огу  противное  тайное
общество  иллюминатов,  вовремя  ворвался с  нарядом  преображенцев  в  залу
судилища, помог Бутурлину вылезти из  бочки и допрашивал его о случившемся в
то время, как дюжие гвардейцы ловили по комнатам разбежавшихся иллюминатов.
     Было  около  4 часов утра, когда Федор  в сопровождении охранявшего его
гвардейского сержанта подходил к дому своего отца. {19}

        Глава V. Бегство

          "Царевна, корабли стоят готовы к бегу
          И только ждут они тебя одной со брегу".
           М. Ломоносов

     Швейцар  Афанасий,  взволнованный  и  бледный,  отворив  Федору  дверь,
доложил  ему,  что батюшка ожидали его всю  ночь в своем кабинете и просят к
себе, не мешкая.
     Михайло Бутурлин, старый генерал, служивший  еще  при  Минихе, встретил
сына неласково и молча приказал ему сесть в кресло.
     Федор  только  теперь,  в  тишине  отцовского  дома, когда отлетели все
страшные призраки сегодняшней  ночи, понял, что случилось что-то непоправимо
недоброе.
     Тишина отцовского кабинета, пристальный взгляд старика и его  молчание,
его  сухие руки, держащие какой-то конверт, показались ему еще значительней,
еще ужасней, чем все события безумной ночи.
     Старик,  видимо взволнованный и  потрясенный, хотел ему что-то сказать,
но закашлялся и молча протянул через стол сложенную вчетверо бумагу.
     Буквы  прыгали в глазах Федора, казались  ему  то бубновой девяткой, то
пятеркой  треф  и  только  с  большим  напряжением воли  он  мог  разглядеть
написанное и в ужасе остолбенел.
     Градоправитель Москвы, сам князь  Петр Михайлович Волконский, писал его
отцу, что по  неисповедимому стечению  обязан он завтрашним  утром взять под
стражу графа Федора Бутурлина  по  подозрению  в убиении  будочника на  {20}
Таганской  площади.  Но,  памятуя многолетнюю  свою  боевую  дружбу с графом
Михаилом Алексеевичем допрежде  того,  его предупреждает, чтобы  снарядил он
сына  к  поспешному бегству,  чего  ради приложены  подорожные,  подписанные
задним числом. Саму же записку осторожности для просит сжечь.
     Старый граф ни слова не прибавил сыну и, прощаясь с ним  надолго, может
быть,  навсегда,  почел нужным передать  ему пакет, из  содержания  которого
Федор, когда  будет в безопасности, сможет  узнать семейную тайну, доселе от
него скрываемую, и, сняв с груди медальон  с портретом  его матери и локоном
ее волос,  надел его на шею сына, благословил и отпустил  подкрепиться перед
отъездом.
     Когда  Федор, согнувшись  под  бременем  тяжести  навалившихся  на него
событий, уходил  из кабинета, он видел  в мерцании свеч, как слезы беззвучно
катились   по   восковым  щекам   старика,  а   за  окнами  дома  в  порывах
возобновившейся бури ему чудился смех Брюсова голоса.
     Матреша, черноглазая горничная девка,  освещала свечой Федору  его путь
по коридорам большого дома еще петровской стройки. Кровь  молотком стучала в
его висках,  а  в  глазах, перемешиваясь с  несущимися  по  воздуху  картами
Брюсова пасьянса, вставали ужасные видения безумной ночи.
     Он чувствовал, как дрожали его локти, и с тоской необычайной впитывал в
последний раз  уютную теплоту отчего дома, который  должен был покинуть, как
изгнанник, на долгие годы, может быть, навсегда.
     У него с тоской сжалось сердце, когда он прошел мимо старого дивана, на
котором он  еще  так  недавно  впервые  поцеловал  руку Марфиньке Гагариной,
посмотрел на домодельные занавеси у окон и с болью необычайной почувствовал,
{21} как дорога  ему здесь каждая  вещь, каждое  пятнышко,  даже пуговицы на
ночной кофточке Матреши...
     Он  посмотрел  на ее  толстые косы,  спускавшиеся до пояса, на ее мерно
подъемлющуюся  под  кофточкой  грудь и  будто  в  первый  раз  увидел  ее...
Удивился,  что живучи годы  под  одною  кровлею,  не  замечал  он ранее, как
красивы ее глаза и густо покрасневшие под его взглядом шея и уши... Внезапно
почувствовал, что эта  девушка стала для  него бесконечно близкой  и нужной.
Когда она отворила дверь его спальни,  поставила  на ночном столике свечу  и
хотела с поклоном уйти, он удержал ее за руку.
     Она не сопротивлялась, только покраснела еще больше и наклонила голову.
     Не сопротивлялась она и  тогда, когда он поднял ее на руки и с бьющимся
сердцем понес к  кровати,  покрывая  поцелуями ее шею и  обнажившуюся из-под
кофточки грудь...
     Уже  светало,  когда  огромная  бутурлинская дорожная  карета,  проехав
Дорогомилово, выбралась на Смоленскую дорогу. {22}


