дной  рукой  разводить рыбок  и  ухаживать  за  ними, а  другой  --
вытаскивать их из лунки десятками и сотнями штук.
     -- Помилуй, Герман, я ведь не собираюсь опускать мормышку в аквариум.
     -- Так-то так, но очень уж разные психологии...
     Но я  хотел сказать  о другом.  Точно так же, как в воскресенье, вместо
того   чтобы   заниматься   обыкновенными  воскресными  делами,  люди   едут
потолкаться на Птичий рынок... Впрочем, что я?! Как я могу сказать, что  это
точно так же.
     Я не знаю, можно ли  в этом  удостовериться, но я  убежден, что  каждую
неделю,  примерно  так со среды,  московская телефонная сеть в зимние месяцы
получает  дополнительную  нагрузку за счет рыбаков-подледников. Один  рыбак,
пристрастившись, помнится, умолял всех нас, его друзей, чтобы мы звонили ему
насчет  рыбалки не  раньше пятницы, а то он уж со среды  (с нашего звонка то
есть) отбивается от дела, готовит снасти, пробует их в ванной, заготавливает
провиант и думает только о предстоящем выезде.
     Так же как для страстно влюбленного человека приятно, когда говорят при
нем о женщине, которую он любит, и так же, как ему самому приятно говорить о
ней,   так  и  рыбак-подледник  от  разговора  о  рыбалке  получает  большое
наслаждение. Кроме того, надо ведь сколотить компанию, кроме того, надо ведь
сколотить  такую  компанию,  чтобы  кто-нибудь  был "лошадник",  то  есть  с
машиной, на которой можно было бы выехать на водоем.
     Это,    конечно,    своего    рода    аристократизм.    Большая   часть
москвичей-фанатиков выезжает на водоем по железной дороге.
     В  ночь с субботы на  воскресенье на вокзалах Москвы,  в особенности на
Савеловском и Ярославском, появляются люди, одетые  хоть и разнообразно,  но
все же как бы чуть ли не в форме. Почти как десантники. Или как водолазы.
     Москвичи в это время все больше в туфлях да модных пальто. Зябко.  Надо
бежать бегом, подняв  воротник, а чуть  приостановишься на  остановке, стучи
носками туфель нога об ногу, прыгай на одной ноге, колоти ладонью о ладонь в
тонких  перчатках.  Потуже запахивай  полы пальто и  отвороты на  груди. Ан,
сзади, из-под низу забирается мороз. Неудобно городскому человеку в морозные
ветреные ночи, если окажется так, что нет поблизости никакого транспорта.
     И вдруг  шествуют среди спешащей  и зябнущей толпы  неторопливые люди в
валенках  с  галошами, тяжелых шубах  (и  брезентовых  плащах поверх шуб). В
таком  наряде они  немного неповоротливы.  Точь-в-точь как водолаз на  суше,
зато  хорошо  будет сидеть десять часов  на  одном  месте  под  метелью  или
снегопадом.
     У каждого,  как нам теперь доподлинно известно,  ящик  через  плечо, на
котором можно посидеть возле кассы или на перроне в ожидании поезда. В руках
-- пешни, вроде как оружие.
     Добропорядочные москвичи  разъезжаются  из театров,  гасят  телевизоры,
выключают радио, ложатся спать. Затихает, затухает заснеженный зимний город.
Чем больше, чем глубже  он  засыпает, тем  больше  накапливается на вокзалах
людей в  шубах  и  валенках,  с  деревянными  ящиками  через  плечо.  Спите,
москвичи.  Завтра, когда вы  будете открывать глаза и  сладко потягиваться в
своих  теплых постелях,  эти  чудаки с ящиками  будут уж сидеть на  льду, на
водоеме,   встретив  зимний  рассвет.  (Многие,  многие  тысячи  чудаков  на
всевозможных подмосковных водоемах в радиусе не менее двухсот километров.)
     Вам непонятна  эта причуда (десять часов на льду), а им непонятно,  как
можно лежать и нежиться в постели, когда на земле рассветает и начинается уж
мало-помалу активный  окуневый клевишко. За  десять  часов  происходит такая
вентиляция всего  организма, из таких глубоких его уголков выветривается все
застоявшееся и затхлое, что потом целую неделю вы ходите, как новорожденный,
и работаете вдесятеро.
     Рыбак-подледник  бывает  разный:  рыбак-пенсионер, рыбак  -- рабочий  и
служащий,   рыбак-военный,   рыбак-министр,  так  сказать,   государственный
деятель,  рыбак-интеллигент (ну,  конечно,  и  местный  рыбак --  совершенно
особая категория).
