым профилем, с прямыми темно-русыми волосами, которые он  время  от
времени  приглаживал  двумя  руками,  чтобы  они  не  распадались,  лежали
аккуратно. - Чем могу служить?
   Дверь его кабинета была открыта, и виден был цех. Девушки в  низко,  на
самые брови надвинутых марлевых тюрбанах сидели  за  узкими  столами  и  в
тишине, под лампами дневного света, розовыми  длинными  пальцами  собирали
что-то тонкое и сложное, непонятное, какой-то клубок  рычажков,  пружинок,
колесиков, - собирали то, что в конце конвейера должно стать сердцем.  Да,
сердцем ребенка.
   Лента конвейера посреди стола двигалась медленно, толчками.  Зажигались
белые, зеленые и красные сигналы. Размеренно работали девушки, все  чем-то
похожие одна на другую, строгие и чистые, как монахини, каждая с лупой  во
лбу, лапка которой была захлестнута на тюрбан. Ярко белел кафельный пол из
мелких блестящих плиток.
   В  стороне,  за  отдельным  столиком,  сидела  маникюрша,  ей  привычно
доверила свои руки одна девушка в марлевом тюрбане и с лупой, захлестнутой
на щеку. Другая ждала очереди, а пока делала странные движения - поджимала
и выкидывала пальцы: очевидно, гимнастика для рук.
   Сборка сердца. Как здесь важно все,  любая  мелочь,  пушинка,  пылинка,
любое почти неуловимое движение этих розовых девичьих  пальцев  над  узким
сборочным столом.  Немного  не  так,  немного  вкось  поставила  петельку,
недостаточно тщательно проверила, прощупала крючок - сколько  потом  горя,
слез, сколько человеческих трагедий, как  далеко  расходятся  круги  горя,
задевая многих. А ведь было всего ничего  -  какая-то  петелька,  минутное
движение, беглый взгляд в лупу... На качество  сердца  влияет  все  -  как
вчера провела вечер, в каком сегодня встала настроении,  грубили  или  нет
соседи по квартире в этот ранний час общих сборов на работу, потом  соседи
по троллейбусу, с которыми она стояла локоть к локтю, плечо к плечу, потом
соседи по заводу, с которыми она шла в  общем  потоке  к  проходной,  тоже
локоть к локтю, тоже плечо к плечу,  тесно,  слитно.  На  качество  сердца
влияет качество человеческих отношений, - маленькое сердце, едва рождаясь,
едва сойдя с конвейера сборки, уже зависимо, в нем слышатся ритмы времени,
перебои и хрипы времени. Двое ругаются на улице - ты равнодушно  проходишь
мимо, а может  быть,  завтра  это  отдастся,  отзовется  в  сердце  твоего
ребенка...
   - Чем  могу  служить?  -  повторил  начальник  смены,  просеивая  между
пальцами пряди волос, встряхивая и укладывая их назад. - Слушаю вас.
   Я сел. И рассказал (в который раз за эти дни!)  свою  горькую  историю.
Начальник отнесся сочувственно.
   - Все дело в петельке? Надо поискать.  Конечно,  шансов  мало,  но  кто
знает... В первых числах каждого месяца у нас генеральная чистка, и я  вам
обещаю...
   - В первых числах? - Я ужаснулся. - Да что вы?  Это  же  вопрос  одного
дня... вопрос часов. Как вы не понимаете, надо немедленно...
   Он продолжал - все так же неторопливо, рассудительно:
   - Вхожу в ваше положение. Но и вы войдите в мое. Не для того я  получаю
жалованье от государства, чтобы в рабочие часы исполнять  личные  просьбы,
верно? Вы придете с личной просьбой - предположим, разумной, обоснованной,
не спорю; за вами другой, потом третий. А когда дело делать?  План  у  нас
жесткий, качество требуется высокое, как вы сами понимаете...
   Он говорил  ровно,  монотонно,  спокойно  -  это  действовало.  Говорил
логично - и это тоже на меня действовало.  В  его  словах  была  видимость
правды. В самом деле, товарищ занят, работает, у него дел по  горло,  а  я
прихожу по  своему  личному  вопросу,  отрываю,  беспокою...  Обычная  моя
интеллигентская слабость: захотелось встать, извиниться и уйти. Ну  что  я
тут сижу? На что рассчитываю? Он же русским языком сказал, что  не  может,
не имеет возможности мне помочь.
   Уйти? А Мальчик там,  дома?  А  Майка  -  промелькнуло  ее  заплаканное
лицо... И, переламывая себя, свой характер, свои привычки, я  все-таки  не
ушел. Остался сидеть в этой клетушке, не позволил себе встать со стула.