ЧАСТЬ ВТОРАЯ

        Глава I. Странствование

          Ты был открыт в могиле пыльной
          Любви глашатый вековой
          И снова пыли ты могильной
          Завещен будешь, перстень мой.
           Д. Веневитинов

     Уже более года  молодой  Бутурлин  колесил по  Европе и все еще  не мог
понять и свести концы с концами события роковой ночи, разломившей надвое его
жизнь.
     Он  был   в  Англии,  где  по  дороге  от  Гарвича  в  Лондон  ехал  со
словоохотливым итальянцем в портшезе и был едва не ограблен  конными  ворами
под самыми предместьями столицы.
     В Лондоне бродил по кондитерским  со славным  Ричардсоном,  видел битву
петухов,  ученого  гуся  и   знаменитых   кулачных  бойцов   --  Жаксона   и
Рейна-ирландца.
     В Ковентгардене  его не  столько  поразила игра  мисс  Сидонс,  сколько
искусная перемена  декораций, а посещая итальянскую оперу, как  вспоминал он
впоследствии, должен  был он  по обычаю  облечься  в длинные белые  чулки  и
треугольную шляпу.
     Подъезжая к  Парижу, Бутурлин был  охвачен радостным трепетом и  нервно
перечитывал  описания  диковинной  жизни   Нинон  Ланкло,  мечтая  совершить
паломничество  на  улицу Капуцинов, где жила прелестница.  Однако, когда его
карета миновала ворота св. Дениса  и углубилась в  извивающуюся  как ящерица
между трактирами, булочными и мастерскими улицу, полную  криков и оживления,
-- {25} Федор понял, что действительность превзошла все  его ожидания, и  на
несколько месяцев потонул  в круговороте величайшего  из  городов и сделался
завсегдатаем   кофеен   Пале-Рояля,   посетителем   первых  представлений  и
покровителем искусств.
     В  конце лета, наскучив бесцельным  содержанием  диковинной заграничной
жизни и легкими победами над случайными соседками по гостинице и артистками,
Федор решил провести  целый вечер в  полном одиночестве, у себя  дома. Когда
стемнело  и  зажгли  свечи,  он вынул из дорожного сундука отцовский  пакет,
забытый  в  вихре  неизведанных  наслаждений,  и,  разложив  на  столе   его
содержимое, стал его рассматривать.  С замиранием сердца Федор  взял письмо,
написанное  дрожащей  рукой  старого  Бутурлина,  и  прочел  потрясшее   его
повествование о том, как его отец 45  лет тому назад, услыхав в окрестностях
Фонтенебло крики  и выстрелы, прорвался сквозь кусты  на поляну и увидел там
разграбленную карету,  убитую даму и корзину  с маленькой девочкой,  ставшей
впоследствии Федоровой  матерью и  прославленной  красавицей  Бутурлиной.  В
руках  убитой  найден был кусок бумаги,  крепко  зажатый  между окоченевшими
пальцами, но ни он,  ни  другие найденные  вещи не могли объяснить, кто была
покойная и зачем попала она в кусты около парка великого Франциска.
     Помимо судебного протокола о найденной в окрестностях Фонтенебло убитой
женщине,  списка бывших  при  ней  вещей, старинной узорчатой золотой цепи и
поблекших лент, нашел он пергаментный конверт и в нем  кусок плотной бумаги,
покрытой  с  одной стороны оттиском деревянной гравюры и  печати. Это и был,
очевидно, кусок страницы,  вырванной из книги и  найденный сжатым в руке его
бабушки.
     Перевернув  его на другую  сторону, Федор заметил на {26}  краю разрыва
несколько  букв,  представляющих  собою  остатки четырех  строк,  написанных
когда-то по-латыни.
     Жгучее любопытство узнать тайну  своего происхождения  захватило с этой
минуты Бутурлина безраздельно.
     Ученый  иезуит,  аббат Флори,  сказал  ему,  что  страница  принадлежит