     На поездах (на озеро  Сенеж,  в Хлебникове, в  Водники, на  Яхрому, под
Иваньково)  выезжают  все  больше  пенсионеры,   "безлошадники",   люди,  не
связанные ни с каким учреждением.
     Рыбак -- рабочий, служащий и военный  хорошо и четко организован. Завод
ли, министерство ли, воинская часть ли (а также и военные академии) выделяют
к  субботе  специальные служебные автобусы, на которых едут любители уж не в
Водники и Хлебникове, а к отдаленным водоемам: на Плещееве  озеро, на Истру,
на озеро Неро, на реку Сару.
     Рыбак -- государственный деятель выезжает в ЗИЛах.
     Рыбак-интеллигент  чаще всего группируется по пять-шесть человек вокруг
одной частной "Победы" или "Волги".
     Местные рыбаки ходят пешком, а по первому льду гоняют на велосипедах.
     Кроме вокзалов, большое скопление  рыбака-фанатика в ночь  с субботы на
воскресенье отмечается  возле  метро  "Сокол".  Они сидят  там  на ящиках и,
поднимая  руки, просят,  чтобы  их  подвезли те  самые служебные  и  военные
автобусы, о которых только что шла речь.
     Для  меня на  первых порах не было вопроса  о  транспорте. Меня  взялся
приобщать  к подледному лову мой друг Саша Косицын,  а у него в то время был
старенький-престаренький "Москвичек", состарившийся  главным образом по пути
к  различным  водоемам. На  своем "Москвиче" можно выезжать не  с  вечера, а
перед утром, часа так примерно в три-четыре.
     Надо бы выспаться  перед выездом. Все  готово,  все уложено  в ящик. Но
уснуть перед  выездом почти невозможно. Я думал, что это только у меня такое
волнение, такая нервная организация,  но  в тот же  день Саша мне признался,
что он еще ни разу не спал как следует в ночь перед выездом.
     Началось все  с большой  неудачи. Когда Саша  подъезжал к моему  дому и
пересекал  трамвайную  линию,  у  "Москвича" лопнула задняя рессора.  Машина
сразу  дала косой  крен на правую сторону, нижняя часть кузова едва-едва  не
чертила по асфальту.
     Втайне я побаивался десятичасового морозного сидения,  и мне, еще вовсе
не  рыбаку-фанатику, выспаться в теплой постели  пока что нравилось  больше,
чем вся эта нелепая затея -- ехать черт знает куда среди зимней ночи.
     В  расстройстве  походили  мы   вокруг   верного  Сашиного  "Москвича",
совершившего  на этот  раз столь непредвиденный подвох, и пошли  на  стоянку
такси консультироваться.
     На  стоянке дремало десятка полтора  машин с шашечками. Тонкая  поземка
омывала черные,  застуженные шины колес. На наш стук водитель такси  опустил
боковое стекло. Его  заспанное лицо выражало неудовольствие. Даже  ему в эту
ночь дремать хотелось больше, чем ехать.
     -- Что делать? А  что делать? Если рессора лопнула, делать нечего. Надо
по краешку, около тротуара, со скоростью двадцать километров тянуть в гараж.
До гаража, конечно, потихоньку доедете, ничего страшного.
     --  А  как вы думаете, если  на водоем, на рыбалку...  как думаете,  не
дотянем?
     Сердитый водитель, верно, подумал, что мы над  ним начинаем смеяться, и
молча поднял стекло, отгородился от нас мелким морозным рисуночком.
     --  Попробуем проедем  метров  сто,  может быть,  ничего, --  робко,  с
затаенной надеждой, предложил Саша. -- Обидно.  Ночь разломалась, да и  утро
уж скоро. Пока ехали бы, пора опускать мормышку.
     Тихонечко стронулись  с  места.  Ничего, едем. Саша и  сам, наверно, не
заметил,  как набрал скорость  до  нормальной.  Ничего. Главное  -- избегать
неровностей, чтобы на  толчках кузов не чертил дорогу. Вот уж  и Дмитровское
шоссе. Вот уж осталась позади Москва. Едем. Хоть и без рессоры, а едем, черт
возьми. Нельзя же, в самом деле, откладывать рыбалку, к которой целую неделю
готовились. И  мотыль пропадет. Нельзя. Едем. Перегоняют рыбаки-интеллигенты
на "Волгах" и "Победах", но все же едем и мы и, конечно, доехали до водоема.
     Саша  научил меня,  что,  идя по  водоему,  нужно  ударять впереди себя
пешней, пробуя крепость льда. И вот я, ударив черное гладкое стекло, впервые
вступил на лед в качестве рыбака. По черному стеклу проступило белое матовое
пятно, а от него брызнули в разные стороны белые прямые трещинки.
