так грустно.
     Днем легче. Я тщательно обдумываю планы на  будущее, и меня  охватывает
лихорадка нетерпения. Боже мой, Боже мой! Сколько же это может продолжаться?
Кажется, мое сердце готово разорваться. И Отто все спрашивает, что же  такое
со мной происходит, он стал теперь таким чутким.
     Просто невероятно, насколько его изменила болезнь, он научился замечать
даже самые незначительные перемены в моем настроении.
     Никогда еще я не любила своего мужа так сильно, как теперь.

     На второй год нашего супружества из  Англии вернулся Хенрик, он получил
наследство от дяди, и они с Отто образовали компанию.
     Со  времени нашей  с Отто  помолвки  я потеряла Хенрика из виду.  Почти
одновременно  с  нашей  женитьбой он уехал в Англию и  нашел  там прекрасное
место. Будучи в  Англии, мы навестили  Хенрика, и  какое-то время они с Отто
переписывались, а  иногда я делала приписку на письмах  Отто  и в ответ тоже
получала поздравления с днем рождения или по случаю прибавления семейства.
     В период создания фирмы сложилось так, что  Хенрик часто  бывал в нашем
доме, и мы много времени  проводили вместе,  втроем ходили  в  театр, иногда
ужинали в ресторане и прочее.
     Отто просто неописуемо восхищался  Хенриком. И  я с  первого  мгновения
была невероятно  рада  ему,  ведь  его  присутствие  сближало  нас  с  Отто.
Собираясь вместе, мы любили говорить  обо всем  на свете. Хенрик всегда имел
склонность  к  ораторскому искусству. И,  как  и в прежние  времена,  у тети
Гулетты,  в  меблированной комнате Хенрика, мы  дружно примерялись к  разным
точкам зрения, "обсасывали" всевозможные современные идеи.
     Правда, сейчас многое изменилось.  Хотя бы потому, что мы все приобрели
жизненный  опыт   и  научились  лучше   выражать  свои  мысли.  Стали  более
лаконичными.  Особенно  Хенрик. Он,  как  всегда,  был  готов произнести  по
всякому  поводу   речь,  но  теперь  его  речи  стали   краткими,  тщательно
продуманными.  Мне сдается, он стремился помочь нам  в нашей семейной жизни.
Наблюдая  со  стороны, он  знал  нас обоих достаточно  хорошо  и видел,  как
складывались  наши отношения.  Хенрик первый  заводил речь о  вещах, так или
иначе касающихся наших  отношений, при  этом разговор носил общий  характер;
делая вид, что все это  нас как будто вовсе не касается, мы с Отто  в то  же
время успевали  так  много сказать друг другу,  а Хенрик то и дело  приводил
новые аргументы "за" и "против", так что у нас с Отто прямо-таки открывались
глаза.  Это  у  нас-то,  которые  о  многом и  не  подозревали, хотя  оно  и
составляло  нашу жизнь. Можно сказать, мы достигали равновесия и избавлялись
от  всего  наносного.  И  вот когда многое наносное  было удалено,  я  вдруг
почувствовала какую-то опустошенность.  Это было  опасное чувство. Ведь  мне
было так хорошо в тот период, я могла позволить себе сколько угодно носиться
со   своими   чувствами  и   ощущениями.   На  такого  человека,  как  Отто,
происходящее, несомненно,  действовало плодотворно: он  стал  гораздо больше
считаться  со  мной. Довольно  долго  он  выстраивал  мою жизнь,  отнюдь  не
заботясь  о  том, что я, быть  может, и  не в  таком  уж  восторге от своего
семейного очага,  от собиравшегося у нас общества и  тех нравов,  которые он
упорно  насаждал для всех нас. Ему было невдомек,  что мои возражения -  это
отнюдь не причуды, обращать внимание на которые у него нет времени, ведь он,
видите ли, так занят, чтобы  наилучшим образом  обустроить мою жизнь. И  вот
теперь он  неожиданно понял, что убеждения Хенрика  во  многом  совпадают  с
моими.  Я  убеждена,   что  большинство   мужчин  гораздо  больше   доверяют
какому-нибудь своему другу, с которым встречаются лишь изредка, нежели своей
жене, с которой прожили вместе, скажем, восемь-десять лет. Во всяком случае,
к Отто это уж точно относится. Конечно  же,  участливое внимание со  стороны
Хенрика сильно укрепило мое  чувство самоуважения.  В глубине души я  всегда
восхищалась  Хенриком,  его   привлекательной  внешностью,  умением  красиво
говорить. Вернувшись из-за границы, он сумел возбудить новый интерес к себе.
