о  положил, только  собрался  приподнять  ее хотя  бы на сантиметр, как
сторожок мой дернулся вниз. Я рванул удочку кверху и услышал, что к мормышке
вроде   бы  прицепилась  тяжеленькая  гирька.  О,  как  осторожно,  с  какой
тщательностью  я вытягивал наверх  моего  первого  зимнего окунька.  Наконец
мордочка его высунулась из заснеженной лунки.
     Окунек  оказался маленьким и  щупленьким,  но  не  зря  гласит народная
мудрость: лучше маленькая рыбка, чем большой таракан.
     Дрожащими от волнения руками скорее опустил я мормышку на старое место,
благо мотыль остался  цел.  Вот я  кладу  мормышку на  дно, вот собираюсь ее
приподнять -- стук! Новенький  окунек оказался  на мормышке. (Между  прочим,
выражение о зимнем клеве: "стучит", "стукнул", "не  стучит" -- очень точное,
ибо  во  время  поклевки  через  всю  удочку  к  руке  передается  короткий,
энергичный толчок, вроде как удар -- окунь стукнул.)
     Засим началась чисто механическая работа. Заправляешь удочку в лунку --
не так-то  это  просто:  тончайшая леска  путается на  ветру,  ее  относит в
сторону,  а в  стороне она  цепляется за  бугорки, осколки льда и прочее, --
потом следует  кивок  сторожка,  потом  вытаскиваешь  леску  опять  на  лед,
стараясь,  чтобы она ложилась  кольцами,  а  не путалась как  попало.  Потом
снимаешь окунька, отбрасываешь его в кучу, поправляешь или надеваешь  мотыля
и снова заправляешь удочку в лунку.
     Начал  лепить  обильный мокрый снег с ветром. Снег  то и дело  залеплял
лунку, и тут вступала в дело шумовка. Самих нас совсем залепило  и замело, а
мы  как заведенные  вытаскивали абсолютно одинаковых стандартных  щупленьких
окуньков.
     В конце  ловли пришлось глубоко разгребать снег, для того чтобы собрать
весь улов. Разумеется, все окуньки  были пересчитаны, и  оказалось их у меня
сто девятнадцать штук.
     Герман  торжествовал.  Герман  обещал  мне в  дальнейшем золотые  горы,
потому что он знает все водоемы под Москвой, и не просто знает, а именно вот
так: от какого  дерева сколько шагов отмерять. Правда, было и  у него слабое
место, или, лучше сказать, мечта.
     Несколько раз в то время, как мы таскали мелочь, Герман глубоко вздыхал
и мечтательно, почти с горечью, говорил:
     -- Эх, есть на земле водоем  и не так  чтобы  очень далеко. Но очень уж
трудно добираться, с пересадками.  А потом еще пешком  километров пятнадцать
или  двадцать.  Туда  нужно  только  на  машине. Но  все равно  когда-нибудь
соберемся. Я-то уж тридцать лет собираюсь -- не соберусь.
     -- Какое такое место?
     -- Эта мелочь что! -- не слыша меня, мечтал Герман. -- Это одна забава.
Там вдруг подходят окуни и ломают у мормышек кованые крючки. А уж лески рвут
-- я не говорю. Ты представляешь: кованый  крючок -- и пополам... Мечта моей
жизни.
     -- Да как называется то место?
     --  Есть  на Большой  Волге в  Калининской области городок  Конаково...
Волга перегорожена плотиной, затопила окрестные  луга.  Местами образовались
глубокие   заливы  в   лесу,   местами  образовались   острова,   местами  в
водохранилища впадают небольшие  речки. Эх, да что говорить, сердце начинает
болеть, как вспомнишь про Конаково. Ты представляешь себе: кованый крючок --
и пополам?!
     -- Да ведь ты не был там!
     --  Правильно, не  был.  Но верные  люди  говорили. На обратном  пути с
зимнего лова в электричке ли, в машине ли, как только чуть-чугь  согреешься,
невозможно  не  уснуть. Мне снился  дергающийся  вниз  сторожок  и  окуневые
мордочки, высовывающиеся из заснеженной лунки.
     А Герману скорее всего снились лесные заливы возле города Конаково.
     В эту зиму я  больше ни  разу не  собрался  на лед. Видимо, не так  еще
сильно зацепила меня  эта  зимняя  рыбалка. Да и обстоятельства складывались
неблагоприятно.  Но все же  именно этой зимой получалась  у меня ну, что ли,
предпосылка для дальнейшего хода событий.