     -- Смело иди, видишь, пешня лед не пробивает,  -- одобрил меня Саша. --
Сантиметров семь уж намерзло, хорошо.
     По гладкому, еще не заснеженному льду поземка летела ускоренно и прямо,
не юлила, как на земле, огибая всевозможные там неровности.
     Все было  серо  вокруг -- и  лед, и  снег по берегам  водоема,  и небо,
зимнее, низкое небо, и сумерки зимнего утра -- все было серо и  однотонно и,
верно, навеяло бы печаль и грусть, если бы не важность, не волнение момента.
     -- Перейдем  на ту сторону водоема, -- предложил  Саша. -- Здесь что за
ловля.
     -- Разве не одно и то же?
     --  Как-то  не то,  чтобы  приехать и  сразу около  машины бить  лунки.
Кажется, на том берегу лучше.
     На  середине  встретились  рыбаки, торопливо  пересекавшие  водоем  нам
навстречу.
     -- Куда вы? -- полюбопытствовал я у них.
     -- Туда, на тот берег. -- И они показали место, где одиноко и сиротливо
промерзал насквозь наш "Москвиче к".
     На водоеме, если  даже  и нет поземки, не  надо определять, откуда дует
ветер.  Тут есть  под руками самый  надежный флюгер, потому как если и сидят
хотя бы три рыбака,  все они сидят  точно к ветру спиной. Если их не  три, а
триста или пятьсот (бывает черным-черно на водоеме),  значит, все триста или
пятьсот спин  обращены к ветру. Причем  точность тут не  приблизительная,  а
абсолютная. Стоит  только  сесть  на один градус наискосок, и то уж начинает
задувать со  стороны, невольно, не заметишь  как, поправишься  на этот самый
градус.  Если ветер повернет  на четверть горизонта,  пятьсот  спин  рыбаков
повернутся на  столько  же. Разве что в конце марта, когда жарко на  льду  и
можно загорать, перестает действовать этот флюгер.  Тут уж сидят  кто во что
горазд, кто  как  лучше любит, чаще всего лицом  к солнцу: жаден  человек до
солнечного лучика, особенно до мартовского. Ведь в мартовском солнце, так же
как  и  в мартовском огурце,  есть своя, особенная,  ни  с  чем не сравнимая
прелесть.
     Теперь был не март,  теперь было сумрачно и мела ноябрьская  поземка. А
редкие рыбаки  сидели  ссутулившись,  согнувшись  над лунками: первые зимние
холода переносятся куда тяжелее главных.
     Лед был  тонок.  Пешня пробила его с  трех  ударов. В середине прорубки
(простите, лунки) оказался цельный кусок льда,  который я выбросил шумовкой.
Помня о  советах  Германа,  валенками,  как  бы танцуя, я отогнал  от  лунки
ледяную  крошку, сел к  ветру  спиной и... Но тут  выяснилось одно  досадное
обстоятельство -- я не  умею надевать  на крючок мотыля. Крохотный рубиновый
червячок оказался довольно вертким, пальцы же мои на  морозе -- недостаточно
точными.  Я зацепил было  мотыля крючком, но, значит, не в том месте,  и  он
вдруг весь вытек, осталась никчемная прозрачная кожица.
     Терпеливо Саша  показывал, разъяснял мне,  как нужно  класть мотыля  на
кончик  большого либо указательного  пальца левой руки  и как  зацеплять  за
самую черненькую головку, чтобы он не вытек, а остался  цел, и притом  чтобы
извивался  на  крючке, играл, приманивал  рыбу.  Но,  конечно,  понадобилось
немало  рыбалок,  прежде  чем  я  научился  мгновенно  нанизывать мотыля  по
несколько штук на крючок на любом ветру и морозе.
     Надо  сказать,  что  в  этот  первый выезд я занимал  с  самого  начала
скептическую  позицию. Это, между прочим, и придавало главную  энергию Саше,
решившему разубедить  меня,  вернее, убедить  меня,  что  зимняя ловля  куда
интереснее и добычливее летней.
     Еще в дороге я нет-нет да и подогревал Сашино рвение.
     --  Нет,  не верю, чтобы зимой  на удочку клевала рыба,  по-моему, одни
разговоры.
     Саша не находил слов выразительно ответить на эту грубость.
