о рассказывать... Сам он первый полез.  Ругался, грозил..  А
я  усталый  был,  не в духе. -- И пьяный к тому же, да?  -- Ну,
может,  немного...  Пива  утром  выпил.  --  И  к   вечеру   не
выветрилось?  -- спросил Клоков. -- Хорошее пиво!
     Члены завкома засмеялись.
     Уборщица  показала  головой,  поправила  сползший на глаза
платок.
     Милиционер, по-прежнему  сощурившись,  смотрел  на  сцену.
Симакова взяла карандаш, перебирая его, спросила:
     -- Значит, свое плохое настроение ты выместил на товарище?
-- Так  он  первый  полез.  Обзывался.  -- Не ври, Пискунов, --
перебил его Клоков. -- Не он к тебе полез, а ты, ты  напился  в
раздевалке  с  Петькой  Кругловым  и стал приставать ко всем. А
Барышников тебя одернул. А  ты  его  избил.  Вот  --  свидетель
сидит,   --   он  качнул  головой  в  сторону  Черногаева.  Все
посмотрели на свидетеля.  Черногаев покраснел. Витька  взглянул
на красное лицо Сергея и отвернулся.
     -- Молчишь?  То-то.  Правда  глаза  колет.  Скажи  спасибо
Барышникову, что не заявил на тебя. А он  имел  право.  За  тот
синячище пятнадцать суток дали бы тебе, не меньше.
     -- А  действительно,  почему  он  не  пошел  в милицию? --
спросил Урган.
     -- Да вот парень хороший оказался. Замял, как будто  и  не
было ничего.
-- Повезло тебе, Пискунов.
     -- Таким, как он, всегда везет. -- Точно, точно. Везет! --
уборщица поднялась со своего места. -- Я извиняюсь, конечно, да
только вот ведь, -- она развела руки в стороны, -- сосед у меня
точно такой, точно! И как их, паразитов, земля носит!
     Она  выбралась  из  кресел,  подбежала  к  сцене  и  стала
загибать узловатые пальцы:
     -- Не работает нигде!  Пьет  каждый  день!  Девок  к  себе
таскает,  хулиганит,  дерется  и  хоть  бы  что!  И вот ведь не
выселит его никто! Я уж в милицию, и туда, и сюда --  нет!  Как
пил, так и пьет!
     Члены  завкома  сочувственно  покачали  головами. Уборщица
вздохнула  и  села  в  первом  ряду.  Симакова  посмотрела   на
Пискунова:
     -- Тебя  ведь  третий  раз  на  завком  таскают, Пискунов.
Неужели совесть совсем потерял? Ты  ведь  коллектив  подводишь,
завод  позоришь. О себе не думаешь -- о других подумай. Бригада
из-за тебя план не выполняет, значит, всем -- ни  прогрессивки,
ни премии. Ты это понимаешь? Или тебе все равно? Чего молчишь?!
Все равно, да?!
     -- А  для него, Оксана Павловна, что в лоб, что по лбу, --
вздохнула  Звягинцева.  --  Он выпил -- хорошо! Подрался -- еще
лучше! На работу не пришел -- совсем прекрасно!  А  до  бригады
ему и дела нет.
     -- Ты знаешь, Пискунов, во сколько поломка  твоего  станка
обошлась  государству?  Не  знаешь?  --  спросил Клоков. Витька
покачал головой. Клоков приподнялся, опираясь руками о стол: --
Была б моя воля, я бы вычел бы все  с  тебя!  Вот  тогда  б  ты
узйал!  Узнал. А то сломал станок и хоть бы что -- сидит, курит
в проходе! Ты что, Витя, делаешь? Я покуриваю! А станок  чинят.
Хоть   бы  помог  наладчикам!  Нет,  наплевать!  И  вообще  ему
наплевать на работу,  на  цех,  на  товарищей.  Вот  Черногаев,
рабочий,  в  одном  цехе с ним, вот ты хоть расскажи нам, как о
Пискунове товарищи отзываются! Расскажи! А мы послушаем.
