иц  Вайс в Терезине. Я уже взрослый, надо  задумываться над
серьезными вещами, не какими-то там глупостями вроде Пердидо-стрит.  Кое-где
продолжали играть только маленькие  капеллы,  типа нашей (не Лотара Кинзе, а
нашей),  -- ту печально прекрасную музыку свинга, тоже обреченную на гибель.
Я  посмотрел в глазок. Прямо передо мной сидела фрау Пеллотца-Никшич, на шее
бриллианты (или нечто на них похожее, но наверняка все же бриллианты; раньше
они принадлежали, по всей вероятности,  госпоже Коллитцшонер, как и квартира
Пеллотца-Никшичей), вся в  красных шелках.  Герр  Пеллотца-Никшич  рядом,  в
коричневой  рубахе СА, угрюмый, волосы  ежиком. Теперь он немец,  раньше был
итальянцем,  еще раньше  сербом,  первоначально -- бог  знает кем; далеко не
импозантный во всех этих превращениях; как он, собственно, чувствовал себя и
кем, собственно  он  был?  Его сын  -- пьяница,  насильник, потом разбился в
купальном бассейне. А рядом герр  Зее, тоже в мундире, черном,  наверное СС,
или НСДАП, или ОТ, либо какого-то еще столь  же холодного сокращения; он был
усердным подручным дедушки Бенна, а сейчас усердный член партии. Его жена, с
огромной брошкой из старого золота; эту  брошку (почти  без сомнений) я тоже
видел  уже  на   чьей-то   другой  шее  (все   тут  было  краденым,  роскошь
эксплуататоров сменилась роскошью грабителей и убийц); на ней было бархатное
платье. А за ней -- другие сатиновые, атласные  немецкие дамы с  колышущейся
выставкой  драгоценностей, происхождение  которых в законопослушном обществе
было   бы  трудно  убедительно  доказать,   мелкие,  сверкающие   историйки,
заканчивающиеся смертью.  И черные, коричневые,  серые  мундиры --  выставка
железных крестов. Они собрались  здесь, нагромождение серо-коричневых тонов,
как на картине современного Иеронима Босха, чтобы послушать Лотара Кинзе унд
зайн унтергальтунгсорхестер.
     Меня охватило чувство,  что произошло какое-то  недоразумение, какой-то
злобный обман, как  у Марка Твена с его королем и герцогом: что сейчас толпа
этих  господ  в сапогах,  похожих на  кожаные зеркала, схватит Лотара Кинзе,
вымажет  дегтем, выкатает в перьях, привяжет  его к оглобле и  с мстительным
ревом понесет вокруг секретариата  НСДАП к Ледгуе.  Я обернулся. Лотар Кинзе
стоял в своем травянисто-фиолетовом пиджаке, и красная лысина его в холодном
свете  ламп  была похожа на шишковатую  ягоду, забытую  в винном стакане  из
опалового  стекла. Он молча  опирался  на  рояль. За  ним,  над  захватанной
крышкой --  лицо  женщины, грустного клоуна; одутловатое  тело ее  покрывало
черное платье с зелеными кружевами у  шеи; пенсне уже сидели на своем месте,
у  корня необъяснимо  огромного носа; и  горбун,  и  коротышка-Цезарь -- все
блестели,  фиолетово-травянистые, погрузившись в хмурое  молчание;  ждали --
снова  покорно;   что-то  от  вечернего  смирения  перешло  и   на  ожидание
выступления; печальная похоронная команда  откуда-то  с  далеких европейских
дорог, возможная лишь  в военное время, влекущая  свое  слезливое, невнятное
послание  по  сецессионному  великолепию  театров в захолустных  городках на
перифериях  огромного  побоища;  лицо  слепого  было  до  сих   пор  стянуто
выражением страдания; золотая девушка в фиолетовой парче сидела  с опущенной
головой  на  стульчике возле  рояля;  за кулисами мастер сцены, чех, который
знал меня (и я надеялся, что не узнал), стоял наготове у электрического щита
с выключателями и реостатами; он тоже хмурился,  но лишь из-за необходимости
служить немцам. Я снова глянул в  глазок. Другой паноптикум: как раз  явился
Хорст  Германн Кюль,  сухопарый, невероятно  хрестоматийный немец  в  черном
мундире СС, и концерт можно было начинать.
