тол. Пискунов взял четвертую трубу и приставил ее  к
спине  уборщицы.   Черногаев  ударил  кувалдой  по торцу трубы.
Труба прошла сквозь тело уборщицы и ударила  в  стол.  Пискунов
взял  пятую  трубу  и приставил ее к спине уборщицы.  Черногаев
ударил кувалдой  по  торцу  трубы.  Труба  прошла  сквозь  тело
уборщицы и ударила в стол.
     -- Вытягоно... вытягоно... -- забормотал  Хохлов  в  кучку
сгребенных им рвотных масс.
     -- Вытягоно!  Вытягоно! -- закричала Симакова и схватилась
обеими руками за торчащую из  спины  уборшицы  трубу.  Старухин
стал  помогать  Симаковой,  и  вдвоем  они  вытянули  трубу. --
Вытягоно! Вытягоно! -- ревел милиционер.  Старухин  и  Симакова
вытянули  вторую  трубу  и  бросили  на пол. Урган и Звягинцева
вытянули третью трубу и бросили на пол.  Пискунов  и  Черногаев
вытянули  четвертую  трубу и бросили на пол. Урган и Звягинцева
вытянули пятую трубу и бросили на  пол.  Из-под  тела  уборщицы
обильно потекла кровь.
     -- Сливо!  Сливо!  -- закричала Симакова. Быстро стекая по
красному  сукну,  кровь  разливалась  на  полу  тремя  большими
лужами.  Хохлов  пополз  на  коленях  к  раскрытому футляру. --
Нашпиго! Набиво!  --  заревел  милиционер.  --  Напихо  червие!
Напихо  червие! -- закричала Симакова, и все, кроме милиционера
и лежащего в партере Клокова, двинулись к футляру.
     -- Напихо червие, -- повторял Старухин. -- Напихо...
     -- Напихо  в  соответствии  с   технологическими   картами
произведенное  на  государственной основе и сделано малое после
экономического расчета по третьему кварталу, -- бормотал Урган.
     Каждый из подошедших зачерпнул пригоршню червей из футляра
и понес  к  столу.  Подойдя  к  трупу   уборщицы,   они   стали
закладывать  червей  в  отверстия  в  ее  спине. Как только они
закончили, милиционер перестал выгибаться и реветь,  достал  из
кармана платок и стал тщательно вытирать мокрое от пота лицо.
     Клоков  поднялся  с  пола и принялся отряхать свой костюм.
Пискунов и Черногаев  собрали  разбросанные  по  полу  трубы  и
кувалду,  сложили  в свободное отделение футляра, закрыли его и
стали застегивать.
     -- Ну чаво ш  вы  тама  возитеся?  --  недовольно  спросил
Клоков. -- То-то попотворилеся абы как...
     Черногаев   и   Пискунов   застегнули  футляр,  подняли  и
спустились в зал. Все, кроме Хохлова, спустились вслед за ними.
Хохлов скрылся за кулисами.
     --  Ну чаво, чаво топчитеся? -- окликнул Клоков Черногаева
и Пискунова.  -- Швыряйте, швыряйте!
     --  Попрошу вас не кричать, -- произнес Черногаев, глядя в
глаза Клокову.  -- Извольте вести себя подобаюше.
     Клоков раздраженно махнул рукой и отвернулся. Черногаев  и
Пискунов раскачали футляр и бросили его в середину зала, где он
с шумом исчез между креслами.
     Из-за  кулис, согнувшись, вышел Хохлов. На спине его лежал
большой куб,  изготовленный  из  полупрозрачного  желеобразного
материала.  От  каждого  шага  Хохлова  куб  колебался.  Хохлов
пересек сцену,  осторожно  спустился  по  ступенькам  в  зал  и
направился  к выходу. -- Стоять! -- произнес милиционер. Хохлов
остановился. Милиционер подошел к нему и сказал что-то шепотом.