     Черногаев неуверенно  встал,  качнулся.  Все  смотрели  на
него.
     -- Ну  я...  я в обшем... -- он провел рукой по лбу. -- Да
ты смелее, Сереж, расскажи  все  как  есть,  --  подбодрил  его
Клоков.
     -- Ну,  я,  товарищи,  работаю  в одном цехе с Пискуновым,
вижу, значит, его каждый день.  Мы  с  ним  в  разных  бригадах
работаем,  но  вижу  его  я  каждый  день.  И в раздевалке, и в
столовой. Вот. Ну и  в  общем  здесь  уже  говорили.  Пьет  он.
Выпивает  регулярно. И утром приходит пьяный, и вечером пьяный.
Вот, значит. И станок его я вижу. Грязный он, неубранный. После
работы иду -- а на его станке  --  стружка.  И  шетка  на  полу
валяется.  И  почти  каждый  день  так.  И вообще он ведет себя
нехорошо, грубит. Вот Барышникова избил.
     -- Как это случилось? -- спросила Симакова.
     -- Ну,  Пискунов  с  Петькой  Кругловым  раньше   всех   в
раздевалку  пошли, значит. Еще шести не было, а они подались. А
когда остальные стали приходить и я пришел --  они  уже  пьяные
сидят,  матерятся, курят. А с Федей они еше раньше столкнулись.
Федя Пискунова ругал за то, что план всей бригаде сорвал. А тут
Пискунов как Федю увидел, так сразу  задираться  стал,  значит.
"Эй,  --  говорит, -- ударник-стахановец, иди сюда, я тебе рожу
профрезирую".
     -- Чего ты врешь, Черногай, я такого...
     -- Замолчи, Пискунов! Продолжай, Черногаев.
     -- Ну  вот.  А  Федя  ему  говорит  -- веди, говорит, себя
прилично. А Пискунов выражаться. А Федя, значит,  говорит  ему,
что  будет,  вот,  собрание,  я,  говорит,  скажу  о тебе и мы,
говорит, в завком на тебя напишем. Ну,  тут  Пискунов  на  него
бросился.  Разняли  их.  У Феди лицо разбито. Ребята в медпункт
пошли с ним. А Пискунов еще долго в раздевалке сидел. Выражался
О заводе нехорошо говорил...
     -- Эт что я нехорошего-то говорил?
     -- Не перебивай, Пискунов! Тебя не спрашивают.
     -- А чего он врет-то?
     -- Я не вру. Он говорил, что все у нас плохо, платят мало.
Курить, говорит, нечего, пойти некуда.
     -- Еше бы! Он ведь,  кроме  винного  магазина,  никуда  не
ходит! А кроме пол-литры ничего не покупает.
     -- Эт почему ж я не хожу-то?
     -- Потому! Потому что алкоголик ты! Аморальный человек! --
тряхнула головой Звягинцева.
     Черногаев продолжал:
     -- А  еще  он говорил, что вот на заводе все плохо, купить
нечего, еда плохая. Поэтому, говорит, и работать не хочется.
     Все молчаливо уставились на Пискунова. -- Да как же...  да
как  же  у  тебя  язык  повернулся  сказать такое?! -- уборщица
встала со своего места, подошла к сцене.  --  Да  как  тебе  не
совестно-то?!   Да  как  же  ты,  как  ты  посмел-то!  а?!  Ты.
..ты...--Ее  руки  прижались  к  груди.  --  Дак  кто  же  тебя
вырастил?!  Кто  воспитал, кто обучал бесплатно?! Да мы в войну
хлеб с опилками ели,  ночами  работали,  чтоб  ты  вот  в  этой
рубашке ходил, ел сладко да забот не знал! Как же ты так?! А?!
     -- Плюешь,  Пискунов,  в  тот  же колодец, из которого сам
пьешь! -- вставил Хохлов.
     -- И другие пьют, -- добавила Симакова. -- На всех плюешь.
На бригаду, на завод,  на  Родину.  Смотри,  Пискунов,  --  она
постучала пальцем по столу,
-- проплюешься! -- Проплюешься!
