орень: Варте, сказал он, продолжая вслушиваться в
этот сердитый карликовый  голосок за стеной. Прошли десять секунд, тридцать,
минута. Ихь  мус  шон -- но рукой, похожей на  корень, он, не касаясь  меня,
лишь нетерпеливо дрогнул. Я посмотрел на футляр бас-саксофона. И  тот нес на
себе  следы  давних  времен;  таких,  пожалуй,  уже   не   умеют  делать;  с
металлическими  узорными  уголками,  как  на  бархатном  переплете семейного
альбома моей бабушки. Ду каннст дир эс аншауэн, заскрипел голос из перебитых
связок  -- голос старика, не голос за стеной;  у того связки  в  порядке; их
хозяин ими  жил;  если бы он их  лишился или если бы на них появились узелки
или колонии туберкулезных бацилл, это был бы для  него конец, он  не пережил
бы  свой   голос,  ибо  голос  ан  зихь  --   источник   его  существования,
общественного положения; только голос важен, не мозг,  которому голос служил
центром;  над такими  голосами  мозговые  центры  не  властвуют  -- они сами
властвуют над мозгом; а голос старика сказал: Ду каннст дир эс аншауэн. Одер
аух пробирен, венн ду виллст. Я  посмотрел на  него; глаза уже не следили за
голосом  из-за стены, а смотрели на меня почти ласково.  Да,  ответил я. Ихь
мехте герне,  абер... --  и, посмотрев на  металлические  уголки, я  отворил
футляр. Барочные  лучи погладили этот котел,  эту  лохань для стирки, весь в
медной зелени после  давно высохшей слюны музыкантов  из баров. Да,  дас ист
айне  сенсацион,  выразил  я  свое  высочайшее  признание. Протянув  руки  к
футляру, я  поднял инструмент,  словно помогая больному сесть.  И  он  встал
передо мной.  Изделие из прочных  посеребренных  прутьев,  решетка передачи,
передаточные  рычаги,  рукоятки  педали,  как  части  какого-то  огромного и
совершенно    бессмысленного    агрегата,   запатентованного    сумасшедшими
изобретателем.  Инструмент  возвышался в моих  руках, как вавилонская башня,
огромный   конус,   сужающийся  кверху;  в  тусклых  клапанах   тысячекратно
отражалось  мое  лицо,  полное восхищения,  надежды и  любви. И  веры.  (Это
абсурдно, я знаю, но любовь всегда абсурдна,  и  вера  тоже;  он интересовал
меня больше, чем какая бы то ни было философия, я восхищался им больше,  чем
даже,  возможно,  Венерой;   безусловно  больше,  чем  венерами  костелецкой
площади,  чем  любой  другой  --  даже  милосской.  Неиспользуемый  и  почти
бесполезный инструмент, музыкальный кошмар, курьезная выходка давно мертвого
человека, одержимого  изобретением чего-нибудь  вроде поршневых медных  труб
или   металлических   кларнетов;   инструмент   абсурдный,  чудовищный,   но
прекрасный. Он  вздымался,  как слепая  серебряная башня, облитая золотистым
морем света, в  золотисто-бежевом номере городского отеля, под моими робкими
пальцами; а за ним -- призрак Роллини на другом конце света, в Чикаго.

     Я осмотрелся и понял вдруг, что остался один (кроме человека в постели,
но тот спал). Осторожно опустив бас-саксофон в  его плюшевое ложе, я подошел
к двери  и взялся  за ручку,  еще хранящую тепло руки, пылающей лихорадочным
жаром; сама ручка представляла собой горизонтальный медный стержень с медным
же шаром на  конце.  Я  нажал  ее,  но  дверь не  открылась.  Я был заперт в
комнате, сверкающей, как золотисто- бежевый лампион.
     Я вернулся  к этому  сверканию. Над слепым серебряным торсом в плюшевом
гробу жужжала поздняя муха, металась в космическом дожде сверкающих пылинок.
Я подошел к стене.