     Звягинцева раскрыла свою коричневую сумочку и  достала  из
нее  пистолет.  Милиционер  что-то  шепнул  Хохлову. Тот кивнул
головой, отчего куб мелко затрясся.
     Звягинцева вложила дуло пистолета  себе  в  рот  и  нажала
спуск.  Глухой  выстрел  вырвал  затылочную  часть  ее  головы,
забрызгав кровью  и  мозговым  веществом  Старухина  и  Ургана.
Звягинцева упала навзничь.
     Милиционер  опять что-то шепнул Хохлову. Хохлов вздохнул и
произнес:
     -- Хочу сделать заявление  господам  потерпевшим.  Дело  в
том...  дело  в  том,  что я... -- Он замялся. Куб на его спине
задрожал.
     -- Пошел, пошел! -- прикрикнул на него милиционер.
     Хохлов подошел  к  двери,  толкнул  ее  головой  и  вышел.
Милиционер  вышел  следом. Клоков подбежал к двери и скрылся за
ней.
     -- Беги, беги, козел, -- презрительно произнес Черногаев.
     -- Ну что, пошли? -- Симакова достала сигареты и закурила.
     -- Пошли, -- кивнул Черногаев, и все двинулись к выходу.



                           ВЛАДИМИР СОРОКИН
                           "МЕСЯЦ В ДАХАУ"
               (газетный вариант ("Сегодня" N13(120)))


1. 5. 1990. Сатурн в противостоянии Юпитеру. По И-Цзину на моей
триграмме "Благополучное завершение" и "Крик совы". Славянский
календарь обещает "Березовый путь". Водолей фатально зависим от
Венеры. Все, все зависит друг от друга, полнейшая опосредованность и
несвобода. Мы в этой зависимости, как мухи в меду, и малейшее наше
движение порождает волны, волны. Которые топят других. Страшно, но
приходится смиряться. Сегодня в третий раз был у НИХ. Все со страшными
муками, напряжением. И унижением. Мегатонны унижения. Эта свинья в
кителе поставила печать. Но какой ценой, Господи! Опять пощечины,
хриплые обещания "выпустить кишки по возвращении". Опять чудовищный,
нечеловеческий разговор. Я не могу с ними разговаривать. Как они любят
и умеют унижать! Этот Николай Петрович явно претендует на место
начальника. Господи, сколько, сколько еще? И я опять был
непротивленцем. И лица, лица. Как куски сырого мяса. Но я терпел.
Когда есть цель, все можно стерпеть. Главное:

                              РАЗРЕШЕНИЕ

 Сорокину Владимиру Георгиевичу, русскому, беспартийному, разрешается
 беспрепятственный выезд из СССР в Германскую Империю для проведения
 летнего отпуска (28 суток) в концентрационном лагере города Дахау.
 Заместитель Начальника Московского Отдела Виз и Разрешений МГБ,
 полковник МГБ СОКОЛОВ Н. П.

2. 5. 1990. Белорусский вокзал. Поезд до Мюнхена -- 20. 07.
"Созерцание" и "Войско" по И-Цзину. Возможно, опасно. Арабы сулят "Три
четверти". Славянский календарь обещает все тот же "Березовый путь".
Надежда. Все живы надеждой. Надеюсь, что все будет благополучно.
