от колоккольных  гармонизаций, они  его отличают, потому
они и ходят  слушать  ммою игру в церкви святого Марона... -- Он вдруг увял.
Чегопто  ему не удалось  договорить, ему одному  понятного.  -- Эттот Глиэр,
он... -- Он встал. -- Ммне пора идти...
     --  Котик! -- сказала я  очень просительно,  --  но вы  все-таки можете
сыграть  -- на  рояле? Ту  рояльную  гармонизацию  ми  бемоль  минор,  вашей
Ми-Бемоль-Минор посвященную. Вы же играли где-то,  и люди  же восхищались...
Мы  с   вами  пойдем  к  моим  друзьям  --  там  моя   подруга,   красавица,
концертмейстер -- нет,  это  неважно! -- поспешила я, видя, как черты Котика
исказились.  --  Я  к  тому,  что  рояль у нее, отличный звук!  И еще там --
маленький мальчик, такой ребенок... даже если вы детей не любите -- то этого
вы...
     -- Я ддетей -- люблю, -- сказал Котик, -- дети ллучше все понимают, они
просто -- понимают! Хорошо,  я пойду с  вами и поиграю. Но вот если бы у них
были кколокола...
     Адрес  подруги, куда я звала Котика,  я дала ему, назначив час встречи.
Но, задержавшись на работе, запоздала. Меня уже ждали Котик и концертмейстер
Нэй  в  высокой,  просторной  комнате  большого  дома  окнами на  Сретенский
бульвар, за  длинным  столом, богато  -- по  тем временам  --  накрытым. Уже
накормленный вкусно и обильно, звонарь словоохотливо рассказывает:
     --  В одном доме  встретился  я  с  с...с...с... --  не даются ему  эти
встречные! --  словом, они -- актеры! И онни уговорили мменя играть. Нет, не
думайте, не по моей части (хотя  и на кколоколах там  тоже...)  по их части,
играть в театре -- Федора Иоанновича, -- был такой ццарь. Онн ттам у нних на
кколоколах звонит, так  я понял! И я  буду этот царь в  царской  одежде -- и
должен  буду  звонить  на кколоколах!  Что-то выдумывают? Ккакие  там у  них
колокола? Совсем  никудышные...  Этто в  Камергерском  переулке,  называется
театр МХАТ.
     Серые, темные, под тяжелыми веками глаза Нэй смотрят на гостя с улыбкой
ласкающего внимания. От  сильной близорукости она  еле различает лицо гостя,
но явно ощущает присутствие необычного.
     Большеглазый -- глаза,  как у  матери,  серые -- четырехлетний  мальчик
тоже не сводит с гостя взгляд.
     А Котик уже бродит по комнате -- знакомится с новым местом. Остановился
у рояля,  поднял  крышку.  Сейчас  начнет играть?  Но он настойчиво ударял и
ударял одну и ту же клавишу.
     В  комнату вошла пожилая  худенькая  женщина, жена художника  Альтмана.
Нота  все длилась нетерпеливо. Нашел изъян?  Что-то странное. Я  подошла. Он
держал палец на "ля".
     --  Почему  же  она нне  слышит?  Я же ззову ее, --  недоуменно спросил
Котик, --  она же -- "ля", чистая  центральная нота!  Поняв, я уже объясняла
вошедшей:
     --   Фаина   Юрьевна,   ваша   тональность   --   "ля"!  И   Константин
Константинович...
     --  Я  сыграю  гармонизацию  Ми-Бемоль,  --  перебил  Котик.  Медленно,
упоенно,  как-то  все снизу вверх  идут  звуки. Коленопреклоненно  --  перед
недосягаемой высотой  Ми-Бемоль?  И  все  многотембровое  флейтное  существо
рояля,  все скрипичное, все  вокальное  и органное его звучание сплетается в
новую  оркестровку,  вызывая  колокольные  голоса.  Они  мечутся  в пределах
рояльных, рождая небывалое в слухе.
     Я  смотрела  на  друзей моих:  мать моей подруги, дочь ее  Нэй,  на  их
пожилую гостью  -- Фаину  Юрьевну, "ля", -- на лицах всех их,  столь разных,
было   одно    выражение:   поглощенность   нежданным,   неповторимым!    Мы
присутствовали при необычайном.
     Это было  не подражание  на  рояле  колоколам,  как  это встречается  у
некоторых музыкантов, -- а  совсем  другое:  с  помощью презираемых звонарем
белых  и  черных  клавиш, служащих одному диезу, одному бемолю, --  он нашел
способ  (не  мог не  найти, тосковавший  по звучанию колокольному с утра  до
ночи) создать колокольность в клавишах!