     Старые,  запятнанные  обои, но на бежевом фоне  еще выделялись потертые
изображения  голубков. Я приложил ухо к их  нежным грудкам. Голос стал ближе
--  он  упорно   повторял  противную,  маловразумительную  литанию   ярости,
раздражения, властной истерии, обеспеченной  начищенными  сапогами.  Я узнал
его.  По-прежнему я  не различал слов, но  знал, кто  их произносит  там, за
ветхими голубками: Хорст Германн Кюль. С этим своим пронзительным голосом он
поднялся однажды по железным  ступенькам на самую крышу Соколовны, откуда по
другим железным  ступенькам можно  спуститься в  проекционную  (меня  там не
было,  я слышал об  этом от Макса, киномеханика:  как  сначала показались на
железных ступеньках  черные  сапоги  и  вместе с ними, и  даже опережая  их,
ворвался голос: Вас золь дас хайсен?  взрывался он ядовитым фейерверком. Дас
ист  айне провокацион!  А  в  том голосе (говорю сейчас о другом  голосе  --
чернокожей певицы, вроде Эллы Фитцджеральд; я не знал тогда ее имени, у меня
были только старые "брансвики" -- тогда еще не появлились великие мастера, и
на этикетке значилось лишь "Chick Webb and His Orchestra with Voсal Chorus",
и  играл  там  короткое,  захлебывающееся  соло  какой-то саксофонист  вроде
Коулмена Хокинса, а пела вроде бы Элла Фитцджеральд -- тот голос) была такая
мощь, что он  заставил Хорста Германна Кюля  --  всемогущего в границах мира
Христова  --  покинуть  кресло,  в  котором  он,  в  прекрасном  настроении,
переживал  паузу  после  киножурнала,  перед  фильмом  с  участием  Кристины
Зедербаум или, может  быть, Хайземарии Хезеер, а когда он услышал черную Еву
(I've  got  a guy, he don't dress me in sable, he  looks nothing like Gable,
but  he's  mine), он  выскочил  из  своего удобного кресла  и  с визгом, как
мышиный жеребчик во время гона  (все это происходило в пределах костелецкого
микромира),  бросился по проходу  между креслами в фойе, по лестнице наверх,
по железным ступенькам на крышу, потом  по железной лестничке  (да, это была
лестничка)  в  кабину, с визгом  схватил эту  пластинку и унес с собой. Макс
меня подставил; да,  подставил; а что ему оставалось делать? Он мог сказать,
что  не знает, откуда  здесь  взялась  эта  пластинка  с Чиком  Веббом,  мог
прикинуться дурачком -- по проверенному чешскому  рецепту, который иногда на
них действовал, они почти любили дурачков-швейков, на  фоне которых сверкала
их орущая мудрость. Но Максу это не пришло в голову, и он подставил меня.
     Я действительно совершил  преступление. Сейчас уже трудно поверить, что
все могло (может) оказаться преступлением; да, буквально все: прически как у
"Битлов" --  в  Индонезии (это сегодня,  но такая сила  всегда выступала как
гнойник  слабости); и  наш кок  на голове был когда-то преступлением,  как и
девичьи локоны на головах молодых людей, особенно возмущавшие сифилитических
кельнеров; и когда моего отца уличили  в беседе с господином Коллитцшонером;
и  убеждение, что  дрозофилы  нужны для  биологических опытов;  употребление
слэнга; анекдот о жене президента; вера в чудесную  силу  образов  и статуй;
неверие в чудесную силу образов и статуй (и всюду эти глаза, эти неотступные
глаза  Каней и Владык,  и  уши,  и  мелкие  доносы,  и  листы  в  картотеке,
перфорированные,     кибернетизированные    --    из     всех,     наверное,
кибернетизированные прежде всего).  Я рисовал для кино диапозитивы, носил их
в  кабинку  по  железным ступенькам, и  эта  идея мне пришла  в голову,  ибо
радость от красоты,  от наслаждения прекрасным  существенно меньше,  если ты
один. У меня дома были редкие пластинки, я всегда слушал их вечерами,  перед
сном, лежа в постели, на патефоне военных  лет, стоявшем возле моей кровати:
"Doсtor Blues", "St. James's  Infirmary", "Blues in  the Dark", "Sweet Sue",
"Bosswell Sisters", "Mood Indigo", "Jump, Jack,  Jump". Но однажды в кабинке
киномеханика,  где электрический проигрыватель транслировал в зал песню "Эй,
хозяйка-матушка!", меня захватила эта идея, и я решился: хотя пластинки были
очень дорогие, я принес их в  кабинку (вокал  я отметил липкой лентой, чтобы
Макс   не  перепутал  и   не   поставил   по  ошибке),   и  когда   господин
регинунгскомиссар и остальные ожидали начала фильма "Quack, der Bruchpilot",
я ждал первых барабанных ударов Вебба в фокстроте "Конго" -- вести, послания
прекрасного  на  головы  сидящих  в кинозале;  а когда  они раздались -- это
блаженство,  это великолепие! --  я  глянул  через  окошко вниз и  не понял,
почему головы не поднимаются,  не открываются  пораженно глаза, не замолкают
голоса, а  челюсти, жующие кисловатые конфеты военных лет, -- почему они  не
останавливают свою работу? Толпа продолжала гудеть банальными говором толпы.
