м командовал ее отец, старый
адмирал Фаго, и как они выловили из моря уродливую рыбу с почти человеческой
старческой  головой, как  старый  боцман  и  другие  матросы умоляли бросить
чудище назад  и как обеим девушкам в припадке безумного увлечения захотелось
угостить им адмирала, любителя изысканных рыбных блюд.
     Чудовищная рыба  со стоном билась в их руках,  когда старый корабельный
повар счищал с нее чешую, летевшую во все стороны.
     Жервеза порезала себе  руку, а Мадлена два раза была осыпана чешуйками,
попавшими ей за корсаж.
     Зато было весело, и адмирал остался доволен.
     Ночью  Мадлена никак не могла  отскоблить приставшую к ее коже на бедре
рыбью чешую, а порез Жервезы {34} вздулся, и вся она посинела настолько, что
адмиралу пришлось зайти в Кадикс и оставить девушек на излечение в монастыре
святой Агаты и одному отправиться в дальнейшее плавание.
     Через два  дня  пришло  известие, что фрегат, разбитый  штормом,  погиб
где-то у марокканского берега.
     Чешуйки на бедре Мадлены не  только не  отскочили, как ногти, вросли  в
тело   и   начали,   размножаясь,  расползаться  дальше  и  дальше.  Жервеза
почувствовала, что ее посиневшие ноги покрылись слизью, из-под которой стала
нарастать рыбья чешуя.
     Для Федора перестало  быть тайной, кто  была  встреченная им московская
наяда,  когда  Мадлен,  описывая  тщетные  усилия  докторов  и  католических
епископов, сообщила,  что  в конце концов на  семейном  совете  было  решено
спрятать их  подальше от Парижа.  Мадлену сослали в  город Лимож в монастырь
серых кармелиток, а Жервеза уехала на несколько месяцев куда-то на восток, к
мужу своей тетки, английскому дипломату.
     "Где  же она сейчас! Где Жервеза?" --  воскликнул  Федор, у которого от
волнения пересохли губы и кружилась голова.
     "Она утонула  год  тому  назад,  возвращаясь  из  Копенгагена в Англию.
Бросилась в море, как только показались белые скалы Дувра".
     "Впрочем,  --  добавила Мадлена  тихо,  -- видевшие  ее  гибель матросы
говорили,  что в  волнах она поплыла и  даже  будто им показалось, что у нее
вместо ног был виден рыбий хвост".
     Руки Федора дрожали. Он гладил белокурые пряди волос своей подруги, а в
предрассветном розовом тумане, клубившемся в саду, ему чудились черные косы,
когда-то виденные им в Лефортовском домике. {35}

        Глава IV. "Эликсир Трирского архиепископа"

          "И учрежденное врачебных дел начальство
          Полезным признает сие твое лекарство".
           Б. Рубан