     То был вечер колокольного рояля!
     Что-то вроде  полузабытого  сна. Сумрачные переходы, высота недомашняя,
свет и тени, и гулкость органная. Мы поднимались  по лестницам консерватории
в  рабочую комнату Котикиного Источника. Я пишу это слово с большой буквы не
от  себя, а  невольно передавая  выражение его  в  устах  сына  -- уважение,
заглавность. Котик не рассказывал мне об отце, но позднее я  узнала,  что он
нежно  любил отца с тех лет, когда тот  еще  не был назван Источником, а был
просто  папа;  с  дней,  когда  жива была  мать,  когда он сам был кудряв  и
младенчествен, а  отец молод  и  весел... Вот этими вещами, невещественными,
Прошлым, в вечность ушедшей матерью, незримым  еще Будущим, как в новогодних
зеркалах, отраженных  друг в друге, веяло на темных лестницах консерватории,
которыми  мы шли. Слышалось все это, как  стихший  звон арфы,  как неслышный
звук  Вешняковского колокола,  и вещественна  была тут  эта невещественность
семейной трагедии... Как в старых домах, пахло  в тот вечер в  пути нашем, и
шли мы будто не Москвой -- Петербургом гоголевских времен.
     И вот, наконец, комната.  Я не  помню там  мебели,  хоть она,  конечно,
была. Явственней запечатлелись двери  и  потолок, и  окна в неведомость. Был
час  вечерний,  час отсутствии, где-то  проводимого отдыха, а может, чьих-то
концертов...
     Котик протягивает мне  альбом. Я раскрываю --  и поражаюсь: лет  десяти
сидит у  рояля мальчик; темные  волнистые  волосы завладели лбом и щеками, а
из-под них  глаза смотрят в душу мою. В них -- отрешенность, мечтательность.
Несмотря на  нарядный костюм,  матросский, -- в  позе, в существе ребенка --
печаль.
     --  Это  -- я,  этту  фотографию  очень  моя  бабушка  любила: тут, она
говорила, я на ммаму похожж...
     Он перевернул страницу. Дальше шли листы нот.
     -- Тут мои детские сочинения, я  тогда учился на рояле.  Но мне оч-чень
ммешал  мой учитель,  мне  сочинять  хотелось,  а он  хотел,  чтобы  я играл
гаммы... Но после уроков я любил его, хороший!
     Но  вот  я  гляжу в уже немного выцветшую фотографию.  В  очень длинном
муаровом платье, стоит молодая женщина, заботливо заглажены мелкие складочки
у  оборчатого  низа  платья,  затейливо  обводящего подол  узором  рюшей.  В
сочетании  черного   и  белизны   предстает  ее  легкий   стан,   облик   --
женственнейший в трогательной красоте  чистых черт.  Родниковое,  ландышевое
протекшей весны,  счастливой; смотрит, не улыбается. Но, может быть, вот-вот
улыбнется  -- так  добры  у края  застенчивости  большие,  в  вопросительной
задушевности, светлые, под темными ресницами и бровями, глаза. Правилен нос,
легко  очерченные  ноздри.  Дыханьем  неуловимо  приоткрыт рот, одновременно
легкий и пышный. Лоб  открыт,  грациозно  обведенный светлыми,  подобранными
вверх волосами, прической простой и изысканной.
     -- Моя мама! -- говорит Котик тихо...
        "Глава 5"
     Несколько дней спустя мы сидели у меня.
     --  Знаете  что?  Я  хочу  вам  прочесть  начало   моих  записок.  Этто
наз-зывается "Автобиография". Мне ссказали,  так нужно будет для моих хлопот
насчет кколоколов...
     -- Отлично, что вы это начали! -- радостно отозвалась я. -- Я прочту, и
у меня будут  вопросы, -- я ведь буду о вас  писать...  С каких  лет вы себя
помните?
     --  С одного  года! -- отвечал  он уверенно, просто, будто --  обычное,
доставая тетрадь из-под груды бумаг на столе.
     Крупным,   прямым,   круглым,   наивно-детским,  старательным,   чистым
графологически  --  от  всех  психологических тайн чистым --  почерком  было
написано:
     "Я родился  в  1900 году в Москве и детство (отрочество тоже)  провел в
районе  Остоженки. Отец  мой  в  то  время был  преподавателем  Синодального
училища по классу скрипки; ныне состоит профессором Московской консерватории
по классу дирижерства. Мать тоже окончила консерваторию и в  свое время была
незаурядной пианисткой".
     "Еще  в 2-3  года  я  стал чувствовать  безотчетное влечение  к музыке.