Ничего больше.  Тут Макс  и совершил эту  ошибку (потом он объяснил мне, что
лента на  той стороне отклеилась); толпа продолжала гудеть, игнорируя вязкий
свинг саксофонов Чика,  продолжала  гудеть, когда зазвучал nasal  twang Эллы
(I've got  a  guy, and he's  tough, he's just  a gem in the road, but when I
polish him up, I swear...), и только господин Хорст  Германн Кюль  замолчал,
насторожил уши, посерьезнел, а  потом  взорвался (к сожалению, всегда  более
внимательна ненависть, чем равнодушие; ненависть, чем недостаток любви).
     Ту пластинку он  не  вернул мне;  я так  и не  знаю,  что с ней  стало.
Исчезла  в его пятикомнатной квартире,  где господствовал алтарь (да, именно
алтарь) с  портретом того  человека в полный рост. После революции, когда  я
пришел туда вместе с другими вооруженными музыкантами, пластинки  там уже не
было; ничего уже там не было -- остался только человек на портрете, которому
кто-то  до  нас пририсовал пенсне и бороду и  неправдоподобно длинный  член,
торчавший  из  военной  ширинки.  Хорст Германн  Кюль  вовремя откланялся --
вместе с обстановкой и  имуществом. Наверное, он и ее  взял с  собой, черную
Эллу; хотя, может быть, и разбил  ее тогда в приступе ярости или выбросил  в
мусорный ящик. Мне за это ничего не  было. Отец привел в движение шестеренки
связей,  ходатайств, протекций, взяток,  и  Кюль успокоился.  Мы  в местечке
относились к людям известным (и все  же потом, в  конце войны, отца посадили
-- именно за это; именно поэтому его  несколько раз сажали в разные времена;
такое положение всегда относительно:  иногда  хранит, но нередко и губит; вы
всегда на глазах.  Вам сойдет с рук то, что не  сойдет плебсу,  а что сойдет
плебсу --  не  сойдет  вам). Поэтому мне ничего  не было; провокация (я ведь
вызвал общественное возмущение английской песней черной Эллы, в то время как
немецкие граждане  Костельца ждали романс Кристины  Зедербаум) была  забыта.
Хорст Германн  Кюль  обошел ее молчанием,  купленным, скорее всего, бутылкой
майнловского рома или чего-нибудь вроде  (как в древнем мире платили скотом,
в современном платят алкоголем; пекуния -- алкуния; кто знает).
     Так  что  голос Хорста  Германна  Кюля  я  узнал  наверняка.  Это  было
нетрудно;  собственно, я никогда  не  слышал его  просто  говорящим:  он или
молчал, или кричал. Сейчас он кричал за стеной,  оклеенной бежевыми обоями с
изображением  голубков, к нежным грудкам которых  я  прикладывал ухо. Что он
кричал,  понять было невозможно.  В кипящем биении слов, как  толчки  сердца
голубка,  я улавливал  обрывки,  лишенные общего  смысла:  ... нох  нихьт зо
альт... ан  дер остфронт  гибтс  кайне энтшульдигунг... йедер дойче... хойте
айн  зольдат...  Совершенно   иные,  нежели  слова  печального  фельдфебеля,
записанные  готическим шрифтом в голубенькую тетрадку (пожалуй,  каждый язык
разделяется  на два, и вовсе  не по классовому признаку; это и не деление на
прекрасную материнскую  речь и  вульгарный жаргон; граница проходит внутри);
Хорст Германн Кюль владел только одним из этих языков, как инспектор Вернер,
этот вражина, который как-то раз пушечным ядром пролетел мимо  студенческого
поста на тротуаре (Лекса, наш четвертый тенор, однажды с ним схватился и тем
завоевал себе нежелательную славу; Вернер требовал удовлетворения), ворвался
в  класс  и  разорался  на тщедушного, туберкулезного  профессора  немецкого
языка;  профессор  слушал,  склонив  набок  голову,  спокойный,  христиански
выдержанный,  вероятно покорный судьбе. Вернер орал, ярился, неистовствовал;
из  его  рта вылетали  такие  слова, как керль, дрек,  швайн и шайсе;  мы не
понимали его --  было ясно лишь, что профессора он не хвалит;  тот  спокойно
слушал  и,  когда  инспектор набирал  воздуха  в  легкие,  так  же  спокойно
проговорил,  тихо, но четко и достойно, почти величественно:  Ихь лере Гетес
дойч, герр инспектор, говорил он.  Ихь лере нихьт швайндойч. Как ни странно,
апокалиптические  вихри  не   обрушились;  инспектор  замолчал,  стушевался,
повернулся и исчез, оставив после себя только дьявольский запах ваксы.