Господи, помоги мне в непростом пути моем, Чудовищный вокзал. Вонючие
крестьяне в лаптях, цыгане, американские паломники со своими
идиотскими волнообразными нашивками. Все заплевано, загажено. И
апофеозом безвкусицы -- восьмиметровый черно-гранитный Сталин рядом с
шестиметровой бело-мраморной Ахматовой. И пионеры с тупыми лицами в
почетном карауле. Мальчики из Гитлерюгенда, два каких-то (кажется,
монгольских) офицера возлагают венки. Лица, лица детей. Тяжело видеть
поколение равнодушных, уже с детства зараженных апатией. И безусловно,
это наша вина, а не людей с мясными лицами. Даже в том, что они
сначала кладут цветы Сталину, а потом -- Анне Андреевне, тоже мы
виноваты. И все на крови и слезах, все в грязи. Собственно, вся наша
жизнь -- вокзал, как сказала Цветаева. Вечное ожидание поезда, нашего
русского поезда, билеты на который покупали еще наши деды. А мы храним
их до сих пор, эти пожелтевшие картонки, в надежде уехать. Господи, я
готов опоздать, отстать, ползти по ржавым рельсам. Но куда? Толпа
инвалидов, попрошаек. Милые, родные русские люди без ног. У вас --
"враги сожгли родную хату", у меня -- "дальняя дорога с бубновыми
хлопотами". Красномордый, видавший виды носильщик распихивает их двумя
моими чемоданами, они валятся на заплеванный перрон, но тут же
поднимаются, как ваньки-встаньки. Аналогия очевидная, слезы сами
потекли. Нервы, нервы ни к черту. Уже полвека мы без ног, нас бьют, а
мы встаем, нам мочатся в лицо, как мочился мне Николай Петрович на
первом допросе, а мы утираемся. Хорошо, что проводница, а не
проводник. Но жуткая, однако, физиономия: Nehmen Sie, bitte, Platz.
Она смотрит на меня очень не хорошо. Это взгляд тотального
непонимания, агрессивного неприятия, взгляд ментальной невыносимости.
Пропасть между нами, увы, онтологична. Носильщик внес чемоданы, и
сразу приятный сюрприз: я один в купе. Начало ли это белой полосы? Дай
Бог. Самое скучное на свете -- купе международного вагона. Что может
быть тоскливей этих буковых панелей, никелированных поручней, шелковых
занавесок и плюшевых диванов? Но сколько тревоги в этой тоске, сколько
ожидания. Полгода назад черным декабрьским вечером я мечтал о том, как
войду в это скучное купе. Сяду. Тронется поезд, принесут чай,
покатится вареное яйцо по столику. Слава Богу! Теперь еще пережить бы
угрюмый ритуал, так сказать, -- евхаристию МПС. Всегда дается мне с
трудом. Входит проводница, молча задвигает дверь. Встаю. Молча
протягивает мне Коробку. Беру, открываю, нюхаю. Оно дает ложечку.
Зачерпываю, ем. Возвращаю ей. Все. Но сердце трепещет каждый раз. Что
это? Страх? Но перед чем? Надо бороться с этим, бороться. Немцы тоже
едят, когда отправляются в Россию. Венский договор 1987 года. Ну, все.
Дверь на замок, переоблачаюсь в халат, раскуриваю трубку. Ползет,
ползет бесконечный московский пригород. Лощеный Риббентроп еще в 1958
назвал в шутку (хороша шутка) Москву разросшейся опухолью,
доброкачественность которой весьма проблематична. Хрущев непонимающе
улыбался. Боже, Боже, что стало с моим родным городом? И почему именно
мне довелось видеть это страшное перерождение? Господи, как все
гнусно, тяжело, как стыдно Хотя Берлин, признаться, тоже далек от
гармонии: гигантизм Купельсберга, безвкусные титаны Арно Брекера,
пошлейший Фонтан Победы, турецкое дерьмо на мостовых Кройцберга. Увы,
двадцатый век в целом антиэстетичен. Я понимаю это, но понять почему -
не могу, не хочу, не желаю! Чай принесла. Въехали в лес. Сразу легче
на душе, легче дышать и думать. Лучше жить с деревьями. Только природа
способна по-настоящему успокоить. Устал. Год чудовищный. Жизнь дана не
для счастья, как писал умирающий Лесков. Но и не для страданий, как
убедительно доказал Кальтенбруннер. Спать.