редчайшей немецкой книге "Ars moriendi", печатанной  в середине  XV века,  и
что для открытия тайны  необходимо найти ту самую книгу, из которой она была
вырвана.
     Книгу же всего  вероятнее  найти  в  монастырских  или  университетских
библиотеках  Германии,  так как  во  всех  трех  экземплярах этого  издания,
известных аббату по библиотекам  эскуриала в Испании, монастыря доминиканцев
в Реймсе и королевской библиотеки в Париже, все страницы были в целости.
     На Германию же указывало  и несколько североготическое очертание букв в
оставшихся следах подписи.
     Федор был охвачен новыми идеями со всей страстностью варвара, попавшего
в Рим, и в тот же день, бросив недочитанным забавное приключение Теострики и
Лиобраза и  забыв о свидании, назначенном ему мамзелью Фражеля, выехал через
ворота Св. Мартина из Парижа и начал посещать библиотеки монастырей, дворцов
и университетов, сопровождаемый аббатом  Флори и своим крепостным Афанасием,
приставленным  к  нему  старым  Бутурлиным  не  то  для  услуг,  не  то  для
наблюдения.
     Совершенно иной мир открылся Бутурлину.
     Перебирая  страницы  инкунабул, любуясь причудливыми  гравюрами  "Танца
смерти"  и  событиями   мировой   хроники,  изображенными  искусным   резцом
Волгемута, Федор вдыхал в себя вместе с  запахом  старых книг отстой вековой
мудрости и как-то по-иному понимал мир  и по-иному смотрел на окружавших его
студентов, библиотекарей, доцентов и клириков, сочетавших теоретические {27}
споры с веселыми попойками в винных погребах Нюренберга и рейнских городов.
     В  библиотеке  монастыря Св. Урсулы в  окрестностях Ротенбурга Бутурлин
встретился с  Мадленой  Фаго, молодой француженкой,  которая  сосредоточенно
искала  что-то в старых магических  книгах и темных манускриптах кабалистов,
зачитывалась  творениями  Агриппины  и,   нахмурив  брови,  силилась  понять
запутанные формулы Николая Фломеля.
     Однако молодость брала свое,  и  после дня, проведенного над страницами
старых  книг,  пожелтевших и  пахнувших  тленьем,  молодые  люди,  обычно  в
сопровождении двух сыновей  баварского  графа Регенсбурга, изучавших надписи
могильных  плит  на  кладбищах юга Германии, отправлялись гулять по горам  и
полям, окружавшим тихую обитель аббата Флори.
     Аббат Флори с  неудовольствием начал  наблюдать, что  Бутурлин начинает
заглядывать в  глаза Мадлен  и на локоны  ее золотистых волос более,  чем на
страницы инкунабул, а молодой Регенсбург все реже и реже сопутствовал своему
брату в путешествиях по окрестным кладбищам и явно  предпочитал рассмотрению
заросших мхом могильных плит помощь  Мадлене в ее поисках древних сказаний о
морских женщинах-нимфах.
     Дружба  молодых людей,  диковинно возникшая в  старой  библиотеке,  все
более и более приобретала любовный аромат, а несомненная ревность предвещала
серьезность начавшегося романа, как вдруг непредвиденный случай прервал цепь
его логического развития.
     Мадлена,  сдерживая свое волнение под  взором неотступно сопровождавшей
ее   сестры-кармелитки,  следила,   как  ее  молодые  друзья  соперничали  в
срисовывании  пентакля  Ариэля из  книги Гермеса  Кападокийского, как  вдруг
двери монастырской читальни распахнулись и старший {28} Регенсбург вбежал  в
комнату со словами: "Рупрехт! Я нашел могилу Мардария!"

        Глава II. Гробокопатели

          "О натура! Неужели же подлинно человек рождается злее всех хищных зверей!"
           Н. Макаров