Рояль,  скрипка, виолончель, духовые инструменты -- все это останавливало на
себе мое  внимание. Но более всего  на меня влияли  колокола: при первых  их
звуках  я  чувствовал  особое   возбуждение,  как   ни   от  какого  другого
инструмента.    Я    упивался     их    звуками,     испытывая    величайшее
музыкально-творческое наслаждение, -- и целый день ходил очарованный.
     В этот  же  период жизни особенно внимание  мое стал  привлекать  звон,
несшийся с колокольни из Замоскворечья...  Этот звон сразу выделялся на фоне
других,  не  давал  мне покоя, оттеснив  все  другие звоны на задний план...
Оказалось, это были колокола колокольни церкви Марона в "Бабьем городке",  в
Мароновском  переулке, близ Б. Якиманки,  где  я и сейчас звоню. Слушая игру
отца на фортепиано,  на скрипке, я сейчас же в  своей голове сопоставлял эти
звуки с колоколами; я, если  можно так выразиться, постоянно переводил их на
язык колоколов и плакал, если такой перевод почему-либо не удавался.
     С  шести  лет  действие  слуховых  впечатлений  от  колоколов  на  меня
усилилось. Утром,  среди  дня, вечером, ночью -- чудились колокола, их звон,
их различные сочетания, их гармонии, их мелодии".
     -- Вы отлично пишете! -- прервала я чтение.
     -- Ккогда я пишу, -- я нне заикаюсь, -- пошутил Котик. "Мне было 7 лет.
Раз  весной,  в  вечернее  время, гулял я со  своей няней (няня  любила меня
исключительно сильно, всем  сердцем) неподалеку  от дома, у  Москва-реки, по
Пречистенской  набережной,  и вдруг, совершенно неожиданно,  услышал удар  в
очень  большой  колокол  со стороны Замоскворечья.  Было  это  довольно-таки
далеко, но в то же  время колокол слышался очень ясно, отчетливо; он овладел
мною,  связав меня  всего  с  головы  до ног,  и  заставил  заплакать.  Няня
остановилась,  растерянная. Она обняла  меня,  я  прижался  к ней,  мне было
трудно: сильное  сердцебиение,  голова была  холодная;  несколько  секунд  я
стоял, что-то  непонятное, бессвязное пробормотал и упал  без сознания. Няня
сильно перепугалась и попросила первого попавшегося отнести меня домой. Дома
все  тоже  были  перепуганы  и поражены, совершенно  не понимая, почему  это
произошло. С  тех пор этот колокол я слышал много раз, и каждый раз  он меня
сильно захватывал, но такого явления,  какое было в первый раз, после уже не
бывало. Этот колокол слышали  и няня и родные мои, для этого я  водил их  на
набережную Москва-реки. Долго  не мог  я узнать,  откуда доносится этот звук
величайшей красоты -- и это было причиною постоянного страдания.
     Восьми лет неожиданно услышал я восхитительный колокол..."
     -- Котик, -- сказала я, -- мне  кажется, в деловую бумагу не надо много
о таких случаях...
     -- Ппостойте!  --  возразил  Котик  смятенно, --  ппро эттот  колокол я
должжен сказзать... Я же лежжал в  постели и был оззадачен своей музыкальной
мыслью -- и вдруг -- вот читайте, я про это пишу...
     Увидев взволнованность его, я не настаивала, а продолжала читать.
     "...услышал я  удар в колокол, который повторялся приблизительно каждые
25 секунд. Он  доносился также  со стороны Замоскворечья.  Он овладел  мною;
особенность этого  колокола заключалась в его величественнейшей силе, в  его
строгом  рычании, параллельно  с  гулом.  Надо прибавить,  что  рычание-то и
придавало  ему  какую-то особую оригинальность,  совершенно  индивидуальную.
Сперва,  в самый первый момент,  был я  испуганно поражен  колоколом,  затем
испуг  быстро рассеялся, и тут открылась передо мной величественная красота,
покорившая всего  меня и вложившая  в  душу  сияющую радость. До сей  минуты
запечатлелся  этот  звук  во мне!  Оказалось  --  этот колокол был  Симонова
монастыря. Я начал часто ездить туда с  няней, с родными, вскоре стал ходить
туда один.
     Одиннадцати  лет  был  я  на  одной  колокольне  в Замоскворечье,  было
воскресенье,  утро,  время, когда  в церквах служба, при  ней и  звон. Вдруг
услышал я удар в колокол, который, очевидно, был очень недалеко. Он заставил
меня глубоко задуматься: он будто что-то  напомнил мне.  Затем  еще  раз был
этот удар, я оглянулся в сторону гула и увидал колокольню. Это была Троица в
Вешняках, на Пятницкой.