     На съезде  российских писателей в коридоре познакомили меня  со славным
писателем-патриархом  Иваном   Сергеевичем   Соколовым-Микитовым,  тончайшим
знатоком  и нашей  русской природы, и нашего русского слова.  Тут,  конечно,
разговор о весне, об охоте, о рыбной ловле. Я ввернул  в разговоре, что вот,
мол,  мечтаю  как-нибудь  побывать в одном месте,  называется  что-то  вроде
Конакова. Иван Сергеевич руками всплеснул от неожиданности:
     -- Да у меня же там дом! А когда бы вы хотели?
     -- Поздней осенью.
     -- Это  плохо. Я в это  время уж в Ленинграде. Но вот сейчас  я  напишу
записку  моему  племяннику   Борису  Петровичу.  Вы  просто  так,  погулять,
отдохнуть?
     -- Что вы, я рыбак-подледник.
     --  Тогда  попадаете  в  точку.  Там действительно  превосходные  рыбьи
пастбища.
     Вот  как! Ни  больше  ни  меньше как рыбьи пастбища. Не просто  водится
рыба, не  просто ее  там много, а пастбища, то  есть, значит, стада, табуны,
косяки, отары. И между  прочим, записка к Борису Петровичу у меня в кармане.
Жаль вот только, теперь весна, и записке придется бездействовать до глубокой
осени. Ладно, будем готовить снасти!
     ...Разумеется,  Саша  успел  поставить  новую  рессору,  и  от дому  мы
отъехали без приключений. Однако на окраине Москвы выяснилось,  что отказало
освещение. Опять короткая консультация с водителем такси.
     -- Ничего не  поделаешь, -- как и в  прошлый раз, говорил водитель,  --
надо около тротуара, со скоростью двадцать километров, ехать домой. (Как  не
понимают  люди,   что,   если  несколько  месяцев   собирались   туда,   где
"превосходные  рыбьи  пастбища",  уж  завтра,  не  далее  чем завтра,  можно
увидеть, как дергается сторожок, откладывать поездку нельзя!)
     Хорошо, что  пока еще сумерки.  По разъезженным, по теперь  окаменевшим
подмосковным дорогам  ищем  некую автобазу, где, может быть, сумеют починить
"Москвича". Какие-то бараки, строящиеся дома, неподвижные в этот час  краны,
заборы... (Сидеть бы  сейчас в консерватории, слушая музыку, или в кино, или
интересная книга, или просто попить чайку в семейной обстановке.)
     --  Стой, Саша, вон  какие-то  широкие ворота, может быть,  это  и есть
автобаза.
     Ворота закрыты. Нужно  идти  в проходную  к  вахтерам.  Саша  --  Герой
Советского Союза. Теперь это помогло бы, но мы в рыбацкой  одежде, в нелепых
шубах,  ни у него, ни  у меня никаких документов, кроме прав водителя, да  и
права-то несолидные, любительские.
     В проходной топится железная печка, на ней закоптелый чайник. Вахтер --
небритый рыженький мужичонка в стеганке, подпоясанной солдатским ремнем.
     --  Да вы что, граждане, рехнулись совсем? Могу ли я постороннюю машину
ночью на территорию пропустить?  Да и разошлись  уж все, нынче ведь суббота,
вот и товарищ инженер подтвердит.
     В  будку, со  стороны  "территории",  вошел  молодой  мужчина  (значит,
инженер), впрочем, тоже в стеганке.
     -- Да вот мы...  на рыбалку... Герой  Советского  Союза...  писатель...
понимаете, такая незадача.
     -- Семеныч, открой ворота, там еще остались ребята, поглядят.
     Заехали в огромное крытое помещение, где множество машин, эстакады  для
их  ремонта, станки.  Полутемно,  пустынно,  тоскливо. (Наши жены,  наверно,
думают, что мы далеко, во всяком  случае, едем. Им и в голову не придет, что
мы сидим на  автобазе и русый паренек  озабоченно  копается во внутренностях
Сашиного "Москвича".)
     Для рабочих базы, тех  нескольких  человек, что не ушли еще  домой, наш
"Москвич"  --  разнообразие  и  развлечение.   Все  они   собрались  вокруг,
разговариваем.
     --  А правда ли, говорят, что в прошлом году автобус с рыбаками под лед
ушел?
     -- Не автобус, а грузовая машина с фанерным верхом.
     -- Ну и как же?
     -- Мы там не были. Говорят, грузовик попал на полынью, затянутую свежим
ледком,  и тогда как  передние  колеса  зацепились уж за твердый лед, задние
проломили корку, и машина встала вертикально
     Ну,  а  рыбаки как же? Ну... и  рыбаки, куда же денешься, к тому  же  в
шубах.