Я ощутила  какую-то  особую  пикантность  в  том,  чтобы  возобновить старые
доверительные  отношения. Поговаривали, что за последние два года он "многое
повидал в жизни",  во всех смыслах. На это намекал и  Отто,  и дамы из моего
окружения. Последние находили его очень милым, привлекательным мужчиной, и я
вполне  соглашалась с  ними и,  таким  образом,  находилась под  влиянием их
мнения в гораздо большей степени, нежели сама осознавала это.

     Так я и плыла по течению, лелея свои собственные настроения и ощущения.

     Хенрик  устроил себе уютный холостяцкий дом в мансарде на Мункенвеен. М
ы с  Отто  часто  проводили  там  вечера: я  обыкновенно  сидела  на угловом
диванчике  на террасе  и болтала  с  Хенриком,  который показывал  мне  свои
художественные поделки и папки с рисунками,  а Отто сидел за роялем. Он в то
время серьезно увлекался музыкой, брал уроки у самой фру Онархей и разучивал
очень трудные вещи. Для  меня  эти тихие  вечера  у Хенрика  были  подлинным
отдохновением.
     "Черт  возьми! До чего же все благородно обставлено в доме у Хенрика! -
сказал  Отто, когда однажды вечером мы  возвращались домой. - У него все так
не похоже на другие дома, например, на наш".
     "Да,  это так, -  согласилась я.  - Но ведь  в нашем  доме все устроено
исключительно согласно твоему вкусу... и если тебе самому не нравится..."
     "Господи помилуй, у нас чудесный, красивый дом, я  просто имею в  виду,
что он не такой оригинальный, как у Хенрика.
     Ко всяким таким штукам я не так уж привычен, не знаю по-настоящему толк
в этом,  - добавил он немного погодя. -  Но  знаешь, Марта... ты-то могла бы
устроить кое-что у нас в таком же духе".
     Уж не помню, о чем нам с  Отто довелось препираться как-то после обеда,
кажется, о каких-то пустяках. Я была ужасно раздражена, замучилась, снаряжая
детей на какой-то детский  праздник. Мы сидели на террасе и  пили кофе, и  я
была такой непримиримой, что  Отто не  выдержал  и заметил: "Черт побери, но
признай, что не всегда ты знаешь все лучше всех".
     Тут как раз пришел Хенрик, а вслед за ним появились и дети  бакалейщика
Хейдала, которые зашли за нашими детьми. Меня порой  просто  бесило  наивное
восхищение  Отто  этими  отпрысками  крупного  буржуа,  особенно  девочками,
напоминающими взрослых дам  в миниатюре, казалось, он даже был  польщен, что
эти дети  снисходят дружбы с нашими. Теперь Отто  сидел на веранде  и внимал
маленькой  Юдит,  которая подробно  расписывала  все  балы,  на  которых  ей
довелось побывать за эту зиму, при этом девочка жеманилась и явно привирала.
     Неожиданно  послышались  крики Эйнара и Халфреда, которые не поладили в
чем-то, и Отто бросился в детскую разнимать их.
     Мы  с  Хенриком   невольно   переглянулись  и  обменялись  улыбками.  Я
смутилась, Хенрик, кажется, тоже. Чтобы как-то сгладить это свое смущение, я
сама  впервые  завела  откровенный разговор о  наших  с Отто отношениях. "Он
ничего  не  замечает", - сказала  я,  как бы в оправдание  ему, но мои слова
прозвучали как обвинение.
     "Да,  он не  замечает,  что  ты  не такая, как все",  -  сказал Хенрик,
пытаясь оправдать друга, но вышло это неубедительно.
     Вернулся Отто, он поднял меня со стула и поцеловал.
     "Правда Марте очень идет это платье? Разве она у меня не красавица?"
     Он сказал  это,  несомненно, чтобы  загладить запальчивость  в недавнем
споре. И тут же ушел.
     "Ну, что же, поздравляю с новым платьем", - сказал Хенрик,  взглянув на
меня. И тут же отвел глаза.
     Но недостаточно быстро -  я  успела перехватить этот взгляд, и  голос у
него  был какой-то странный. У  меня  забилось  сердце. Да ведь он влюблен в
меня!
     Я тогда  не отнеслась к этому серьезно, решила, что это просто забавно.
Боже  мой, даже семнадцатилетняя девчонка не смогла  бы воспринять это более
бездумно, испытать более эгоистическую радость.