     Большая черная карета, громыхая по камням крепостного моста, въезжала в
узкие улицы Кельна.
     Мадлена, наполовину высунув  свое преисполненное  счастьем  и  радостью
лицо из-за занавесей кареты, смотрела на стройную фигуру Бутурлина, ехавшего
рядом с экипажем и рассказывавшего ей о строителях собора и адском литейщике
его дверей.
     Аббат Флори дремал, откинувшись на спинку сиденья. Старый иезуит нагнал
влюбленных  в Кобленце  и,  узнав тайну  Мадлены, убедил  ее бросить  старые
бредни   кабалистов  о   морских  женщинах  и  заняться   поисками   склянки
архиепископа трирского Мелхиседека с остатками  той  святой воды, при помощи
которой трирский угодник исцелил  500 прокаженных и  изгнал  бесов  из  5000
бесноватых, представших ему в праздник святой пятидесятницы в 1074 году.
     По словам Флори, один  из старых кельнских каноников говаривал ему, что
местонахождение священной  воды  многим  известно,  но  что  употреблять  ее
завещано не иначе, как против несомненного дьявольского наваждения.
     Казалось,  богиня счастья подлинно улыбнулась  Бутурлину {36}  одной из
своих продолжительных и ярких улыбок.
     Их месячное  путешествие по  берегам Рейна, веселые ужины в гостиницах,
горы,  покрытые  буковыми  лесами,  водопады,  -- все  наполняло  их  сердца
радостью и заставляло сверкать их глаза.
     Удача  сопутствовала им и в  Кельне. Флори разыскал старого причетника,
сведущего  в церковных преданиях, и узнал  от него, что драгоценная  склянка
покоится  в  Аахенском  соборе,  под  медной  плитой  пустой  могилы  заживо
погребенного  в  1473 году  и  на  8-й  день  восставшего  к  жизни  игумена
Адельберта Турского.
     Причт Аахенского собора внял настойчивым  доводам Флори  и бутурлинским
дублонам, и когда  после  молебствия тяжелая  медная доска поддалась усилиям
церковных  сторожей,  перед  собравшимися открылся пустой гроб,  наполненный
рукописными  книгами,  старинными  потирами   и  дарохранительницами,  среди
которых виднелась  зеленоватая стеклянная  бутыль. На ее дне еще  оставалось
несколько   капель   священной   воды,   благословленной   рукой   трирского
архиепископа Мелхиседека.
     Прикосновения   одной   капли   священной   жидкости,   сопровождаемого
молебствием против дьявольского наваждения,  было достаточно для того, чтобы
адова чешуя потускнела и осыпалась, как стружки, с тела Мадлены.
     Пока   клирики  разбирали   золотые   сосуды,  украшении  сапфирами   и
смарагдами,  трое  путников  поспешили выйти  из  темноты  собора,  унося  в
карманах Флори священную склянку  и  древнюю  латинскую рукопись,  брошенную
клириками  на  пол,  в  которой,  однако, просвещенный  иезуит  угадывал  не
открытые еще строки Виргилия.
     Чудо  Аахенского  собора  положило грань безмятежному  счастью  молодых
странников. {37}
     Мадлена сделалась вдруг серьезной и богобоязненной, обсуждала с Федором
полную  необходимость вернуться  в  ее  родовой замок  к  матери и  убеждала
Бутурлина  перейти  в католичество, что было  совершенно  необходимо  для их
бракосочетания и на чем уже давно настаивал Флори.
     Однако Федор рассеянно  слушал  ее  речи. Ему показалось,  что  за  ним
вновь, как  полгода назад в Лондоне,  следят на каждом повороте; он  замечал
отбегавшую  тень  и  не  раз  видел перед собой  в  толпе  человека  с  явно
наклеенной  бородой и притом наклеенной  именно  так,  как  делали  это,  по
рассказам, только тайные агенты иллюминатов.
     Придя  домой,  он рассказал об этом  Мадлене,  вычистил и  зарядил свои
пистолеты, проткнул, фехтуя, несколько  раз воображаемого противника, но все
же отправил в Кельн в  своей  карете  одного  Флори, прося его  с первой  же
станции сообщить, если все окажется благополучно.
     Весь  день  просидели  в  комнате  с  занавешенными окнами,  а  вечером
прибежал чудом спасшийся  форейтор  и сообщил,  что  горный  обвал опрокинул
бутурлинскую карету  вместе с несчастным аббатом с высокого берега вниз, где
они и разбились в щепы.
     Не мешкая ни минуты и привязав священную склянку трирского архиепископа
к цепочке медальона  с  портретом  матери,  Бутурлин  воспользовался  ночной
темнотой и, оставя на  столе золотой для расплаты с хозяином, вылез со своей
спутницей из занимаемой им  комнаты через окно и, наняв  где-то в пригородах
частную карету, поскакал в ней в направлении Лютиха.
     Не успели они  отъехать и 2 миль, как услышали сзади себя топот лошадей
и  крики погони. Четверка лошадей, {38} увозящих карету, мчалась вся в пене,
но,  как  было  видно  в  заднее  окно  кареты,  группа  скакавших  за  ними
вооруженных всадников не только не отставала, но постепенно приближалась все
более  и  более.  О  сопротивлении  нечего  было  и  думать.  Любовники  уже