     -- Ишь,  плохо  ему!  Работать надо, вот и будет хорошо! А
лентяю и пьянице везде плохо.
     -- А таким людям везде плохо. Такого в коммунизм впусти --
ему и там не по  душе  придется.  --  Да.  Гнилой  ты  человек,
Пискунов. -- Ты комсомолец?
     -- Нет,  --  Витька  тоскливо  смотрел  на  портрет.  -- И
вступать  не думаешь? -- Да поздно. Двадцать пять... -- Таким в
комсомоле делать нечего. -- Точно!  Таким вообще не место среди
рабочего класса.
     -- Третий раз вызывают его на завком, и  все  как  с  гуся
вода!  Вырастили смену себе, нечего сказать! А все мягкотелость
наша. Воспитываем все!
     --   Действительно,   Оксана   Павловна.   --   Звягинцева
повернулась к Симаковой.   --  Что  же  это  такое?!  Мы  ж  не
шарашкина  контора,  а  завком! Значит, опять послушает он нас,
послушает,  выйдет,  сплюнет  в  уголок,  а  завтра   снова   в
одиннадцать  --  за  бутылкой?  Мы же завком! Заводской комитет
профсоюза, товарищи!  Профсоюзы -- это кузница коммунизма!  Это
ведь  Ленин  сказал!  Так почему же мы так мягки с ними, с ними
вот?!
     -- И правда! Пора наконец перестать лояльничать с ними! --
вставил Старухин!   --  В  конце  концов  у  нас  производство,
советское   производство!   И   мы   несем  ответственность  за
эффективность  нашего  завода  перед  Родиной!  Сняли  с   него
прогрессивку  --  мало!  Сняли  тринадцатую  зарплату  -- мало!
Увольнять нельзя, значит, надо искать какие-то новые меры! И не
гуманничать! А то догуманничаемся!
     -- Правильно,  Оксана  Павловна,  с  такими, как Пискунов,
надо бороться. Бороться решительно! Что с ними цацкаться?!
     -- Ему ведь наши нотации -- как мертвому припарки.
     -- Ну а что мы можем, кроме снятия премий и  прогрессивки?
Выгнать-то нельзя...
     --  Тогда вообще зачем заседать?! Это ж издевательство над
профсоюзом.  -- Форменное издевательство... -- И пример  дурной
подаем. Сегодня он пьет, а завтра, гляди, и вся бригада. -- Ну,
а действительно, что мы можем?! Милиционер  вздохнул,  встал  и
одернул китель: -- Товарищи!
     Все повернулись к нему. Он подождал мгновенье и заговорил:
     -- Я, конечно, человек посторонний, так сказать. И к этому
делу отношения никакого не имею. Но я как советский  человек  и
как  работник  милиции  хочу,  так  сказать, поделиться простым
опытом.  Я,  товарищи,  с  такими,  как  этот   парень,   почти
девятнадцать  лет  работаю.  С  двадцатилетнего возраста с ними
сталкивался. Эти люди -- тунеядцы, алкоголики, хулиганы и более
крупные,  так  сказать,  матерые преступники надеются только на
одно -- чтоб мы с ними  мягко,  так  сказать,  обходились.  Как
только  мы  с ними мягче и обходительней -- так они сразу хуже.
Сразу чувствуют! И выводы  делают,  и  становятся  опаснее  для
общества.  Я здесь сидел, слушал, ну и в общем мне все понятно.
Я вас, товарищи,  хорошо  понимаю.  И  по-моему,  не  надо  вам
бояться  новых  мер.  Вы  ведь,  в  конце  концов,  не  за себя
отвечаете, а за предприятие. И думаете  о  нем.  И  болеете  за
него.  А  завод  ваш  не  зря  орденом награжден. Не зря!  Надо
помнить об этом. Он сел, сцепив руки.
     -- Правильно! -- проговорил Урган. -- Вот товарищ  хоть  и
не работает на нашем заводе, а целиком прав. Поощряя таких, как
Пискунов, мы вредим своему заводу! Сами себе же вредим! Значит,
что же, выходит, мы с вами сами виноваты?!