     -- Говорят, фары в воде долго светились?
     --  Нет,  фары  остались  наружи.  Сказано, машина встала  вертикально.
Дверца из фанерного кузова была сзади, как раз на дверцу машина-то и встала.
     -- Да, история.
     -- Да. Там ведь если не захлебнешься, заледенеешь.
     -- А вот вы не поверите, братцы, -- заговорил вдруг пожилой уж человек,
-- что я  в войну, держась за обломок бревна  (а бревно в  льдину  вмерзло),
восемь часов в воде сидел.
     -- Ври больше,  -- горячо возразил паренек, так  примерно сорок первого
года рождения. -- Не способен на это человек. Ледяная вода... Переохлаждение
организма... Полчаса, и готов.
     -- Какие вы ученые -- переохлаждение! А я говорю, восемь часов в зимней
воде просидел.
     -- А почему?
     --   Светло   было,  чуть   шевельнешься  --   очередь.   Или   снаряд.
Простреливалась вся река. Товарищ мой не выдержал,  отпустил бревно, поплыл.
Через десять метров накрыли, как  все равно  горстью  гороха бросили. Думаю,
пуль пять в него шлепнулось. А я восемь часов сидел.
     -- И жив остался? Не поверю.
     -- Так вот же я, разве не видишь, что жив.
     --  Врешь,  -- начал всерьез горячиться паренек военного года рождения.
-- Переохлаждение организма. Чудес, папаша, на свете не бывает.
     --  Ах ты, щенок, это я-то вру? Чудес не бывает! А Москва? Немцы в семи
верстах были -- не чудо? А вся война? Где ты был в сорок первом году?
     Спор становился все  горячее. Но "Москвич"  уже светился всеми фарами и
подфарниками. Так мы и не дослушали спора между двумя русскими людьми насчет
того, может ли  человек просидеть, не  двигаясь,  восемь  часов в  воде, или
все-таки чудес не бывает?
     Из  тьмы со стремительной скоростью летели нам навстречу  белые  хлопья
снега.  Они  вылетали, казалось,  из одной точки. Но чем  ближе  подлетали к
стеклу, тем  больше  рассыпались веером, так  что только  некоторые снежинки
шлепались о наше стекло,  другие обтекали машину вместе с  ветром, вместе  с
темнотой, снова смыкавшейся сзади автомобиля.
     Как ни подхлестывал Саша "Москвича", время было  потеряно  на автобазе,
да и дорога ослизла от снегопада. К тому же немного поплутали, запутавшись в
трех  последних деревнях. Все это кончилось тем, что к дому Бориса Петровича
мы приехали за полночь. Огня уже не было. И если бы  хоть чуть потеплее было
в  не  отапливаемом  "Москвиче",  право,  мы  не  решились  бы  стучаться  к
незнакомым, не ждущим нас людям.
     На третий стук засветились окна. Борис Петрович, открыв,  не спрашивая,
кто  мы,  пустил в избу, а там  уж  и  спрашивать не пришлось. Во-первых, по
наряду увидел,  что рыбаки, во-вторых, я поторопился  вручить ему ту  самую,
полгода хранимую записку.
     Хозяин дома оказался мужчиной  за сорок, с лицом красным и обветренным,
как  у  старого   полярника.   Его  жена  Клавдия  Георгиевна,  выйдя  из-за
перегородки,  так и  осветила всю комнату радушием и гостеприимством. Тотчас
появились  на  столе  свойские  грибки,  свойская  капустка  и, уж  конечно,
свойские жареные окуни. Ого, если бы вот тот окунь попался нам с Германом на
Сенеже, было бы  событие  на весь Дом рыбака, да и на все достославное озеро
Сенеж.
     Между прочим, Борис Петрович сказал нам, что мы завтра должны подняться
в шесть и тогда он сам проводит нас на нужное место.
     Надо  ли говорить, что зимой в  шесть утра так же темно, как и в  любой
другой  час  ночи.  Не начинало  брезжить,  когда  мы,  попив  чаю, с трудом
разогрев машину,  тронулись  еще дальше,  хотя  считали  вечером, что  Борис
Петрович  --  край  нашего  пути  и  что  дальше  ехать  некуда.  Ехать  же,
оказывается, нам пришлось еще километров двенадцать.
     --  Теперь  слева  от  нас  все  время Волга, --  Борис Петрович кивнул
головой налево. -- Теперь мы едем все время по самому ее берегу.
     Но  ничего, кроме начинающей сереть мглы,  мы  не могли увидеть  слева.