     Теперь, над чистой лункой, скепсис  мой  воспрянул с новой силой. Мне и
правда  казалась  мертвой,  безжизненной  темная  вода  подо льдом.  Страшно
подумать -- окунуть  в нее палец. Какая  уж там активная (по выражению Саши)
жизнь. Судьба, увы,  работала не на Сашину правоту,  а на мое невежественное
заблуждение.
     Не могло быть никаких сомнений: мормышка  лежала на дне. Вот я поднимаю
на  сантиметр  кончик  удочки,   и   сторожок  сгибается,  значит,  мормышка
отделилась от дна. Именно в  этот  момент на  нее должен бросаться окунь. Но
ничего не  происходит.  Я поднимаю удочку еще выше,  потом  опять опускаю --
тишина.
     -- Что-то не  стучит, -- сетует  Саша, сидя по правую  руку.  --  Давай
попробуем на шевеление мормышкой в грунте. -- Начинаем не то чтобы поднимать
мормышку, отделяя ее от  дна, а пошевеливать там  ее едва-едва.  Наверно, на
дне держится, хотя  бы и тонкий, слой ила, значит, мормышка наша шевелится в
иле, распуская вокруг себя крохотное облачко мути.
     Но и к этому нашему изощрению вполне равнодушны окуни.
     --  Никогда такого не бывало,  -- смущенно бормочет Саша. Он,  конечно,
больше всего  хочет  теперь, чтобы я хоть увидел поклевку, ладно уж вытащить
рыбину. --  По  первому льду  и ни  одной  поклевки. Не  может  быть.  Давай
попробуем на "дыхание".
     Саша кладет удочку на колено  правой  ноги и редко, глубоко вдыхает. Во
время  вдоха удочка невольно, вместе с рукой, приподымается, во время выдоха
опускается опять.
     Подо льдом в зимней воде никаких признаков жизни.
     -- Никогда такого не бывало. Давай лучше клюнем сами.
     Мы  идем под  бережок от ветра,  открываем наши ящики и прямо на  снегу
расставляем еду. Все  застыло, заледенело -- и ливерная  колбаса, и  соленые
огурцы, и  бутерброды  с  маслом,  и  разные  консервы. Холодна,  конечно, и
бутылка. Но ничего не поделаешь: крещение есть крещение. Говорят, что зимняя
рыбалка без этого не  бывает. Рассказывают  даже среди рыболовов и охотников
анекдот. Расположились  рыбаки на ночлег  (ну, или  охотники на  привале)  и
устроили конкурс на самую невероятную историю
     -- Насадил я  на мормышку мотыля,  опустил в лунку и пошел к  товарищу.
Прихожу, на  удочке тяжело. Оказывается, на мотыля схватил  малек, на малька
-- окунь, на окуня -- щука.
     -- Эка невидаль, все может быть.
     -- Опустил я в лунку глубомер, ка-ак схватит, вытаскиваю... лещ на семь
килограммов.  -- Тут будто бы  почесали в затылке слушатели. Очень уж чудно,
чтобы лещ схватил на свинцовую гирьку. Однако... кто его знает... может, лещ
какой  сумасшедший  попался, наверно,  рыба ведь тоже бесится, с ума сходит,
все может быть.
     --  Половили мы,  половили,  сели  перекусить. Разложили  еду,  достали
бутылку коньяку четыре звездочки. Хвать-похвать, открыть нечем. Штопора нет,
гвоздя нет, ну хоть плачь. Так и положили бутылку обратно в ящик...
     -- Э, нет, тут ты, брат, заливаешь, этого не бывает! Но если  уж  зашла
речь о спиртном и если забегать вперед, то из своего опыта я должен сказать,
что пить спиртное на льду, во  время  лова, ни  в  коем случае  не  следует.
Сначала вам покажется, что водка вас  согрела. Однако через полчаса (так как
усиливается  теплоотдача организма) вы  станете зябнуть еще  хуже.  Начнется
мелкая неуемная дрожь, с которой не будет средства справиться.
     На лед  нужно возить  в  термосе горячий чай  или кофе. Лучше  же всего
согреться движением. Три лунки, прорубленные во льду средней толщины, вполне
согреют вас
     У нашего друга Коли Губернаторова хватает  мужества и терпения возиться
на льду  с  разными спиртовками,  на которых он разогревает  консервы, жарит
яичницу и кипятит чай, как дома на кухне.
     А чтобы рыбаки-читатели не  приняли меня за ханжу и проповедника полной
трезвости, скажу, что  ничего не может быть приятнее стаканчика водки, когда
после  десятичасового сидения на морозе вы  приедете  на ночлег в добротное,
хорошо натопленное помещение. Но об этом будет речь где-нибудь дальше, когда
дойдем мы наконец и до Григоровых островов.