готовились к смерти и обнялись в последний  раз, как вдруг Мадлене пришла на
ум  счастливая  мысль,  и она  заставила Федора  надеть  ее  золотое женское
платье, захваченное при бегстве с собой, утверждая, что со своими белокурыми
волосами и розовым пухом вместо усов он будет неотличим от герцогини де Труа
Верже, блиставшей в то время в Версале.
     Едва  только  была  застегнута  верхняя  пуговица  платья  и  последние
признаки мужского достоинства  вместе с  пистолетами и шпагой были запрятаны
под сиденье, -- два гусарских сержанта проскакали сбоку кареты и схватили ее
лошадей под  уздцы,  а  офицер,  ударом  сабли раскроив  голову обезумевшему
вознице, отпер дверцу экипажа.
     Вооруженные всадники с проклятиями и  угрозами  окружили карету, ожидая
отчаянного сопротивления ее седоков.
     С  тем большим  удивлением  начальник  пограничного отряда майор Рорбах
вместо преследуемого им старика-фальшивомонетчика увидел двух очаровательных
и  насмерть перепуганных девушек  и  почел  своим долгом сам сесть  на место
убитого  возницы  и довезти юных путешественниц  до  голландской  границы  в
Ван-Хостене.
     Оживленно  беседуя  с   майором  о   превратностях  судьбы  и   тяжести
пограничной службы, они подъехали к  пограничному  мосту, забитому вереницей
карет, и приготовились к томительному  ожиданию, как вдруг чей-то голос {39}
назвал Мадлену по имени. Мадлена, всю дорогу дрожавшая в  страхе, вскрикнула
от радости и бросилась  на шею  подруге своей матери герцогине де Перпеньяк,
едущей со своим двором в рейнские поместья.
     Герцогиня потребовала,  чтобы  Мадлена ехала  в  ее  карете.  Произошло
полное перемещение  экипажей,  и  в  карету  Бутурлина посадили  хорошенькую
высокую  брюнетку  в  розовом  платье,  грустно  смотревшую  по  сторонам  и
односложно  отвечавшую на  расспросы  Федора,  весьма  удачно имитировавшего
женский  голос.  Путешествие  продолжалось  целый день.  Ехали не  торопясь,
останавливаясь  для прогулок и для обеда. Герцогиня  не отпускала Мадлену ни
на шаг от себя, и Федор не раз  замечал, как ревнивый огонь сверкал в глазах
его подруги, когда видела она его беседующим с Марион д'Англо, как звали его
черноволосую  спутницу. Бутурлину  эта  ревность  казалась  забавной,  и  он
подогревал  ее  еще  более,  пользуясь своим  женским положением  и позволяя
подчас себе весьма свободное обращение со своей дамой.
     Ревнивая  ярость  Мадлены  еще  усилилась, когда  герцогиня, приехав  в
Лютих, засыпала  ее тысячами  вопросов и  приказала постелить  ей  постель в
своей  комнате,  а переодетого  Бутурлина вместе  с  его черноволосой  дамой
поместили   в   мезонине   гостиницы,  посреди   которого   стояла  огромная
двухспальная кровать.
     Почувствовав  большой трагизм положения, Бутурлин  решил  положить свою
спутницу  спать,  и  как только она  заснет, дать тягу,  чтобы  утром уже  в
мужском костюме приехать за Мадленой в качестве посланного от ее матери.
     Не успел он  написать и десяти строк, как почувствовал, что чья-то рука
касается его колен, и, подняв голову, увидел молодого статного юношу с лицом
Марион  {40}  д'Англо  в одной рубашке, склоненного  у  его ног и  шепчущего
признания в безумной страсти.
     Ударом ноги Федор отбросил наглеца  так, что тот  кубарем покатился под
кровать, и уже потом, поняв в чем дело, дико расхохотался.
     Через минуту Бутурлин представился  виконту  Антуану д'Англо,  не менее
его пораженному превращением голубоглазой блондинки в русского графа.
     Антуан рассказал удивленному  Бутурлину,  что в свите герцогини, всегда
путешествующей  только в  дамском  обществе,  следуют  сейчас  трое  мужчин,
любовницы которых не пожелали отпустить их от себя и приказали, переодевшись
в женское платье, присоединиться к кортежу герцогини.
     Еще долго молодые  люди рассказывали  друг другу свои приключения, пока
сон  не  сомкнул  их глаз, в то время как Мадлена  слезами  ревности орошала
подушку в спальне владетельницы Перпеньяка.
     Утром Бутурлин увидел опухшие от слез глаза своей подруги и, поняв, что
быть грозе, постарался ускорить прощание с герцогиней и повернул свою карету
в направлении Лувена.
     Целый  час  Мадлена  молчала и  сердито смотрела  на него, пока  он  не
расхохотался и  не рассказал  ей,  переодеваясь в мужской  костюм, перипетии
своего ночного романа.
     Она долго не верила, топала ногами и  неизвестно, чем бы  кончилась эта
первая  семейная  сцена,   если  бы  они,  проезжая  по  ярмарочной  площади
Тирлемона,  не  увидели  большой  балаган  с  изображенной  на  его  вывеске
женщиной-рыбой.
     Одна  и та же мысль блеснула в сознании обоих, и  они на ходу выскочили
из кареты. {41}