     Мадлен осторожно  затворила  балконную дверь, опираясь на руку Рупрехта
и, наступив на склоненную  спину Бутурлина, соскочила на землю, радуясь, как
школьница, своему бегству.
     В  харчевне "Трех Королей" старший  Регенсбург  поведал  спутникам свою
тайну и рассказал,  что  более ста лет  тому назад, когда  имперские солдаты
Тилли  грабили  протестантские замки  Баварии и  Пфальца, семья Регенсбургов
решила  бежать  в  Голландию  и,  разделившись  на маленькие  группы,  стала
пробираться из Пфальца  на Кельн и Ахен. Половина всего состояния семьи, все
ее фамильные бриллианты и  другие  драгоценные камни доверены  были  старому
дворецкому  Мардарию,  верному,  многократно  испытанному   слуге,  который,
переодевшись  купцом, стал пробираться  на Кобленц. Однако  в  самом  начале
своего путешествия был ограблен имперскими мародерами и  убит. Драгоценности
попали в руки солдат и были поделены ими между собою.
     Среди  похищенных драгоценностей находились {29} девять несравненных ни
с чем по величине и блеску алмазов, некогда украшавших корону  Иерусалимских
королей, спасенную одним из предков Регенсбургов при разгроме Радоса.
     В течение столетия то в Париже, то в Амстердаме, то у торговцев Лондона
в  ювелирной  продаже  появлялись  отдельные камни, украшавшие  историческую
корону. С неимоверными  затратами  различные поколения Регенсбургов  скупили
все 8 появившихся  в продаже камней  и вставили на старые места  в  железную
корону,  и только последний, девятый камень, самый большой, не уступающий по
блеску благородному Санси, ни  разу не увидел света  ни  в ломбардах,  ни на
прилавках   ювелиров   Европы.  Он  был   настолько   несомненен   в   своей
драгоценности,  настолько ярок  в своем блеске, что просто затеряться  он не
мог.
     Пятьдесят лет назад в корону Иерусалимских королей был вставлен восьмой
алмаз,  купленный  у старого Суавиуса в Амстердаме, и с тех пор на ювелирном
рынке  не  попадалось  более  никакого  намека на  бриллианты  иерусалимской
короны. Все поиски  были брошены  за очевидной  бесполезностью еще  при деде
Франца, как звали старшего Регенсбурга,  и  только теперь молодое  поколение
возобновило их с новой силой.
     Разбирая  старые документы и  прослеживая шаг за шагом все  путешествие
Мардария  и  картину  его  убийства,  молодые  Регенсбурги вскоре  пришли  к
твердому убеждению, что верный слуга, видя  бесцельность сопротивления своим
грабителям, успел проглотить драгоценный камень и унес его с собою в могилу.
     Два  года Рупрехт и Франц искали могилу верного доверенного, уверенные,
что в ней они найдут утерянный камень, и только сегодня Франц, остолбенев от
восторга и страха, увидел плиту с начертанными на ней именем {30} Мардария и
датой, не оставляющей сомнения в том, кто под ней был похоронен.
     Свет от  фонаря ложился на стволы  кладбищенских деревьев, подкупленный
сторож   нес   заступы  и   веревку   с   ведром;   Бутурлин,  сопутствуемый
Регенсбургами,  вел под руку Мадлен,  которая заметно дрожала от волнения  и
ночной сырости.
     Тяжелая плита была  отодвинута  в сторону, и  железные заступы, скрипя,
вонзались в могильную землю, отбрасывая  сырую  почву. Работали лихорадочно,
сменяя друг друга, ища до рассвета покончить преступное дело.
     Через полчаса  заступ Рупрехта ударился о стенку гроба и, пробив ветхое
дерево,  провалился  в  пустоту...   Стали  сгребать  землю  руками.   Федор
чувствовал,  как дрожали  в страхе  его  колени,  когда в колеблющемся круге
фонарного света вырисовались очертания гроба.
     Сняли  крышку гроба,  и  Франц нетерпеливой рукой сдернул полуистлевший
саван.   В  мерцающем  свете  фонаря  среди  желтых  костей  скелета  из-под
оскалившихся ребер  в глаза  гробокопателей блеснули голубые лучи бриллианта
герцога Бульонского.
     В тот  же момент Бутурлин почувствовал, что  какие-то  тени  перебегают
между деревьев кладбища. Ударом ноги он разбил фонарь и,  схватив на  руки и
без того  бывшую в полуобморочном  состоянии Мадлену, одним прыжком отскочил
от  могилы,  над  которой  с факелами  и дрекольем  выросла  толпа  поселян,
предводительствуемая священником  и  трактирщиком  "Трех Королей", очевидно,
выследившим своих подозрительных гостей.
     Свалив ударом ноги в живот какого-то  парня, бросившегося его догонять,
Бутурлин, прижимая к груди драгоценную ношу, добежал до кладбищенской стены,
взобравшись на которую увидел прямо под собою белую жандармскую лошадь. {31}
     Спрыгнув с  забора прямо на трактирного  служку,  держащего лошадь  под
уздцы,  и  свалив  его  ударом  кулака,  Бутурлин  перебросил  через   седло
безжизненное тело Мадлены и бешеным галопом поскакал к Морхейму.