     -- Конечно, виноваты! -- подхватила Звягинцева. -- Еще как
виноваты! Из-за нашей близорукости и завод страдает!
     Уборщица  снова  приподнялась  со своего места: -- Да кабы
моя воля, я б с этими вот, такими, как он, прямо не знаю, что б
сделала! Ведь житья от них нет никакого! Ведь во  дворе  вот  с
утра день-деньской до вечера бренчат, пьют, дерутся!
     -- Но  опять же, что мы можем поделать? Мы же обыкновенный
завком, полномочия у нас крайне ограниченные.
     Милиционер вздохнул:
     -- Товарищи, вы меня не поняли. Я же сказал, вам  не  надо
бояться  новых,  более  эффективных мер. Вы же не о себе думать
должны, правильно?
     -- Да, правильно, конечно,-- отозвалась  Симакова,  --  но
факт  остается фактом, у нас, товарищ милиционер, действительно
нет полномочий...
     --  Товарищи!  -- милиционер шлепнул руками по коленям, --
мне прямо горько слушать вас! Нет полномочий! Да кто же виноват
в  этом?!  Вы  сами и виноваты! Все от вас, от вашей инициативы
зависит! Если б были у вас конкретные  предложения,  были  б  и
полномочия.  Законы, что, по-вашему, с неба валятся? Нет! Народ
их создает! Все от вас зависит, от  народа.  А  то  сами  перед
собой  барьер  поставили и ждете, чтоб вам полномочия дали. Это
просто несерьезно. Вы так ничего не дождетесь. А вот эти, -- он
ткнул  пальцем  в  Пискунова,  --  действительно вам проходу не
дадут! И тогда и полномочия не помогут. А сейчас, когда это еще
не  поздно,  -- предлагайте! Пробуйте! Чего вы боитесь? Вы что,
думаете, с такими,  как  этот  парень,  уговорами  да  беседами
бороться?  Напрасно.  Их  не  уговаривать  нужно. С ними совсем
по-другому нужно. А как --  это  уж  ваше  дело.  И  инициатива
должна  от  вас  идти.  Есть  инициатива,  есть  предложения --
значит, будут и полномочия. А если нет инициативы, нет деловых,
так  сказать, предложений, -- значит, и полномочий не будет. Он
сел, достал платок и вытер вспотевший лоб. Минуту все  молчали.
Потом Клоков вздохнул, вобрал голову в плечи:
     -- Вообще-то  у  меня,  то есть у нас... ну, в общем, есть
одно предложение. Насчет Пискунова. Правда... я  не  знаю,  как
оно...  ну...  как...  В  общем,  поймут  ли меня, то есть нас,
правильно...
     --А вы  не  бойтесь,  --  ободрил  его  милиционер,  пряча
платок,  --  если оно деловое, конкретное, так сказать, значит,
поймут. И одобрят.
     Клоков посмотрел на Звягинцеву.  Она  ответила  понимающим
взглядом.
     -- Ну,  в  общем,  мы предлагаем... -- Клоков рассматривал
свои руки, -- в общем, мы...
     Все выжидающе смотрели на него. Он  облизал  губы,  поднял
голову и выдохнул:
     -- Ну, в общем, есть предложение расстрелять Пискунова.
     В  зале повисла тишина. Милиционер усердно почесал висок и
усмехнулся:
     -- Ну-у-у... товарищи... что вы глупости говорите.  Причем
тут расстрелять...
     Собравшиеся неуверенно переглянулись. Милиционер засмеялся
громче, встал, поднял футляр и, посмеиваясь, пошел к выходу.
     Все  провожали  его  внимательными  взглядами. Возле самой
двери он остановился, повернулся и, сдвинув фуражку на затылок,
быстро заговорил:
     -- Я тебе, Пискунов, посоветовал бы побольше классической,
хорошей музыки слушать. Баха, Бетховена, Моцарта,  Шостаковича,
Прокофьев, опять же. Музыка знаешь как человека облагораживает?