     Тринадцати  лет,  два  года спустя,  был я на Мароновской  колокольне в
вечернее время, тоже во время службы, и услышал я колокол. Казалось мне, что
он над моей головой, ошеломило меня -- тоже рычание колокола, вложило в душу
сильную  радость.  И казалось  мне,  радость  эта  --  вечна.  Звук колокола
доносился  со  стороны  купола  церкви,  колокольня,  на  которой  находился
колокол,  была  загорожена  куполом,  и  я  не  видел  ее.  Решил  я  искать
колокольню, слез с Мароновской и  тут же пошел по  направлению доносившегося
до меня колокольного гула. Проходя неподалеку и мимо многих колоколен, я уже
как-то сам, по своему собственному соображению нашел эту колокольню, услышал
этот самый звук, величественный, с сильным, строгим рычанием".
     -- Котик, -- не выдержала я, -- мне кажется, рычание колокола...
     --  Но это же именно так и  есть, -- взмолился  повелительно  Котик, --
этто никаким другим словом нельзя назвать!
     -- Ну хорошо, -- согласилась я, -- но зачем же второй раз про это...
     --  Я  бы  хотел всегда  только  говорить  про это...  --  как-то вдруг
задумчиво  и  очень  покорно   сказал  Котик,  невидимо  отплывая  от  моего
непонимания, --  звук  этот  происходит  из той  тишины, откуда  идет гром в
грозу, это очень трудно объяснить...
     Слушаю, думаю: "Вот так  развивалось его постижение колокольного звона,
раскрывалось и крепло его восприятие звука".
        "Глава 6"
     Мы  ехали  на трамвае,  где-то  на  Пятницкой, мимо  старых  особняков.
Внезапно Котик рванулся вбок и, сияя от нежданной радости, закричал так, что
на нас обернулись:
     -- ...Смотрите! Типичный дом в стиле до 102 бемолей!
     Он  перегибался  через заднюю загородку трамвайной  площадки,  провожая
взглядом родной его слуху дом. И когда тот исчез, он, потирая руки, смеялся,
наслаждаясь ему  одному понятной гармонией. На  нас смотрели  с недоумением.
Сознаюсь, мне было неловко.
     Но и  тени  смущения  не  было видно в Котике. Или он не замечал людей?
Нет, он  не был оторван  от среды. Отвлеченности  в  нем не чувствовалось ни
капли. Он был вполне  воплощен, умел и радоваться и сердиться.  Мог и -- как
уже  о  нем говорилось  --  насмешничать.  Что  же  давало  ему  броню,  мне
недоступную?
     А он уже отвлекся в беседе.
     --   Я  забыл  вам  рассказать,  --  говорил  он,  --  что  вчера  меня
ппрове-ряли! (Он закивал  головой, торопясь,  опережая себя)... то  есть они
хотели уззнать, верно ли, что  я слышу все ззвуки эти! Онни ммне  сказали --
так: "Этто нужно  -- для ннауки!.. И  вот вы (то есть я) доллжжж..."  --  он
запнулся, завяз в жужжанье этого "ж", и, как жук, попавший в патоку, шевелит
лапками, так и он методично  боролся  с неспособностью  одолеть слово. Но ни
тогда  и  ни  позже  я не  заметила у него ни  раздражения  на мешавшее  ему
заиканье,  ни  нервозности,  мною  встреченной  у  других  заик.  Он  скорее
отдавался чувству  юмора  этой схватки, иногда  выходя из  нее  со смехом, и
никогда  не  отступал,  может   быть,  наученный  логопедом  упорствовать  в
достижении нужного звука. Нет, упорство это жило в нем  самом! А может быть,
крылось  в  каком-то  веселом  единоборстве?  Или  же  в  осознании  комизма
ситуации:  ему не дается звук -- ему! --  столькими звуками владеющему, ему,
их богатством одаренному превыше  возможностей  окружающих! И ему не  дается
какой-то один звук!
     Жук в-ы-л-е-з из патоки!
     -- "Ввы должжны нам помочь!" -- продолжал он. -- Их было несколько, а я
-- один. Двое были в белых халатах, этто ббыла как-кая-то  л-лаборатория.  Я
очень  смеялся!  Что  же  тут  проверять,  что  я  -- слышу!  Ппо-моему,  их
интереснее проверять,  почему они ничего  не слышат!  Один какой-то  бемоль,
один диез, только! И нна эттом они состроят свою му-ззыку, тем-перированную!
     -- Котик, ну а как же они вас проверяли?