     На другой день утром ко мне пожаловал Герман Абрамов. Ему  не терпелось
узнать, каково мне сиделось на ящике, купленном с его помощью, каково рубила
пешня,   которой  он  сообщил   нужный  угол,  каково   действовали  удочки,
сооруженные им.
     Я рассказал о полной  нашей неудаче и о том, что вообще  вчера не  было
там никакого клева и что только один местный рыбак поймал десяток  окуньков,
а другие, как ни обрубали его со всех сторон, --  ничего не получилось. Саша
--  в  стремлении  доказать  мне  и  чтобы  я  сам  поймал  --  даже  просил
рыбака-удачника,  чтобы тот отодвинул ящик, и хотел на месте его  ящика бить
лунку. Но рыбак, конечно, не подвинулся, напротив, выругался.
     Герман только говорил время от времени:
     -- Так. Понятно. Бывает. Ясно.
     Однако он,  видимо, почувствовал, что теперь-то и решается вопрос: быть
мне рыбаком-подледником или не быть. Положение он, конечно, оценил как почти
безнадежное,  катастрофическое,  иначе   не  принял  бы  столь  решительных,
чрезвычайных мер.
     --  Так.  Понятно.  Собирайся.  Сегодня  вечером мы  поедем  на  Сенеж.
Переночуем в Доме рыбака, а завтра выйдем на лед.
     -- Да ведь бесклевье... Везде ведь, наверно, одинаково. Да и вообще это
все авантюра, чтобы зимой, из-подо льда на удочку...
     -- Так. Понятно. Собирайся. В шесть часов вечера выедем на поезде.
     По-стариковски  Герман  облился  потом,  пока  шли в Солнечногорске  от
станции  до   Дома  рыбака.  Нельзя  сказать,  чтобы  в   Доме  рыбака  было
привлекательно и  уютно.  Грязноватый  коридор, грязноватые  комнаты,  плохо
заправленные  койки,  на  которые,  видимо, ложатся  поверх  одеял  в грубой
рыбацкой  амуниции. Впрочем, что  сетовать:  тепло, не дует, есть  старик, у
которого  можно взять чайник  с кипятком,  а  удовольствие стоит всего шесть
рублей за ночь.
     Рыбаки-пенсионеры (в будний день не бывает других на водоеме) вернулись
со льда и теперь пили чай.
     -- Ну, как ловится рыба?  --  приветствовал  их с  порога Герман  своим
громким  от глуховатости  голосом. Рыбаки  ничего  не ответили на это первое
приветствие, и по одному этому можно было судить, что дела не блестящи. Один
все же смилостивился:
     -- За целый день  три  поклевки. Не  поймем,  в чем  дело.  Может быть,
погода  собирается  ломаться.  Не было  бы завтра  сырой  метели. Ведь перед
ненастьем за два дня прекращается всякий клев.
     --  Ну, вот видишь, -- упрекнул я Германа, --  стоило  тащиться в такую
даль.
     --  Не  обращай внимания. Они  не знают. (Последнее было сказано только
для меня, то есть  с точки зрения Германа,  шепотом, на самом же деле на всю
комнату.)
     Уверенность Германа была  наивна,  но тверда. Не поверить  в  нее  было
невозможно.
     В  комнату  приходили новые рыбаки,  отсидевшие день  на льду. Все  они
говорили,  что нет  никакого  клева  и что  все они  с пустыми руками. После
каждого такого рыбака я смотрел на Германа вопросительно, а Герман неизменно
отвечал:
     Не обращай внимания, они не знают.
     Это что же такое мы не знаем?! -- возмутился один рыбак.
     -- Не там ловите. Надо идти по  плотине  до берез.  Дойдешь  до третьей
березы, сворачивай на лед.  Отмеряй по  льду пятьдесят шагов, руби  лунку. В
самое глухое бесклевье будете с рыбой.
     -- Герман, что же ты наделал? Зачем рассказал свой  секрет? Теперь  они
все завтра сядут там, где ты сказал, а нам ловить будет негде.
     -- Ты думаешь? А мне как-то не пришло в голову.
     Утром  мы  пошли к  злополучной третьей березке.  Восемь рыбаков сидели
кучкой, отмерив ровно  пятьдесят шагов от березы, как научил их  Герман. Все
они энергично  работали руками кверху --  вниз, то  есть таскали  рыбу.  Эх,
Герман, Герман!
     Снегопад  все усиливался.  Пришлось, прежде чем рубить лунку, расчищать
место от снега.
     Как и вчера, размотал я удочку, как и вчера, положил мормышку на дно. И
тольк