А  главное,  делает  его  чище  и  сознательней.  Ты вот, кроме
выпивки да танцев, ничего не  знаешь,  поэтому  и  работать  не
хочется. А ты сходи в консерваторию хоть разок, орган послушай.
Сразу  поймешь многое... -- Он помолчал немного, потом вздохнул
и продолжал: -- А вы, товарищи,  вместо  того  чтоб  время  вот
таким  образом  терять и заседать впустую, лучше б организовали
при заводе  клуб  любителей  классической  музыки.  Тогда  б  и
молодежь  при деле была и прогулов да пьянства убавилось... Я б
распространился  еще,  да  на  репетицию  опаздываю,  так   что
извините... Он вышел за дверь.
     Уборшица  вздохнула  и, подняв ведро, двинулась за ним. Но
не  успела  она  коснуться  притворившейся  двери,  как   дверь
распахнулась   и   милиционер   ворвался   в   зал   с   диким,
нечеловеческим ревом. Прижимая футляр к груди, он сбил уборшицу
с ног и на полусогнутых ногах побежал к  сцене,  откинув  назад
голову.  Добежав  до первого ряда кресел, он резко остановился,
бросил футляр на пол и  замер  на  месте,  ревя  и  откидываясь
назад.  Рев  его  стал  более  хриплым,  лицо побагровело, руки
болтались вдоль выгибающегося тела.
     -- Про... про... прорубоно... прорубоно...  --  ревел  он,
тряся головой и широко открывая рот.
     Звягинцева   медленно   поднялась   со   стула,   руки  ее
затряслись, пальцы с ярко накрашенными ногтями  согнулись.  Она
вцепилась  себе  ногтями  в лицо и потянула руки вниз, разрывая
лицо до крови.
     -- Прорубоно...  прорубоно...  --  захрипела  она   низким
грудным голосом.
     Старухин  резко  встал со стула, оперся руками о стол и со
всего маха ударился лицом о стол.
     -- Прорубоно...  про...  прорубоно...  --   произнес   он,
ворочаясь на столе.
     Урган  покачал  головой  и  забормотал быстро-быстро, едва
успевая проговаривать слова:
     -- Ну,  если  говорить  там  о  технологии  прорубоно,   о
последовательности  сборочных  операций,  о  взаимозаменяемости
деталей   и   почему   же   как   прорубоно,   так   и    брака
межреспубликанских  сразу  больше  и  заметней  так и прорубоно
местного масштаба у нас  не  обеспечивается  фондами  и  сырьем
по-разному  по  сварочному а наличными не выдают и агитируют за
самофинансирование...
     Клоков дернулся, выпрыгнул  из-за  стола  и  повалился  на
сцену.  Перевернувшись  на  живот,  он  заерзал, дополз до края
сцены и свалился в партер зала.  В  партере  он  заворочался  и
запел что-то тихое. Хохлов громко заплакал. Симакова вывела его
из-за стола. Хохлов наклонился, спрятав лицо в ладони. Симакова
крепко  обхватила  его  сзади  за  плечи. Ее вырвало на зытылок
Хохлова. Отплевавшись и  откашлявшись,  она  закричала  сильным
пронзительным  голосом:  --  Прорубоно!  Прорубоно!  Прорубоно!
Пискунов и Черногаев спрыгнули со сцены  и,  имитируя  странные
движения  друг друга, засеменили к входной двери. Приблизившись
к неподвижно лежащей уборщице, они взяли ее за ноги и поволокли
по проходу к сцене.
     -- Прорубоно! Прорубоно! -- хрипло  ревел  милиционер.  Он
изогнулся  назад  еще  сильнее,  красное  лицо  его  смотрело в
потолок зала, тело дрожало.
     Пискунов с Черногаевым подволокли уборщицу к ступенькам  и
затащили   на   сцену.   Звягинцева   отняла   руки  от  своего
окровавленного лица, сильно  наклонилась  вперед  и  подошла  к
лежащей  на  полу  уборщице.  Урган  тоже  подошел  к уборщице,
бормоча:
     -- Если  говорить   о   технологии   прорубоно,   граждане
десятники,   они  никогда  не  ставили  высоковольтных  опор  и
добавляли  битумные  окислители,   когда   процесс   шлифования
необходим  для  наших  ответственных  дел и решений, и странное
чередование узлов сальника и механопровода...