3. 5. 1990. Неожиданное пробуждение в Бресте. Отвратительная, мерзкая
традиция. Из теплой мешанины сна вытащили в таможню. Когда голый лежал
на облитом мочой бетонном полу (все здесь мочатся от страха),
синеносый лейтенант-белорус гудел, что мое разрешение не освобождает
меня от досмотра. Основательно заглянул во все места. Тупое быдло с
ментальностью свиньи. Судя по носу и прыщам - любитель самогона, сала
и толченой картошки. Несчастное создание. В России все несчастны -- и
палачи, и жертвы. Господи, прости нас всех. И помилуй.
 Когда вернулся в купе, там сидел попутчик -- седовласый,
интеллигентного вида оберштурмбаннфюрер СС с портфелем, крестом и
ленточкой лейб-штандарта "Омега" на рукаве. Признаться, я не люблю
военных и с этим ничего не поделаешь, но мой сосед оказался приятным
исключением, удивившим и обрадовавшим меня своей весьма не
поверхностной интеллигентностью. Через полчаса мы уже мило беседовали,
как старые знакомые. Оказывается, он был в Минске по случаю тамошнего
Первомайского парада и теперь возвращался в Варшаву, в свою
прославленную дивизию. Узнав, что я русский литератор, оживился,
сказал, что в училище писал стихи, напечатан четыре заметки в
Militurischer ВеоЬасhtег, подумывал о профессии военкора, но служба
взяла свое. На вид ему 55, видать умница и добряк, иначе бы в
подполковниках не засиделся. Проводница принесла кофе и галеты.
Заговорили о немецкой литературе нынешнего столетия.
  -- У каждого поколения немцев в культуре существуют свои Сциллы и
Харибды, -- говорит он, стряхивая салфеткой крошки галеты с рукава. --
Для моего поколения это были Томас и Генрих Манн. Неоромантизм
первого, неоклассицизм второго -- своеобразный магнит с двумя
полюсами, сквозь который проходило мое поколение. И, поверьте, мало
кому удалось не быть притянутым. Не удержался и я, --
оберштурмбаннфюрер усмехается и с легкой грустью гладит свастику на
рукаве. -- Признаться, я и теперь готов пить подколенную влагу мадам
Шоша из ее коленной чашечки, как из Святого Грааля А мой друг Вальтер,
наш дивизионный врач, спать не ложится без Будденброков. У нас,
немецких интеллигентов, две крайности: либо туринская эйфория
божественного Фридриха, либо категорический императив великого
Иммануила. Но простите, что я все о немцах. Скажите, это правда, что
советская литература переживает сейчас довольно драматический период?
-- И смотрит, как могут только немцы: доверчиво и с заведомым
пониманием. Что, что мне ответить этому милому человеку? Что
культурная ситуация в стране ужасна, а литературная чудовищна? Что
наглость, нигилизм, невежество возведены в ранг не только достоинств,
но и качеств, необходимых писателю для успешного продвижения по
окровавленной литературной лестнице? Что вороньи стаи оголтелых
негодяев от критики жадно расклевывают тело опрокинутой навзничь
Русской Словесности? Что мое литературное поколение зажато между
смертельными жерновами -- свинцовоголовыми фронтовиками-сталинистами и
молодыми геростратами от литературы, рассматривающими Русскую Культуру
в зловещем отблеске своей пиромании? Что за последний месяц я потерял
трех своих лучших друзей? Что я изрубил топором пишущую машинку? Что
мне снятся люди с гниющими головами? Что я не могу видеть вечером
собственные руки? Что я боюсь комода? Святый Боже, Святый Крепкий,
Святый Бессмертный, помилуй нас.

4. 5. 1990. Все самое важное я всегда безнадежно просыпаю. Фатум. Едва
разлепив глаза, поднял голову и понял, что мы давно уже проехали Лоб и
едем по Переносице. Вчерашний собеседник исчез вместе с портфелем.