        Глава V. Женщина-рыба

          "Аминь, аминь, рассыпься!" В наши дни
          Гораздо менее бесов и приведений.
           А. Пушкин

     Жан Тритату,  содержатель балагана,  расхаживал по  высокому помосту и,
потрясая колокольцем над головами многочисленной толпы  тирлемонских граждан
и  окрестных поселян, расхваливая чудеса своего предприятия, обещая показать
теленка  с четырьмя  головами,  пятнадцать сребреников из тех  тридцати,  за
которые Иуда продал спасителя, подлинную рукопись послания апостола Павла  к
коринфянам, пушку, отбитую Агамемноном у троянцев, и,  наконец, живую наяду,
женщину-рыбу,  пойманную  антверпенскими  рыбаками  в  день  успения  святыя
богородицы  и приобретенную, не жалея средств для удовольствия  тирлемонской
публики.
     Бутурлин со своею спутницей довольно грубо протолкались сквозь толпу  и
одни из первых вошли в балаган, бросив золотой оторопевшему хозяину.
     Пробежав глазами  горы всякой  чепухи, они  остановились около огромной
кадушки, в которой лежала, изнемогая, женщина-рыба.
     Сомнений не могло  быть, перед ними в  мутной зеленоватой  морской воде
лежала преображенная в полуживотное, по-прежнему прекрасная Жервеза.
     Мадлена,  вся  в  слезах,  перепрыгнула через канат,  {42}  ограждающий
феномен от публики, и заключила подругу в объятия.
     На глупом лице  женщины-рыбы ничего не выразилось, кроме  страха, а Жан
Тритату, оповещенный своими окружающими о том, что крадут  его главное чудо,
с огромной палкой бросился на Мадлену.
     Бутурлин  сбил его с ног  ударом кулака, но  через минуту был  вынужден
обнажить шпагу, отбиваясь от дреколья напавшей на него челяди Тритату.
     Отбивая  правой рукой  удары, он снял левой с цепочки медальона склянку
архимандрита трирского  Мелхиседека  и опорожнил ее содержимое на несчастную
женщину-рыбу.  Раздался страшный  треск, и густые  фиолетовые пары наполнили
собою  балаган. Нимфа,  снова став  женщиной, узнала  Мадлену и бросилась  с
криком радости в ее объятия.
     --  Дьявол! Дьявол!  -- кричал  Жан Тритату и его прислужники, отступая
при  виде  совершенного  чуда  и крикнув на помощь ярмарочную  толпу,  снова
устремились в атаку на дерзких посетителей.
     Однако  Бутурлин  успел  окропить священной водой  вокруг  себя и  двух
рыдающих  от неожиданного счастья женщин, и красные  прыгающие языки пламени
встали перед оторопевшей от ужаса толпой.
     -- Дьявол! Дьявол! -- кричал, взвизгивая, Жан Тритату.
     Бутурлин вскочил на высокий жернов, которым некогда Яков молол чечевицу
для  похлебки  своему  брату  Исааку,  и,  подняв  в  руке  священный  сосуд
архиепископа трирского, объяснил толпе,  что  он  не дьявол,  что  действует
святой  водой во славу господа бога,  разрушая козни  дьявольские, рассказал
все,  как было,  и указал  в заключение, что  если  кого и  следует  считать
порождением дьявола, {43} то исключительно Жана Тритату,  мучающего  в плену
души  человеческие  и недаром  обладающего  сребрениками  Иуды-предателя.  В
подтверждение своих слов он  тут  же исцелил окроплением глухонемую старуху,
страдавшую  падучей болезнью,  и  передал  опустевший  сосуд  благочестивого
Мелхиседека прибежавшему на шум настоятелю собора, вполне подтвердившему его
слова.
     Ярость толпы обратилась на  балаганщика, все предприятие которого мигом
было разнесено в щепы, а сам он еле спасся поспешным бегством.
     Пользуясь всеобщей суматохой, Федор втолкнул  обеих девушек в карету, и
квадрига рослых  коней в  несколько мгновений  вынесла  их  их  города,  где
почему-то уже стали бить в набат.
     К вечеру они были в Брюсселе, и Мадлена, придя в себя от радости первой
встречи, к удивлению своему, заметила, что Федор не обращает на нее никакого
внимания. {44}