     В тот вечер я кокетничала с Хенриком вполне сознательно и довольно-таки
примитивно. У меня в туфельке был гвоздь, который мне мешал, я сбросила ее с
ноги и попросила Хенрика забить гвоздик. Он забил  и надел туфельку  мне  на
ногу.
     "Надо  же,  я  и не  знал, какая ты  шикарная дама.  Ходишь  в будни  в
шелковых чулках".
     "Это  Отто вошел во вкус и накупил для меня всякой всячины в Париже". -
И я поведала Хенрику, как танцевала канкан.
     Хенрика это покоробило: "Не станцевать ли тебе перед ним еще раз?"
     "Не думаю, чтобы это  помогло  теперь, - возразила  я  и  продолжила: -
Видишь  ли, все хорошо  в свое время, считает Отто. И по  его мнению,  время
канканов  уже  прошло.  Теперь  мы  должны  тратить наши  усилия  только  на
обустройство домашнего очага. И если я  не создаю уют, то тем хуже для меня.
Ведь он не  замечает, что  творится со мной. И отнюдь  не потому, что он  не
думает обо  мне, напротив, он как  раз  много думает, но почти  всегда как о
своей собственной  вещи, хотя  и  особенной  вещи,  не похожей  ни на  какую
другую".
     И мы вновь обсуждали Отто.
     "Можно сказать,  что он думает о  других гораздо больше, нежели о себе.
Но  все остальные  должны,  так  или  иначе, принадлежать  ему. Ведь  именно
поэтому он так хорошо  и  работает. Не думаю,  чтобы он мог хорошо  работать
исключительно ради самой работы. Он готов умереть ради тебя и детей,  Марта,
но не ради дела".
     "Деревенщина!  -  пронеслось у меня в  голове.  Но я мгновенно  сказала
себе:  - Нет, ты не имеешь никакого  права  так отзываться о нем, это просто
подло  и  низко". Я пыталась вытравить это слово из своего  сознания, но  не
могла не смотреть на Отто свысока.
     "Бедняга,  он изо всех  сил  старается предугадать  твои желания, и ему
даже не  приходит  в голову, что другой человек  может иметь  совсем  другие
устремления, нежели  он сам. Он уже давным-давно забыл, что ты не урожденная
Оули".
     "Ты  знаешь, Хенрик,  -  сказала я. -  Я бы хотела, чтобы  вернулись те
времена, когда он не  был таким приторно милым, скажу  больше: мне, пожалуй,
хотелось бы даже,  чтобы он побил меня. А сейчас, кажется, уже ничего нельзя
изменить".
     "Но ведь и ты отчасти виновата, ты  могла бы с самого начала отстаивать
свои права".
     "Нет, я не могла, ведь я была так влюблена в него. А теперь уже..."
     "А теперь?" - переспросил Хенрик тоном, который лишил меня уверенности.
     Я  потупилась и тихо промолвила: "Поздно, поздно... и ничего с этим  не
поделаешь".
     "А знаешь, ты бери пример с самого  Отто, - сказал Хенрик с чувством. -
Ведь Отто  -  человек,  который  понимает, что  такое  жизнь. "Умеет  жить и
работать", - говорят про таких. Он весь  так  и  кипит энергией -  настоящий
вулкан,  изрыгающий лаву.  Ты даже не представляешь, какой  он замечательный
предприниматель, он прямо-таки одержим жаждой деятельности, и всякое  дело у
него спорится. Окружающие это видят и испытывают к нему доверие, он не будет
тратить  усилия попусту.  И потому существует  всеобщее убеждение:  раз Отто
Оули  взялся  за дело  - стало быть, дело стоящее. В сущности, я совершенный
дилетант по сравнению с ним".
     "Ну  уж, если бы это вправду было так, разве смог бы ты так преуспеть в
Англии?"
     "Там,  скажем, мне просто-напросто повезло. Все  мои недостатки заметны
гораздо  более  здесь, дома.  Там, в  большом  мире, гораздо  легче проявить
себя... А  такие  люди,  как Отто, неустанно идут вперед, прокладывают  себе
путь,  завершают  один  этап жизненного  пути  за  другим;  открывают  новую
жизненную страницу  всегда с уверенностью, что она будет лучше предыдущей. И
именно такие люди правы в жизни по большому счету, а отнюдь не те, кто вечно
ждет у моря погоды, примеряясь к тому, что получилось, а что нет, и мечтая о
несбыточном".
     "Такие, как мы с тобой!" - воскликнула я.
     "Да, такие, как мы с тобой".
     "Хенрик!  -  обратилась  я к  нему.  -  Тебе  бы  надо  найти  в  жизни
пристанище".