Третий раз в жизни пересекаю я границу Германии и третий раз просыпаю
Лоб. Что это? Русский анархизм? Или просто обломовщина? А может --
ранняя старость? Глупо, глупо. Еще вчера вечером, когда, сидя в
вагоне-ресторане, мы с оберштурмбаннфюрером запивали мадьярскую
палинку чешским пивом, на западе горизонта проступило несколько
гигантских холмов правильной формы, за которые мой визави сразу
предложил выпить. Я согласился после недолгого колебания. Все пути из
России в Германию проходят через Браунау. Вполне в духе времени,
вполне. Здесь на площади более 10 000 кв.км. за одиннадцать лет
проделаны гигантские земляные работы. Под руководством Шпеера тысячи
людей и машин воссоздали из местного ландшафта ЕГО лицо, запрокинутое
в небо. Фото- и аэрофотосъемка категорически запрещены. Знаю, что
Армстронг и Стаффорд снимали из космоса. И наши уже, наверно, снимали,
снимают и будут снимать. Смешно. Сейчас поезд едет по Переносице,
поднимаясь на самый кончик Носа. Там -- остановка, таможня,
мучительный обряд "Пересечение Границы", телескопы для наблюдений за
космическим льдом, жертвенник из костей покоренных народов,
биотеплицы, колумбарий. Во всем перехлест в сторону нездорового
гигантизма. Чувство меры, чувство меры. Как недостает его ХХ веку!
Подобные капища творят чиновники от искусства, а не подлинные
художники. Корбюзье сделал бы по-другому. Предстоит долгая, стоянка
часов шесть, потом поезд на специальных лифтах спустят вниз, в
Носогубную Складку. Там, собственно, и расположен городок Браунау,
исполняющий роль усов. Пришлось его немного расширить и придать нужную
форму. Дальше -- Губы, Подбородок. Но почему, почему меня всегда
беспокоит то, что будет дальше? Почему, откуда такое неумение и
нежелание жить настоящим моментом? До каких пор русскому сознанию
балансировать между прошлым и будущим, не замечая настоящего? Есть ли
предел нашей гносеологической жажде, нашим метафизическим амбициям?
Доколе предстоит нам манихействовать вокруг Духа, противопоставляя ему
униженное нами Бытие? Где релятивистская вменяемость? Где
релевантность? Господи, когда мы научимся просто ЖИТЬ? Прав
Бердяев:"Русские все склонны воспринимать тоталитарно". За что,
Господи?

5. 5. 1990. 4 часа 18 минут. Слава Богу, не проспал. Уже рассвело, до
восхода минут 40. Сатурн еще противостоит Юпитеру, но уже сдвинулся к
Марсу. И-Цзин обещает невразумительный "колодец" и "верещание белки".
Славяне тоже невразумительны. Поезд ползет, как улитка по лезвию.
Запоминай, запомни все. Живи этим мгновеньем. Вот рельсы, бетонные
шпалы, вот туман, вот из него выдвигается громада Мюнхенского вокзала,
вот стрелочник, вот патруль с двумя овчарками, вот перрон, перрон, как
долго, долго тянется. Господи, как долго! Всю жизнь приходится нам
ждать, надеяться, верить, уповать, как бы не минуло нас ГЛАВНОЕ. А
вдруг минует, и обезумевшими Навуходоносорами закружимся мы на месте,
поедая обгаженную нами траву? Господи, неужели все тщетно? Последние
сантиметры мучительной дороги. Господи! Стоп. Вылез И сразу заметил
встречающих: вагона на два вперед -- трое в униформе. Подошли.
Унтершарфюрер Вилли и двое солдат из внутренней охраны лагеря. Вилли
улыбается:
     -- Wie geht's, Негг Schriftsteller??
     -- Danke, Willi. Nicht schlecht.