     Черногаев, Пискунов, Звягинцева и Урган подняли уборщицу с
пола и перенесли на стол.
     Старухин приподнял свое разбитое, посиневшее лицо.
     -- Прорубоно, -- четко произнес он распухшими губами.
     Симакова отпустила Хохлова и, не  переставая  пронзительно
выкрикивать, подошла к столу.
     Хохлов  опустился  на  колени,  коснулся  лбом пола и стал
подгребать руками к лицо разлившиеся  по  полу  рвотные  массы.
Черногаев,  Пискунов,  Звягинцева,  Урган,  Старухин и Симакова
окружили лежащую на столе уборщицу и принялись  сдирать  с  нее
одежду.   Уборщица   очнулась  и  тихо  забормотала:  --  Та  и
прорубо... так-то и  прорубо...  --  Прорубоно!  Прорубоно!  --
кричала Симакова. -- Прорубоно...  -- хрипела Звягинцева. -- Но
прорубоно по технически проверенным и экономически обоснованным
правилам намазывания валов... -- бормотал Урган.
     -- Прорубоно!  -- ревел милиционер. Вскоре вся одежда была
содрана с тела уборщицы. -- (Эта... ота-та... -- бормотала она,
лежа на столе. -- Пробо! Пробо! Пробо! -- закричала Симакова.
     Уборщицу перевернули спиной кверху и прижали к столу.
     --  Пробо... ота-то... -- захрипела уборщица. -- Пробойно!
Пробойно! -- заревел милиционер. Пискунов и Черногаев, приседая
и делая кистями рук быстрые вращательные движения, спрыгнули со
сцены, подняли лежащий у ног  милиционера  футляр,  поднесли  и
положили  его на край сиены. -- Пробойное! Пробойное!  -- ревел
милиционер. Пискунов и Черногаев открыли футляр. Внутри он  был
разделен  пополам  деревянной  перегородкой.  В  одной половине
лежала кувалда и несколько коротких металлических труб;  другая
половина   была   доверху  заполнена  червями,  шевелящимися  в
коричневато-зеленой  слизи.  Из-под  массы  червей  выглядывали
останки полусгнившей плоти.
     Черногаев взял кувалду, Пискунов забрал трубы.  Труб  было
пять.
     -- Проболело!  Прободело! -- заревел милиционер и затрясся
сильнее.
     --  Патрубки,  патрубки  пробойные  общечеловеческие  ГОСТ
652/58 по неучтенному, -- забормотал  Урган,  вместе  со  всеми
прижимая  тело  уборщицы  к  столу. -- Длина четыреста двадцать
миллиметров, диаметр сорок два миллиметра, толщина  стенок  три
миллиметра, фаска 3 х 5.
     Пискунов  поднес  трубы  к  столу  и  свалил их на пол. --
Прободело... так-то и проб... -- бормотала уборщица.
     Пискунов взял одну трубу и приставил ее заостренным концом
к спине уборшицы.  -- Убойно! Убойно! -- заревел милиционер. --
Убойно!  Убойно! -- подхватила Симакова. -- Убойно... убойно...
-- повторял  Старухин.  --  Убойно...  --  хрипела  Звягинцева.
Пискунов  держал трубу, схватив ее двумя руками. Черногаев стал
бить кувалдой по торцу трубы. Труба прошла сквозь тело уборшицы
и  ударила  в  стол.  Пискунов  взял вторую трубу и приставил к
спине уборщицы. Черногаев ударил по торцу трубы кувалдой. Труба
прошла  сквозь  тело  уборщицы  и ударила в стол. Пискунов взял
третью трубу и приставил к  спине  уборшицы.  Черногаев  ударил
кувалдой  по  торцу  трубы. Труба прошла сквозь тело уборщицы и
ударила в с