   - Вот вы сказали - один по личному вопросу, другой,  третий.  Но  разве
это так часто бывает? Не каждый день. И даже, наверное, не каждый месяц. -
Я старался говорить так же размеренно, так же четко и логично, как  он.  -
Мой приход к вам сюда - это  не  правило,  скорее  исключение.  Совершенно
особый случай.
   Он слушал меня с вежливым, немного  скучающим  выражением  лица.  Пожал
плечами:
   - Для каждого его случай - совершенно особый случай.
   И тут я не выдержал. Стукнул со всего маху  кулаком  по  столу,  раз  и
другой, так что заплясала крышка чернильницы, рассыпались скрепки.
   - Ребенок умирает... задыхается, понимаете вы или нет, черт вас подери?
Вот сейчас, сию минуту задыхается, хрипит... Что вы, деревяшка,  как  этот
стол? Ничего не чувствуете, что ли? Да, вы не  обязаны  -  по  службе,  по
занимаемой должности. А по человечности? Да как вы... Да как вам...
   Кричал я, должно быть, бессвязно, а выглядел  глупо.  Тюрбанно-марлевые
головки заглядывали в дверь. Но мне было решительно все равно, что обо мне
подумают.
   - Позвольте, вы не имеете  права,  тут  служебное  помещение.  И  я  не
допущу... - начал было начальник смены.
   Я отодвинул его и пошел прочь из тихого белого цеха, который  до  этого
казался мне таким мирным, таким уютным и безмятежным.
   Промелькнули длинные столы с пунктирными линиями ламп  дневного  света,
наклоненные  девичьи  лица.  Двери,  еще  двери.  Закругляющийся  коридор.
Какие-то склады, стеллажи...
   Опомнился я в большом  застекленном  пролете,  похожем  на  ангар,  где
вспыхивали огни электросварки, - сборочный цех остался далеко позади.  Что
же я натворил? Зачем погорячился? Надо было вести себя иначе - сдержаннее,
умнее, политичнее. А как? Просить, клянчить? Я к этому  не  привык.  Сроду
никогда ничего не клянчил - ни жилплощадь, ни прибавку к  жалованью.  Если
надо, дадут. Вот как я всегда рассуждал. Работал себе и работал, пороги  у
начальства не обивал.
   "Да, - говорил внутренний голос, -  ты  прав,  если  это  зарплата  или
жилплощадь. Но если это жизнь твоего сына... Тогда как? Тут надо  уметь  и
просить, и клянчить, и требовать, и за горло брать. Надо забыть, к чему ты
привык и к чему не привык, что выносит твой характер и что он не  выносит.
Наплевать! Ты  должен.  Должен  добиться,  настоять  на  своем,  получить,
вырвать..."
   Открылась боковая дверь, и  я  увидел  Андрея  с  его  широкой  грудью,
облепленной  свитером,  и  хорошо  посаженной  на  плечах   крупнокудрявой
головой.
   - Что с  вами?  -  опросил  он,  гася  улыбку,  приглядываясь  ко  мне.
Выслушал. - И куда же вы теперь?
   Я сказал, что иду в партком. Расскажу все как есть, буду добиваться...
   - Так. - Андрей нахмурил темные брови. - Идем обратно на сборку.
   Он вошел в клетушку,  причем  как-то  сразу  заполнил  ее  всю.  Сказал
начальнику смены:
   - Ну, вот что, Каменский, ты дурака не валяй.
   Тот ответил холодно, размеренно:
   - Я принял правильное  решение.  Я  не  обязан.  Никто  не  может  меня
заставить по требованию постороннего лица...
   - Не обязан. Но сделаешь.
   - В первых числах.
   - Сегодня.
   - Комитет комсомола тут вообще ни при чем. Ты не командуй! Это, в конце
концов, чисто производственный вопрос.
   - Чисто производственных вопросов не бывает. Не  встречал.  Это  вопрос
человеческий.
   Они перебрасывались быстрыми короткими  репликами.  Разговор  напоминал
поединок. Я чувствовал себя лишним.
   - Новый состав комитета  берет  неверный  тон.  Диктат,  давление...  -
Каменский покосился в мою сторону. - Ну, мы еще к этому вернемся.
   - Ты что, хочешь получить по шапке не от нас - от парткома? Я тебе  это
устрою, - пообещал Андрей.
   - Один придет с просьбой, другой, третий. А интересы государства...
   Андрей вспылил, сжал кулаки.
   - Интерес государства в том,  чтобы  дети  росли  здоровые  и  веселые.
Ничего интереснее для него нет. А если ты этого не понимаешь...
   Румянец негодования совсем по-юношески окрасил его щеки.