Зато  по  дороге  мы  то  и  дело видели пешеходов, идущих  вперед спешащей,
уверенной походкой,  как  бы боящихся  опоздать к началу  очень  важного или
интересного.
     -- Густо рыбак  нынче идет, -- заметил Борис  Петрович. -- Это все наши
местные ребята.
     Местные рыбаки были одеты не  как мы: не в тяжелые  шубы, а облегченно,
все   больше  в  короткие  тужурки.  Да  оно  и  понятно:  десять-двенадцать
километров пешком в нашей одежде не  пройдешь. Потом  мы увидим, как местные
рыбаки будут энергично перебегать с места на место в поисках обильной лунки,
в поисках матерых окуневых стай, делая перебежки по километру и более, тогда
как  мы  все  больше  на  одном  месте. У местных  рыбаков редко встречаются
деревянные ящики, но почти  сплошь железные банки  (по форме  --  сплюснутое
ведро),  на которых они и сидят.  Не знаю,  почему  такая мода и  почему это
удобнее деревянного ящика.
     Мы  думали, что чем  дальше мы теперь едем, тем будет все  пустыннее  и
дичее, как вдруг показалось скопление автобусов, грузовиков, легковых  машин
разных марок,  всего,  вероятно,  более ста.  Скопление было  беспорядочным,
радиаторами  в  разные  стороны,  как  если  бы  пробка  на переправе  и уже
начинается паника. Борис Петрович ответил на наше недоумение.
     -- Мыс. Дальше и мы не поедем. Дальше только вдвоем. Вот в январе можно
будет ездить по льду, теперь придется пешком.
     От  скопления машин  с  горочки спускались на  белую  многокилометровую
скатерть водоема черные вереницы  людей. Они шли сначала все по одной тропе,
а  потом километрах в трех от мыска  разбредались  в разные  стороны,  густо
заполняя  даже такое  большое  пространство,  как  перегороженная  плотиной,
затопившая окрестные берега матушка Волга.
     -- Ну-с, наша дорога особая. Вешайте ящики через плечо, пешни поволокем
за веревочки. Держитесь за мной.
     Борис Петрович повел нас не по общей тропе, по которой почти бегом (как
золотая  лихорадка)  уходили  на  лед  все новые и  новые вереницы людей,  а
правее, вроде бы даже и  не  по льду, потому что в этом  направлении не было
льда, а была бугристая, заснеженная земля.
     Вскоре   мы   поняли,  что  идем,  пересекая   многочисленные,  глубоко
врезавшиеся в сушу  заливы, этакий  лабиринт  заливов.  Местами поверх  льда
торчал сухой темно-желтый камыш. Он  железисто шелестел под зимним  ветерком
или когда мы задевали  за него, пробираясь к цели. Местами вдруг открывались
светлые участки льда, с пузырьками вмерзшего в лед воздуха.  Сквозь лед, как
сквозь аквариумное стекло, виднелись коричневые густые водоросли. Местами мы
опять выходили на сушу, может быть, пересекали остров, и тогда вместо камыша
нас встречали сосенки, мелкий березнячок, кусты можжевельника.
     Я уж говорил, да это и само собой понятно (нужно только напомнить), что
идти в одежде зимнего рыбака тяжело. Мы сильно нагрелись,  и дорога (то есть
расстояние, ибо мы шли без тропы) стала казаться  слишком длинной, как вдруг
перед нами, словно в сказке, вырос ладный бревенчатый дом.
     -- Ну вот, -- сказал Борис Петрович, -- здесь живет Володя Винокуров со
своей матерью Варварой Ивановной. Вы  можете приезжать сюда в любое время --
и днем, и ночью, всегда будет ночлег, горячая уха, чай.
     Володя Винокуров  стоял на  крыльце,  разглядывая нас с  высоты четырех
ступеней.  Большой  черный  пес -- сибирская лайка -- рвался  с цепи, жаждая
познакомиться с пришельцами.
     Изба, куда  мы вошли, была  по  типу просторной  крестьянской избой,  и
только   обстановка   ее  противоречила   обыкновенному  быту   обыкновенной
крестьянской  семьи. То есть никто  не  сказал бы, что здесь живет  пахарь и
сеятель со  своей работящей  женой да кучей белоголовых ребятишек.  Ружье  с
патронташем, висевшее на  стене, пустые ружейные гильзы, валяющиеся на столе
и  на  подоконниках, старая,  кофейного  цвета, пятнистая  охотничья собака,
зимние удочки и зимние  жерлицы,  во  множестве лежащие там  и  тут,  пешня,
стоящая возле  порога, ну и другие,  может  быть,  не сразу уловимые приметы
говорили о  том,  что здесь живет вовсе не пахарь, а охотник и рыбак, скорее
всего егерь, как оно потом правильно и оказалось.