     -- По-моему, они не меня проверяли, а этти свои приборы, потому что, --
он очень  оживился, но, как  всегда  не  успевая  догнать свою мысль  речью,
заспешил,  мешая себе:  -- Онни ппривели мменя в ттаккую выссокую  ккомнату,
там  было много стеклянных  вещей, и мметаллических тоже ммного, и поссаднли
меня у  ттакого  стола, и чтопто  нна мменя  надели,  потом  снимали, плотом
оппять  ннадевали. И потомм они  оччень  криччали,  спорили. Я нне знаю  про
ччто,  я оччень смеялся.  Я заббыл,  что потом ббыло, я этто ужже  рассказал
Юлии Алексеевне, а ее папа ззаинтересовался и меня все расспрашивал.
     -- Ну все-таки, что же они, Котик, проверили?
     --  Онни  ттак  сказали:  что  скколько этти  прибборы ммогли  за  мною
поспеть, зза моим слухом  -- ккакие-то  ттам  "коллебания".  (Там еще что-то
игграло, каккая-то -- ччепуха...) Онни запписали этто -- все что ппра-вильно
слышу,  и   пприборы  с  эттими  "колебаниями"   ттоже!  А  поттом  это  все
осстановилось  -- и  я слышал, а  оони ужже  не  ммогли, поттому что онни --
кончились! -- Котик засмеялся с детской ликующей непосредственностью, -- а я
нне  ккончился,  и ттогда все  закончилось, ппотому  что онни уже нне  могли
провверять.  Их  "колебания"  ккончились,  а  ммои --  а  ммои ведь  ттолько
начались!
     Он больше уже не рассказывал, он  смеялся, так смеялся, что я, в испуге
за его нервную систему, старалась прервать его, отвлечь -- и это мне наконец
удалось.
     Мы шли уже проходными дворами: вел -- он.
     --  А  мы  верно  идем? --  сказала  я  будто  бы озабоченно,  -- мы не
заблудились? Ведь  Юлечка  нас  ждет!  И мы не  опоздаем в  ту церковь,  где
сегодня вы обещали звонить?
     Среди  музыкантов  Москвы  все  ширился разговор  о звонаре  Сараджеве.
Заинтересованные и  восхищенные его сочинениями на колоколах  (а многие -- и
его игрой  на рояле)  говорили о том,  что  он еще молод, что еще можно  ему
учиться! Наличие гиперсинестезированного слуха позволяет ему создавать такие
волшебные сочетания звуков! Этому нельзя дать заглохнуть, надо ему объяснить
необходимость учения!  Ну,  пусть не в  консерватории  (он,  может быть, без
привычки к учебе уже  не одолеет трудностей сопутствующих предметов -- да!).
Он же может учиться у какого-нибудь из выдающихся музыкантов-композиторов --
композиторскому искусству! Пусть он частным  образом  учится, заиканье этому
не  помешает!  Это же долг всей музыкальной  общественности -- заняться  его
судьбой, вмешаться,  наконец,  в  его  остановившееся  на  колокольной  игре
музыкальное развитие. В нем же гениальные способности!
     Нашлись, впрочем, и скептики:
     --  Ну так как же проверить  такой слух? Принимать просто на веру? Это,
знаете ли...
     --  А его не  так  давно  проверяли,  --  возражал  кто-то,  --  именно
проверяли тонкость  его музыкального слуха. У него же бредовая  теория есть,
что  в  мире,  то  есть  в  октаве,  --  1700  с  чем-то  звуков,  и  он  их
дифференцирует, вот в чем интерес!
     -- Так это же опять с его слов, это же не доказано!
     --  Частично  --  доказано!  -- отвечали  иные, -- приборами  измерения
частоты    звуков;   их,   как   бы   сказать,   расщепленности.   Показания
соответствовали   его  утверждениям  --  докуда  эти  приборы  могли  давать
показания.  И все  совпадало. А дальше  приборы  перестали показывать,  а он
продолжал  утверждать,  и  с такой  вдохновенной  точностью,  которую нельзя
сыграть.  Да  и  зачем играть? В  этом же ему нет ни  малейшего  смысла!  Вы
понимаете, он естественен, как естественно животное, как естественен в своей
неестественности любой феномен! И думается, не  столько здесь стоит вопрос о
том,  чтобы  ЕМУ  учиться,  как  о том, чтобы  ОТ  НЕГО  научиться  чему-то,
заглянуть, так  сказать, за его  плечо  в то, что он видит (слышит то есть).
Ведь это же чрезвычайно интересно с научной точки зрения...
     Так  вспыхивали споры  везде