     Ихь вилль нихьт герен! Ихь эрварте гойте абенд -- голос Хорста Германна
Кюля за стеной  снова  превратился в  неразборчивый  ор.  Кто-то (за стеной)
хотел  что-то сказать,  но тенор, будто  кнутом,  заставил его замолчать.  Я
отошел  от  голубков;  золотисто-пыльные  пальцы  бабьего  лета  по-прежнему
медленно  поднимались по обоям,  по платяному шкафу с кремовыми ангелочками,
по их  облезлым локонам, образуя  балдахин звездной пыли над бас-саксофоном.
Человек в постели  по-прежнему спал. Над подушкой торчал его подбородок, как
скала отчаяния; она  напоминала мне подбородок мертвого дедушки -- точно так
он торчал  из  гроба вместе со  щетиной, которая, как  это ни смешно,  живет
дольше человека. Но этот пока не был мертвецом.
     А  я был в  том возрасте, когда о  смерти не думают. Снова я подошел  к
бас-саксофону.  Главная часть корпуса лежала слева,  утопая в  плюше.  Рядом
покоились  еще две: длинная металлическая  трубка с  крупными  клапанами для
самых  глубоких  тонов,  изогнутая  педаль,  тарелочка,  обтянутая кожей,  с
клапанами октавы и конические наконечники с большим мундштуком.
     Он тянул меня к себе, как неофита церковная утварь. Я склонился, поднял
его  из плюшевого  ложа.  Потом вторую  часть; соединил их.  Обнял  это тело
нежными пальцами: знакомая, подсознательная расстановка пальцев,  мизинец на
рифленом  гис, глубоко внизу,  под правой рукой -- клапаны басов; я пробежал
пальцами; механизм очаровательно зазвякал;  я быстро стал нажимать клапан за
клапаном, от  Н до самого С, а  потом еще мизинцем Н и В, и в огромных дутых
просторах  бас-сакофона  слабо,  но  явственно  отозвалось  булькающее   эхо
маленьких  кожаных   молоточков,  нисходящая  гамма,  как  шажки  маленького
священника  в металлической  святыне; а дробь барабанчиков в  кожаных муфтах
звучала  таинственным  телеграфом  тамтамов;  я  не  смог  удержаться:  взял
мундштук,  насадил его,  открыл  плюшевую  крышку  отдельного ящичка  в углу
гроба: там  была пачка огромных пластинок, напоминающих  пекарские  лопатки;
одну из них я сунул в муфту, выровнял края,  поднес мундштук к губам, смочил
слюной  пластинку. Я не  играл. Я  только стоял  так,  с мундштуком во  рту,
обнимая  расставленными пальцами  огромное  тело  саксофона, и  с  закрытыми
глазами нажимал большие клавиши.
     Бас-саксофон.  Никогда раньше  я  не  держал  его  в  руках,  и  сейчас
чувствовал  себя так, будто обнимал возлюбленную (дочь  Шерпане-Доманина, ту
загадочную лилию среди  аквариумов, или Ирену, которая не хотела меня знать;
я не мог быть счастливее,  если бы  даже обнимал Ирену или даже ту  девушку,
полную рыб и  лунного света). Немного наклонившись, я мечтательно смотрел на
себя  склоненного  в зеркале  на  туалетном  столике: в  руках бас-саксофон,
касающийся   ковра   изгибом  корпуса,  облитого  сверкающей  пылью,  светом
гротескного  мифа;  почти жанровая  картина;  не существует, конечно,  такой
жанровой  картины -- молодой человек  с  бас-саксофоном. Молодой  человек  с
гитарой, с трубкой, с кувшином -- да с чем угодно, но не с бас-саксофоном на
вытоптанном   ковре;   молодой   человек  в   золотистом  солнечном   свете,
пробивающемся сквозь муслиновые занавеси, с немым бас-саксофоном;  на заднем
плане мышиное рококо платяного шкафа и человек  с торчащим, как у покойника,
подбородком  на  подушке с голубой печатью.  Такой  вот  молодой  человек  с
бассаксофоном и спящим мужчиной. Совершенный абсурд. И все же так это было.
     Я  слегка  подул. Потом  посильнее. Почувствовал, как дрожит пластинка.