     Около  русской печи  отгорожены  в  одну  сторону кухня,  в  другую  --
спальня. Две железные койки студенческо-солдатско-больничного образца стояли
на виду в передней горнице, три койки --  за перегородкой в спальне.  Ну,  и
чтобы сразу же представить жильцов: Володя Винокуров, лет тридцати, такой же
обветренный  и красный,  как  и  Борис Петрович,  только  гораздо худощавее;
Варвара  Ивановна, высокая и костистая старуха за восемьдесят, расхаживающая
по избе босиком. Потом оказалось, что иногда она и на улицу выходит босиком,
например, чтобы дать корма Кузе -- той  самой  сибирской лайке, что сидит на
цепи.
     В этот  дом,  к  его обитателям, мы еще  вернемся  вечером. Тогда будет
время познакомиться с ними  поближе. Теперь мы на скорую руку  перекусили, и
Борис  Петрович  поставил  перед  Володей вопрос  ребром:  где сегодня будем
ловить?
     -- Так ведь если по-настоящему ловить, надо бы на Корчеву.
     Эх, Герман Абрамов, Герман Абрамов. Ты мечтал о самом  лишь Конакове. А
мы вот заехали далеко за Конаково,  потом еще дальше зашли  пешком, на  этот
прямо-таки сказочный островок со сказочной  избушкой на нем,  а  теперь  вот
пробираемся еще дальше, и ждет нас некая неведомая Корчева!
     Но и на Корчеве, правда небольшими группками, там и сям чернели точечки
рыбаков. Совсем  рассвело,  день вошел  в полную  силу.  Впрочем,  мало было
силенок   у   этого   позднего   ноябрьского   дня.   Серое   плоское   небо
распространилось  низко, как потолок, над плоским же, без бугорка, водоемом.
Может быть, Волга и мерцала бы голубыми снегами, может быть, она полыхала бы
голубым морозным огнем, если бы простиралась над ней глубокая чистая  синева
и солнышко висело посредине.
     Небо как  бы бросало тень  на чистые, ослепительно  белые, в  сущности,
снега. И вот они, чистые  и ослепительно  белые, тоже казались серыми, почти
темными, а вовсе не голубыми.
     Голые  прутья краснотала,  которые прекрасно  сочетались бы с возможной
голубизной,  торчащие  из  снега  на  нашем берегу,  да  черненькие  цепочки
деревень на дальнем, противоположном берегу Волги --  вот и все разнообразие
пейзажа.
     Саша по  своей проворности  и  опытности первый прорубил  лунку, первый
опустил мормышку. Мы занимались  каждый  своим делом и  не обращали на  него
внимания. Вдруг  он вскрикнул. Оглянувшись, как по команде, мы увидели Сашу,
полного растерянности. В руках он держал то, что осталось от удочки.
     "Это вам не Водники какие-нибудь, а Корчева", -- торжественно светилось
в глазах у наших гостеприимных хозяев.
     -- Какая лесочка-то была?
     -- Ноль-десять!
     -- Ноль-десять здесь  не годится.  Да  и  мормышки  поставьте  тяжелее.
Глубоко. Маленькая долго будет тонуть.
     Судорожно  стал  я  заправлять удочку в лунку.  Крохотная  мормышка  --
гордость фирмы Германа Абрамова  -- тонула  лениво, почти не тонула.  Володя
Винокуров  понаблюдал  за  моими  действиями, сжалился и  довольно грубо мне
выговорил:
     -- Говорю, ставь тяжелую мормышку.
     Я поставил, и свинцовая капля бойко  пошла в глубину. Но вот странно, и
эта  капля перестала  тонуть.  Леска,  которая так и  текла  в лунку,  вдруг
остановилась и легла на лунке кольцом. Чудно. Судя по глубомеру, мормышка не
прошла и половины расстояния.
     -- Да у тебя уж сидит, тащи!
     Я  потянул кверху, и правда --  услышал тяжесть. Значит, окунь  взял "с
полводы" и  так  и  стоял  с мормышкой во  рту. Оттого-то она  и не  тонула.
Окунишка  был приличный, "из  ровных". На  Сенеже  нужно вытащить штук пять,
чтобы сравняться с этим.
     Итак, прелесть  и  драгоценность водоема  прояснилась  с первых  минут.
Главная прелесть в том, что есть  чего ждать. Да, иной раз и здесь повадится
вешаться на  крючок мелочь,  вроде как на Сенеже или в Водниках. Но там сиди
х