     "Спасибо за совет, но что ты имеешь в виду?"
     "Ну, к примеру, ты бы мог жениться!"
     Хенрик тихо засмеялся.
     "Вот тебе и раз, и это предлагаешь мне ты!"
     "Мужчина не  может  быть совсем  несчастлив в  браке.  Если  уж  только
попадется совсем скверная жена. Я считаю, например,  что нет такого мужчины,
который  страдал  бы  в  браке, даже если он любит  другую женщину...  если,
конечно, его жена хороша собой и мила".
     "Ты не можешь судить об этом".
     Я сама испугалась своих слов или, вернее, того, как они были восприняты
Хенриком. Я  не собиралась говорить  что-либо относящееся  непосредственно к
нам обоим. Хотя в этом был такой соблазн.
     И  соблазн усиливался тем, что мы вдвоем сидели в сумерках на террасе и
он не отрывал от меня взгляда.
     "Знаешь что,  -  тихо  сказал  Хенрик.  -  Если  бы  я тогда, когда  вы
только-только  обручились, если бы я предсказал тебе, что у вас с  Отто  все
сложится  так, как сложилось теперь, ты наверняка не поверила  бы. Уже тогда
мне казалось, что из вашего брака ничего хорошего  не выйдет, что вы слишком
разные, но ведь ты была тогда такой счастливой, ты  бы просто  не стала меня
слушать,  к  тому  же я уверен, что все-таки хорошо,  что  ты вышла замуж за
Отто. Ведь ты была счастлива".
     "Наверное, все же лучше мне было не выходить замуж".
     "Нет, - возразил  Хенрик. - Ты  представить себе не  можешь, как  может
быть грустно тому, кто  вынужден признаться самому себе, что никогда не  был
счастлив".
     Я подошла к нему.
     "Бедный Хенрик!" - сказала я и погладила его по щеке.
     Я одновременно и сердилась на него, и жалела, ведь он так страдал из-за
меня.
     Внезапно  Хенрик ухватил меня  за  запястье своей  пылающей  как  огонь
рукой. Потом вдруг резко  поднялся  и,  пробормотав что-то  вроде "спокойной
ночи", схватил свою шляпу со стола и стремительно направился к выходу.
     Я стояла  в  раздумье  и смотрела  ему вслед, когда  вошла  горничная и
доложила,  что  Ингрид  плохо себя чувствует  и мне следует пойти  к  ней. У
девочки  болел  животик, ее  стошнило,  и  она  громко  плакала.  Я  немного
успокоила ее и  пыталась уложить в  кроватку,  но она стала  противиться, ей
хотелось остаться спать у мамы на ручках.
     Я сидела на диване в гостиной, держа  ее у себя на коленях, когда вдруг
заметила чей-то силуэт за окном. Я вздрогнула. Уложив Ингрид, которая к тому
времени уже заснула, на диван, я вышла в сад.
     Это был Отто. Голос  мой дрожал  от страха, неловкости, необоснованного
чувства вины.
     "Боже мой, ты стоишь здесь и подглядываешь?"
     В это время проснулась наша малышка и с удовольствием позволила папочке
отнести себя в постельку.  Я снова представила  себе Отто стоящим  в  темном
саду и  заглядывающим в окно. "Как это все, право, странно с твоей стороны -
стоять здесь и подглядывать", - сказала я недовольно.
     Отто засмеялся и крепко обнял меня.
     "Ну что ты, Марта! Разные бывают у людей причуды.  Я вошел в наш  сад и
увидел свет в гостиной. И мне пришло в голову: а что, если вообразить, что я
- не  я, а какой-то незнакомец, который неожиданно оказался у нас  в саду  в
эту  весеннюю  ночь  и  заметил  свет в окошке? И вот,  войдя в эту  роль, я
углубился в сад и подошел к дому, чтобы посмотреть, что за люди живут здесь.
Проходя  через сад,  я  увидел в окне  прекрасную молодую  даму с прелестным
ребенком на руках. Боже мой, я стоял и завидовал самому себе!"
     Тут  Отто вновь  залился  своим звонким,  сочным  мальчишеским  смехом,
притянул меня к себе и поцеловал. Это был долгий, нежный, настоящий поцелуй.
Тесно прижавшись друг к другу, мы обошли лужайку, засаженную розами.
     "Скоро мы пойдем и ляжем в постельку, мое сокровище", - прошептал Отто.