Я жму его плотную руку, солдаты подхватывают чемоданы. Проходим сквозь
вокзальную толпу и на двух мотоциклах с объемистыми колясками
отправляемся в путь. Дорога из Мюнхена в Дахау -- минут 30, всего
тридцать, полчаса, но это дорога, нет, ДОРОГА, дорога, или, Господи,
дорога, это нервная дрожь, тугое нарастание сердечных ударов, истома
ожидания, это, это предрассветный баварский ветерок, покой и порядок,
проплывающие цветущие каштаны, крестьянские приветствия: Grus Gott!,
это утренняя эрекция, это, наконец, два порывистых изгиба шоссе,
кусты, трава, лагерные вышки, Stacheldranht, волосы, лагерные ворота.
Проверка документов, мучительно сладкая, замутняющая разум, четкие
вопросы симпатичных парней, молодые глаза, с милой пристальностью
смотрящие из-под касок, очаровательное рычание овчарок, шелест
краснокожего советского паспорта в надежных немецких руках, пьянящий
лязг задвижки, скрип, нет, нет, шорох, шепот открывающихся ворот,
сердечные спазмы, холод рук, жар щек, запотевшее пенсне, гравий,
запах, нет, запах ЛАГЕРЯ, святой , родной, дорогой, лишающий речи,
разрывающий сердце, медленное, медленное, медленное движение по
гравию, только бы не потерять сознание, сердечная молитва и надежда, и
любовь и ВЕРА в могущество НАСЛАЖДЕНИЯ, разрастающегося в груди
безумным баобабом, о, как ошеломляюще чудесны его корни, безжалостно
прорастающие сквозь легкие, желудок, кишечник, разветвляющиеся по
венам перистальта и наполняющие пещеристые тела члена кипящей
радостью, как желанна его крона, расправляющаяся в мозгу миллиардами
сверкающих божественных листьев, как желанен его ствол, беспощадно
распирающий мое горло! Останавливаемся. Аппельплац. Господи! Сердце,
сердце, halt. Учись пить вино наслаждения по каплям, не захлебывайся
им. Выберись из коляски, ступи на утренний хрупкий гравий, всмотрись в
океан тумана, жирного, как молоко баварской вдовы, различи знакомые
очертания: единственный барак, административное здание, тюрьма,
мемориал погибшим, и там, вдали, в молочной нирване, ма яком гнойных
Колумбов, -- труба крематория, труба, труба, Господи, адского Иерихона
Твоего, труба Райского Высасывания, Первая Труба Оркестра Корректоров
Рода Человеческого, ТРУБА ОМЕГА, труба Вечного Оргазма Отлетающих,
Коричневое Торнадо Перерождения. Рукотворный Лифт В Чертоги
Нефритового Императора, Катапульта Главного Прыжка, Грозный Испаритель
Душ, нет, нет, не ВСЕ сразу, повремени, желанное, медленно, постепенно
оживай, Божественный Механизм узнавания, раскручивайтесь сверкающие
маховики ДОРОГОГО, спермой, спермой смажу я золотые подшипники твои,
кровь, кровь свою залью я в серебряный карбюратор твой, мясо тела
моего брошу в ревущую топку твою, сверкайте, сверкайте, платиновые
спицы Колеса Наслаждения, хрусти, хрусти, Гравий Предвкушения,
готовьте меня к Главной Встрече с Тобой, БОЖЕСТВЕННАЯ, НЕЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ
МУЧИТЕЛЬНАЯ, ОБОЖАЕМАЯ СТРАШНАЯ, ДОРОГАЯ: она появляется всегда
вовремя-непредсказуемо в пространстве ожидания, как кристалл в
перенасыщенном растворе, как и сейчас, когда уже сегмент солнца и
птицы за проволокой, и запах, запах и хруст, ОНА идет ко мне из тумана
через аппельплац наискосок, проходя между виселицей и гильотиной, ОНА,
двухголовая женщина в черной гестаповской форме, Моя Адская Прелесть,
слева -- Маргарита, справа -- Гретхен. Маргарита: милая моя,
бело-золотая, мягкая, молчаливая, волосы Лорелеи, глаза Лилит, губы
Сапфо, нежность живаговской Ла