   Вошла женщина, сказала, что Ценципер разыскивает меня по всему  заводу,
дозвонился в техчасть. Я поднялся за ней на антресоли, откуда  хорошо  был
виден весь цех в его кафельном сиянии, с радиально расходящимися  столами,
обрамленными белыми тюрбанами.  Взял  телефонную  трубку,  услышал  бодрый
голос Ценципера. Ценципер интересовался, как у меня дела.
   - Каменский? Хм. Так вы попали на этого молодого людоеда? Смешное  дело
- человек делает сто сердец за смену, но позабыл  сделать  еще  одно:  для
себя. Игра природы. Ну, есть люди кроме Каменского на сборке, вот я сейчас
перезвоню... Ах, Андрей взялся? Андрей - это личность. Я со своей  стороны
тоже...
   Голос пропал.
   Когда я вернулся обратно, спор уже утих. Андрей,  сидя  в  углу,  читал
"Советскую Россию". Каменский сказал мне очень вежливо,  просеивая  сквозь
пальцы  пряди  своих  ровных  волос  и  укладывая  их  назад:  "Я   сейчас
распоряжусь, чтобы поискали то, что вам нужно. Да вы сядьте. Вот  стул..."
Он ушел, подтянутый, аккуратный, в хорошо отглаженном белом халате, из-под
которого выглядывал воротник сиреневой рубашки с узлом галстука.
   - Тяжелый случай. - Андрей отложил газету. -  Тяжелый  случай,  говорю,
этот Каменский... Его еще мало знали, выбрали с размаху в прошлый  комитет
комсомола. Ох, мы с ним намаялись.  Как  персональное  дело,  так  у  него
особое мнение, просит занести в протокол. "Уже три года живет отдельно  от
жены? Полюбил другую? Да ведь он же расписан. И  развод  не  оформил.  Так
какая же тут может быть  любовь?  Только  аморалка.  А  за  аморалку  надо
карать. Нечего с чувствами нянчиться". И  все  в  таком  роде...  Был  тут
коллективный просмотр "Ромео и Джульетты",  -  Андрей  усмехнулся,  -  так
ребята рассказывают: после второго акта Каменский встал и говорит так  это
сквозь зубы: "Какая распущенность!" Байка, наверное, но выдумано неплохо.
   Каменский  вернулся.  Все  обыскали,  но  нужную  петельку  не   нашли.
Оборачиваемость оборотных средств... строгие нормативы на хранение...
   - Люда искала? - подозрительно спросил Андрей. - Сама? Ну,  Люде  можно
верить. - Он был расстроен. - Что ж, если так...
   Взгляд его упал на маленькую пепельницу, о дно которой Каменский в  эту
минуту гасил сигарету. Пепельницей служила  какая-то  негодная  деталь,  в
свое время, должно быть, блестящая, а теперь облезлая, пятнистая.
   - Слушай, а это... это не петелька СК-2А?  Ну,  так  и  есть.  Я  тогда
работал на револьверном станке, сам ее обрабатывал, как же мне не  узнать.
Точно, это она!
   Каменский взял пепельницу и стал  рассматривать!  Бракованная.  Правда,
брак исправимый. Но плохо, что  полировка  сошла.  Даже  ржавчина  кое-где
есть. Старье. Вряд ли такая деталь может пойти  в  дело.  Тут  сколько  ни
зачищай...
   - Жалко с пепельницей расстаться? - засмеялся Андрей,  очень  довольный
исходом дела. Его уже тянуло к двери.
   - А как ее оформить на вынос? - спросил Каменский.
   - А вот так. - Андрей, вытряхнув окурок,  сунул  пепельницу  ко  мне  в
карман. - Вопрос исчерпан. Ну, я пошел. - Он встал и кивнул мне головой. -
Встретимся у Ценципера, я туда зайду.
   Мы  остались  вдвоем  с  Каменским.   Он   все   посматривал   на   мой
оттопырившийся карман.
   - По-моему, она не годится. Ну, смотрите сами, дело ваше. - И,  немного
запинаясь, выговорил: - А я в-вот о чем хотел вас спросить. Вы бы написали
мне расписку...
   Я не сразу понял, о какой расписке идет речь. А когда понял, взял ручку
и написал по всей форме, разборчивым почерком: "Получена деталь  СК-2А  от
товарища  Каменского.  Товарищ  Каменский  предупредил  меня,  что  деталь
старая, ржавая, бракованная и, по его мнению, к употреблению  непригодная.
Если мой Мальчик умрет в связи  с  применением  этой  детали,  то  товарищ
Каменский не имеет к этому отношения и не несет за это ответственности".