        Глава III. Дань Афродите

          "Они бегут, храпят их кони".
           А. Пушкин

     После  часа безумной скачки  без  дорог,  сквозь кусты,  через какие-то
канавы  и заборы Федор понял,  что сумел оторваться от преследования, и храп
рыжей лошади, скакавшей за его спиной, уже перестал давить на его сознание.
     Погоня явно потеряла след.
     Покружившись  по   каким-то  хмельникам,  Бутурлин,  прижимая  к  груди
трепещущую от ужаса спутницу,  выехал  на дорогу  и коротким галопом  погнал
взмыленного и задыхающегося  белого коня. Однако  не прошло и десяти  минут,
как  лошадь остановилась, задрожала,  опустилась на  передние  ноги  и, едва
беглецы успели соскочить на землю, как она в судорогах упала на спину.
     Федор  оглянулся  кругом  и  заметил на  ближайшем  перекрестке  силуэт
какого-то дома.
     Толстый вестфалец,  содержатель постоялого  двора под вывеской  "Короля
Артура", сообщил  беглецам, что лошадей может дать только утром,  и отвел им
для ночлега {32}  огромную комнату  с  дубовым  аугсбугской работы шкапом  и
старинной кроватью под пологом.
     Бутурлин посадил  свою  спутницу,  вздрагивающую  при каждом  шорохе, в
большое  кресло и опустился  на  ковер около ее  ног. Старался  успокоить ее
веселыми рассказами из своей жизни,  которые приходили ему на ум, в волнении
вспоминая  теплоту  ее тела,  так  близко и  трепетно прижавшегося к нему во
время их бегства.
     Толстая  свеча,  нагорая,  теплилась  на  столе  и  отбрасывала  черные
колеблющиеся тени собеседников  на стены, обитые  старым штофом. Ветер качал
ветви деревьев,  стуча ими  в незанавешенные окна... было жутко и невыразимо
сладостно.
     Федор  несвязно  рассказывал  свои  московские приключения, сбиваясь  и
путаясь, весь охваченный  очарованием своей спутницы, следя линии ее плеча и
угадывая очертание груди под тонким полотном рубашки.
     Девушка,  забравшись с  ногами на  кресло,  прижимались к  его  высокой
спинке и слушала, ничего не понимая в словах Федора, биение его сердца.
     Шли  минуты, и Федору казалось,  что  весь мир тонет в отстоях любовных
отрав.
     Вдруг Мадлена лукаво улыбнулась и как бы неосторожным движением уронила
на пол свечу, которая погасла и, шипя, покатилась по ковру.
     Молодые люди  бросились  ее  поднимать,  их  руки  встретились, и Федор
почувствовал,  как в его губы впились влажные губы его спутницы,  а ее грудь
прижалась к его плечу...  Через мгновение он  разорвал  последние  крючки ее
платья и в опьянении страсти покрывал поцелуями ее обнаженное жаждущее тело.
Федору казалось,  что  горячее тело  Мадлены течет под его руками  огненными
струями  эликсира   финикийской  Истар,  и  он  был  поражен  {33}  любовной
опытностью воспитанницы монастыря серых кармелиток.
     Изобретая  все новые  и  новые  ласки, он  коснулся рукою  бедра  своей
подруги и  весь  содрогнулся... вскрикнул...  под  его  пальцами  скользнула
холодная рыбья чешуя.
     Мадлен, очнувшись  от безумия  страсти,  вырвалась из  его  объятий  и,
забившись в глубь кровати, зарыдала.
     Бутурлин  провел  рукою по лбу,  покрытому  холодным потом, и весь ужас
безумной московской  ночи  вновь  раскрылся пред  ним.  В  глазах  запрыгали
брюсовы карты, эмблемы адского судилища. Потребовалось все напряжение  воли,
чтобы вновь прийти в себя.
     Федор нагнулся  к  рыдающей  девушке  и  начал гладить ее волосы, а она
доверчиво прижалась к его груди.
     Уже  светало,  когда Мадлена окончила  рассказывать необычайную историю
своей жизни.
     Бутурлин с широко открытыми от ужаса  глазами слушал ее  рассказ о том,
как  два  года  назад Мадлена  и ее  подруга  Жервеза  де Буатраси плавали у
берегов Алжира  на стопушечном  фрегате,  которы