Мы  шли,  держась  за руки,  и вот что я вдруг услышала между поцелуями: "Ты
знаешь, по-моему, Ингрид и вправду еще мала, чтобы бывать на детских балах".
     Его слова были  как ушат холодной воды.  Этого еще не хватало в придачу
ко  всем треволнениям сегодняшнего дня. Я тихонько  высвободилась из объятий
Отто, и мы вошли в дом. Когда мы оказались в спальне, я осторожно отстранила
его от себя, сославшись на головную боль.
     "К  ужину  приходил  Хенрик, у  него тоже разболелась  голова; было так
душно, вероятно, будет гроза".
     Отто  согласился,  что гроза надвигается, и стал  соображать, стоит  ли
оставлять открытым окно, и  решил, что стоит. Ведь,  если загремит  гром, он
проснется.
     Я лежала, закрыв глаза и со  страдальческой улыбкой подставив Отто щеку
для поцелуя. Он  поцеловал меня, погладил мой лоб и  пожелал, чтобы головная
боль  скорее  прошла,  а  потом  так  грохнулся  на  свою кровать,  что  она
затрещала.
     Мне вспомнилась сказка о Синей  Бороде, о том, как  девушка терла пятно
крови  на  ключе:  чем  больше  она  терла,  тем сильнее  и  отчетливее  оно
проступало.
     Во  многом  виной тому была моя  неопытность,  в самом  деле,  у меня в
буквальном смысле не было никакого опыта. Познакомившись с  Отто, я не имела
никакого понятия о  любви. Вот я  и привыкла смотреть на себя его глазами, и
когда  наши  отношения вошли  в  привычную  колею  и  стали  обыденностью, я
прониклась убеждением,  что теперь и подавно,  независимо  от моего желания,
сама по себе я в жизни ничего не значу и теперь навсегда останусь лишь женой
Отто и матерью его детей.
     И вдруг  такое открытие - в меня влюблен Хенрик! Я не могла  опомниться
от изумления. Оказывается, я и сама что-то собой представляю как личность, я
не  только супруга Оули  и мамаша его  отпрысков.  Я смотрела на себя новыми
глазами. Меня, конечно, можно назвать красивой  молодой дамой. Но я отдавала
себе отчет и  в другом: та девушка, портрет которой украшает письменный стол
Отто, исчезла, как прошлогодний  снег; конечно  же, трое  родов  не могли не
отразиться  на  моей наружности.  И  теперь, стоя перед  зеркалом, стройная,
затянутая  в  корсет, в новом  светлом летнем  платье с высоко  подобранными
локонами, я могла убедиться, что я и впрямь молода и  красива,  несмотря  на
свои тридцать три года, троих детей и один искусственный зуб.
     С того самого дня  между мной и Хенриком начался флирт, тайная любовная
игра, подогреваемая какой-то грустной взаимной симпатией.  Что до меня, то с
моей стороны в этом не  было ни влюбленности, ни  эротики.  Я  совершенно не
думала  о  самом Хенрике, все наши встречи, наши  прогулки в сумерках, когда
запретный плод замаячил перед нами,  мои визиты к нему, где я впервые начала
замечать угрожающую нам опасность, его ласки были нужны мне не ради страсти,
а ради удовлетворения моего тщеславия. Я жаждала его взглядов, прикосновения
его рук,  губ, его обожания, но я  отнюдь  не  хотела  принадлежать  ему как
своему повелителю, я хотела сама повелевать.
     Во  мне  пробудился инстинкт, грубый и ненасытный, и я,  "милая  дама",
жена  коммерсанта, скромная  и  приветливая  хозяйка дома,  превратилась,  в
сущности,  в  дикого  зверя. Это  не было  проявлением  обычного  житейского
тщеславия, это было нечто более глубокое, какая-то сатанинская гордость.
     Я стала для себя центром мироздания. Считала, что  перед детьми совесть
моя чиста,  раз я  забочусь о том, чтобы  они были сыты  и одеты, и  я  безо
всякого стыда сходилась со своим любовником в комнате, почти соседствующей с
детской. Меньше всего я думала при этом о самом Хенрике, он интересовал меня
не более, чем  туалетный  столик в  моей спальне.  Мне даже  не приходило  в
голову, что наши отношения могут  причинить  ему боль. А ведь он был гораздо
лучше  меня, потому что любил меня совершенно искренне, и если бы я  сама не
подала ему  повод, ничего  бы между нами  не было. И поэтому  с моей стороны
просто чудовищно ненавидеть его теперь. Впрочем, ясное дело, что  мужчина  в
тридцать восемь лет - отнюдь  не какая-нибудь Гретхен и