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

        Глава I. Ипохондрия

          "Печаль моя полна тобой, тобой, одной тобой..."
           А. Пушкин

     С грустной  и  в  то  же  время радостной  болью  увидел  Бутурлин, как
открылась перед ним с Поклонной горы первопрестольная столица наша.
     С досадой ожидал он конца допросов, которые стражники учинили Афанасию,
остановив карету у  Дорогомиловской заставы,  и с какой-то затаенной  робкой
надеждой  взглянул  на  свою  спутницу, когда лошади тронулись  и  застучали
подковами по настилке Москворецкого моста.
     После  утомительного  долгого  путешествия  Федор  доставил  Жервезу  к
подъезду Лефортовского дома ее дяди, английского советника в Москве.
     Молодая  девушка простилась с ним  холодно, почти не глядя на  него,  и
даже не пригласила зайти с нею в дом.  Бутурлин  низко поклонился ей  вслед,
долго  стоял в  оцепенении  посреди  улицы,  держа  шляпу  в  руке.  Наконец
опомнился и велел Афанасию ехать домой.
     С той минуты, когда  Мадлена  в  исступлении ревности  швырнула в  него
канделябром  и пыталась, бросившись на Жервезу, выцарапать  ей глаза и когда
пришлось бросить ее  связанной  и с  заткнутым  ртом в  комнате брюссельской
гостиницы, Бутурлин был в каком-то полузабытьи, и все  его существо казалось
растворенным в излучаемых Жервезой тайных чарах.
     Едучи  к себе на Знаменку по колдобинам московских мостовых, он пытался
отдать себе отчет  в своих чувствах к {47} этой холодной, сохранившей что-то
от своего рыбьего бытия женщине... Он не мог назвать это чувство любовью, но
в то же время ощущал отчетливо, что она для  него единственна и  без нее ему
не быть.
     Толпа не ожидавшей  его приезда  челяди в боязливом безмолвии встретила
молодого барина.
     Старый граф не  дождался сына  и год  назад отдал богу душу, сестра еще
при его жизни была просватана за молодого Репнина и, выйдя замуж, выделилась
и  уехала  в  Северную  Пальмиру.  Домом  правила  старая  ключница  Агафья,
Матрешина тетка.
     Федор молча вышел из кареты и прошел сквозь пустые, холодные комнаты, с
мебелью под чехлами и паутиной по углам.
     Дворовые с  поспешностью  открывали  ставни,  но свет, проникая  сквозь
мутные стекла окон, не мог разогнать могильного сумрака и сырости брошенного
и, казалось, умершего дома.
     Дойдя до круглой столовой, Бутурлин бросил плащ и шляпу на диван и, сев
к столу, опустил на руки отяжелевшую голову.
     Было холодно, сыро и  глухо-глухо.  Только изредка из отдаленных комнат
доносился по  временам гул голосов, очевидно, дворня допрашивала Афанасия  о
подробностях его странствований.
     Прошел час, быть может и больше.
     Скрипнула дверь, и  в  комнату вошла  Матреша  в  новом  сарафане,  вся
зардевшаяся, несла в руках графинчики с водками и холодный пирог.
     Федор посмотрел на нее  тупым незамечающим взором и махнул рукой, чтобы
уходила.
     Девушка поставила поднос на круглый стол, постояла в  нерешительности и
вдруг  убежала со  слезами на  глазах. А Федор продолжал сидеть  в молчании,
глядя в одну точку. {48}
     На  другой  день Бутурлин проснулся  очень поздно, приказал  никого  не
принимать и начал устраивать свое жилище по-новому.
     Он  приказал дворне не показываться  ему  на глаза,  отдавал приказания
короткими записками, положенными на столе  в столовой. Выписал из-за границы
сотни книг и эстампов, читал  запоем то Вольтера, то творения  отцов церкви,
не  замечая  никого и ничего кругом,  спал  и  бодрствовал,  не  считаясь  с
солнцем, и вел настолько уединенный и непонятный для других образ жизни, что
москвичи поговаривали об опеке.
     В  таком  забытьи прошло  несколько месяцев. Федор  пресытился  книжной
мудростью и  блуждающим взглядом обводил полки своей библиотеки,  -- ни одна
книга не тянула его более к себе.
     Небритый и  с воспаленными от  бессонных ночей  глазами,  он  бесцельно
бродил  по пустынным комнатам старого дома,  то смотря в  глубины запыленных
зеркал,  то  часами просиживая на  старом  петровском  диване, где когда-то,
очень давно, он осмелился поцеловать кончик пальца Марфиньке Гагариной... Он
вспомнил ее гроденоплевое пл