   Я подписался и быстро вышел,  не  оборачиваясь.  Черт  с  ним,  с  этим
Каменским! Ведь больше я его не увижу.
   Цех жил своей жизнью, мелькали розовые танцующие  пальцы  сборщиц,  они
поворачивали  колесики,  кормили  механизм  маслом,   что-то   подправляли
пинцетом. Я замедлил шаг у дальнего конца стола - и  вдруг  услышал  тихое
биение. Сердце, собранное, отлаженное, впервые для  пробы  было  пущено  в
ход,  впервые  забилось,  ожило.  И  что-то  было  в  этом   удивительное,
торжественное. Забилось сердце!
   С этим последним светлым чувством я ушел из цеха  сборки,  проводившего
меня белым мерцанием пола, в котором  отражались  черточки  ламп  дневного
света.
   Но когда я уже спускался по узкой винтовой лестнице  и  слышал  дальний
глухой шум станков (казалось, тачка, полная  камней,  едет,  громыхая,  по
ухабам), меня окликнули. Шел скорым шагом запыхавшийся Каменский.  Длинные
пряди его ровных волос растрепались и падали на лицо.
   Что  ему  надо?  Хочет  по-человечески  проститься,  пожать  руку?  Или
извиниться за расписку? Неужели у  молодых  людоедов  тоже  бывают  минуты
просветления?
   - Извините, - сказал  Каменский,  обеими  ладонями  приглаживая  волосы
назад, - но вы забыли поставить число. Я бы вас попросил... Ручка у меня с
собой.


   По тротуару плотным потоком шли люди в сторону станции метро. А я и  не
заметил за всеми этими  хлопотами,  что  уже  совсем  стемнело,  отчетливо
светились  желтые  стрелы  переходов  и  неоновые  мелко  дрожащие  трубки
вывесок. Город жил вечерней жизнью.
   В здании заводоуправления гасли окна - то на одном этаже, то на другом.
Кончился рабочий день. Но многие окна продолжали  светиться  -  не  каждый
ведь может оторваться от чертежной доски по звонку.
   Не без труда я разыскал нужную дверь. Ценципер, блестя лысиной, сидел в
надежном кольце своих мраморных укреплений. Рядом стоял Андрей  и,  упрямо
нагнув кудрявую голову, прижав к сильной груди кулаки, рассказывал о своей
схватке с Каменским.
   - Разве это человек? Это... это...
   Горела настольная  лампа,  и  за  спиной  Ценципера  на  светлой  стене
нахохлилась густо-черная тень с крючковатым  клювом  и  венчиком  торчащих
перьев на голове - как будто большая птица оседлала спинку кресла.
   Я сел на диван и почувствовал страшную слабость. Ну,  больше,  кажется,
ни на что не годен, ничего не мог бы  сделать,  даже  пальцем  шевельнуть,
даже слово сказать.
   Хорошо, что все это осталось позади.
   Теперь только довезти петлю домой... А что там, дома?  Надо  позвонить.
Надо позвонить, ты слышишь? Встань, сделай над собой  это  усилие.  Возьми
трубку!
   - Значит, достали. Предположим, - сказал Ценципер. - Покажите трофей. -
Он повертел деталь, потом откинулся на спинку кресла и полузакрыл глаза. -
Прекрасная вещь. Антикварная вещь. Какое бы ей  найти  применение?  А  вот
такое. - Резким движением зашвырнул деталь в угол, за шкаф.  -  Вы  идиоты
или как? Это  годится  для  рыбной  ловли  -  отличное  грузило.  Или  для
старинной  русской  игры,  называется:   бабки.   По   буквам:   Балда   -
Авансирование - Балда вторично - Китай - Индокитай.  Но  чтобы  ребенку...
Она же бракованная, ваша петля, все размеры смещены, на торце ржавчина.  -
Он подергал себя за серо-седые, торчащие вокруг  лысины  перья.  -  Сборка
сердца -  надо  понимать!  Первый  класс  точности...  Микроны...  Это  не
макароны, между прочим.
   Наступило молчание.
   - Не пойдет в сборку? Это точно? - спросил огорченный Андрей.
   - Просто смешно! Уж Ценципер знает ГОСТы, Ценциперу можете поверить.
   Я сказал каким-то новым для себя, резким тоном:
   - Ну и что же? Значит, на этом конец?  Советуете  сложить  руки?  Пусть
уми...
   Андрей скривился как от боли.
   - Не надо. Прошу вас.
   - Какой же выход? - спросил Ценципер,  не  обращая  на  меня  внимания,
круто поворачиваясь к Андрею. - Эх, сколько времени потеряли!
   Андрей запустил пальцы в св