Потом дунул в мундштук и пробежал пальцами по клапанам: из корпуса, похожего
на лохань,  зазвучал  грубый, сырой, но  прекрасный  и бесконечно  печальный
Звук.
     Возможно, именно так звучал  последний  призыв умирающего  брахиозавра.
Звук заполнил бежевую комнату сдержанной  печалью.  Глухой,  смешанный  тон,
звуковой  сплав несуществующей виолончели  и  басового гобоя,  но  скорее --
взрывной, рвущий  нервы  трубный  глас  меланхолической  гориллы; лишь  этот
единственный   тоскливый   тон,  траурихь  ви   айне   глоке;   только  этот
один-единственный Звук.
     Я  испугался,  быстро  посмотрел  на  человека  в  постели,  но  он  не
пошевелился,   утес    подбородка    по-прежнему    возвышался   неподвижным
предупреждающим знаком.  И тишина.  Я  вдруг осознал, что отдельный, опасный
голос за стеной уже не фыркает, но кто-то здесь есть, кроме меня, человека в
постели и мухи в бас-саксофоне.
     Я  оглянулся. В дверях стоял исхудавший толстяк  с  красной  лысиной  и
мешками под глазами, печальными, как голос бас-саксофона.
     Отголосок   инструмента  еще  отдавался   на   позолоченных   лестницах
городского отеля --  послеполуденный вскрик,  который должен  был  разбудить
гостей,  дремлющих после  обеда в  своих  комнатах  (офицеров-отпускников  с
женами,  тайных курьеров  каких-то имперских дел, гомосексуального  испанца,
который жил здесь уже полгода,  и никто не знал, почему, что он тут  делает,
на что живет, за кем  следит. Эхо все еще  отдавалось  в коричневых сумерках
лестницы, когда  за  мужским черепом появилась  женская голова --  седая,  с
завитушками, два голубых глаза и большой  нос луковицей; лицо клоуна,  живая
карикатура женского  лица  на  одутловатом  женском  теле.  Энтшульдиген зи,
сказал я, но лысый мужчина замахал руками. Битте, битте. Он вошел в комнату.
Женщина  с  печальным лицом  клоуна  последовала за ним. На  ногах  ее  были
высокие  шнурованные боты, на теле  --  старое твидовое платье с шотландским
узором, пьяно засверкавшим в барочных ребрах пыльных лучей; за  нею следовал
еще один невероятный человек, почти карлик;  и не почти -- это действительно
был карлик,  ростом  мне  до  пояса, ниже бас-саксофона, который  я  все еще
держал  вертикально, изгибом  корпуса на истоптанном ковре  (только сейчас я
заметил,  что  на нем был выткан  городской  знак -- чешский лев  между двух
башен -- но когда-то на льва бросили окурок, и теперь в нем была черная дыра
с обгорелыми краями); лицо этого человека, однако, не было лицом карлика, он
был  похож на Цезаря: тонкие сжатые  губы,  римский  нос,  русая прядь волос
через  умный лоб;  не  увеличенная голова лилипута  на  сморщенном  теле,  с
которым железы  сыграли дурную шутку: нормальная голова красивого мужчины на
нормальной  груди; укороченный Цезарь,  пришло мне в голову; он вошел утиной
походкой, и  тут я заметил, что он  действительно укорочен: ног ниже колен у
него не было, и ступал он культяпками, обмотанными грязными тряпками. Потом,
как  процессия духов,  вошли в комнату следующие призраки:  блондинка, очень
красивая  девушка  (сначала мне она показалась  красивой лишь  в сравнении с
носом-луковицей  другой  женщины, но  нет, я рассмотрел  ее  потом  со  всех
сторон;  ее волосы ниспадали на обе стороны узкого шведского лица сломанными
лебедиными  крыльями; большими  серыми глазами она посмотрела  на  меня,  на
мужчину в постели,  на бас-саксофон, опустила глаза, сложила руки на животе,
склонила голову; русые шведские  кудри закрыли  лицо -- его будто никогда не
касалась улыбка, будто оно было из воска, будто всю жизнь она росла где-то в
бомбоубежище, в полумраке закрытых помещений (возможно, это было лишь ночной
дух из Моабита; там из нее,  наверное, сделали эту свечку, которая  до этого
светила,  как Тулуз-Лотрек, и горела с обоих концов); она стояла передо мной
со сложенными на животе руками, в платье, сливавшимся с бежевым  светом так,
что от нее будто бы осталась лишь голова, два сломанных золотисто-серебряных
крыла, лицо цвета алебастра, слоновой кости, клавиатуры