     Я  быстро  вернулся на  место.  Лотар  Кинзе  сделал  какое-то движение
головой, будто ободряя всех нас, взял смычок, энергично натер его канифолью.
Бас-саксофона уже не было рядом  со мной, он висел в стойке, которую  кто-то
(наверное, деревянный  старик) принес сюда, и  был похож  на прекрасную  шею
серебристого  водного  ящера.  Женщина   с   лицом   грустного  клоуна   уже
приготовилась,  руки  на клавишах, каждый палец  точно на  месте  начального
аккорда; покрасневшие маленькие глазки устремлены на Лотара Кинзе. Палочки в
костлявых   руках  слепого  горбуна  мягко   покоились   головками  на  коже
ритм-барабана.  Коротышка-Цезарь  облизывал  губы,  гигант  держал  в  руках
маленький бандонеон.  Мы ждали,  как филармонический оркестр в  Карнеги-Холл
под управлением некоего фиолетового Тосканини с обезьяньей плешью.
     Шум за занавесом  стих. Лотар  Кинзе поднял руку со смычком, девушка  с
волосами  как  сломанные  лебяжьи   крылья   встала,  подошла  к  микрофону.
Зашелестело и звякнуло, занавес посередине раздвинулся, перед нами зачернела
растущая щель  темного  зала; мастер  сцены  включил  все рефлекторы;  Лотар
Кинзе,  четырежды ударив  по  корпусу  скрипки,  положил смычок  на  струны:
захрустело  плачущее  двухголосие,  поднимаясь  до  впечатляющей  высоты;  я
присоединился своим альтом; слева  от меня заплакал  бандонеон и  всхлипнула
труба  с сурдинкой. И  девушка  сразу, без  вступления, без запева (или  все
предыдущее  и  было  запевом?) начала. Ее голос  удивил меня,  он  напоминал
треснутый колокол; глубокий альт, зо траурихь, пришло мне в  голову, ви айне
глоке:




     Kreischend ziehen die Geier Kreise,
     Die riesigen Staedte stehen leer...



     Мы же  ее  красивый  голос (когда-то, до войны, он  был, конечно, очень
красивым,  но время и злые силы что-то  уничтожили в нем,  повредили; был он
каким-то  треснутым, надломленным,  разодранным;  сейчас, много лет  спустя,
вошло в  моду нечто подобное,  что-то  вроде  хрипа,  но  тогда пели сладко,
сопраново,  велико-оперно,   абсолютно  облагороженно;  в   хрипении  иногда
присутствует  юмор, здесь  же была лишь  печаль треснувшего колокола, струн,
потерявших свою упругость; красивый, когда-то глуховато резонирующий альт --
сейчас его наполняли шорохи, как старую граммофонную пластинка; как ночь над
лесным пожарищем, где обгорелые ветки уже не шелестят, а только скрежещут, и
это обугленное скрежетание древесных скелетов,  лишенных коры, -- повсюду на
огромном, больном, усеянном ранами и ожогами пространстве Европы, по дорогам
которой трясся  Лотар Кинзе в своем  сером  фургончике между столбами  пыли,
касающимися неба, как огромные тополя), -- этот голос мы вновь  обняли своим
меццо-сопранным   меланжем,   жестким,   расшатанным   пульсом   персифляжа,
беззастенчивой  халтурой  бродячих  музыкантов,   среди   которой   альтовой
половиной своего  голоса она интонировала, а остальными тонами,  флажолетами
голосовых  связок,  покрытых   рубцами,  сливалась  с  нашим   дистонирующим
"кошачьим концертом"; как голоса в синагоге, которые плачут, жалуются каждый
сам по себе; там этих голосов много, они причитают о  некой общей судьбе, но
не  способны на  согласное  пение --  лишь  на  раздельные,  дисгармоничные,
дополняющие   одна   другую,   сливающиеся  фальшивые   кантилены:  громкое,
механическое басирование женщины с огромным носом; голоса трубы и бандонеона
шли в унисон и  своей неслаженностью  придавали  этому  завывающему  рыданию
призвук  рояльного блюза;  сахариновый голос  моего  альта -- все это  Лотар
Кинзе пытался  как-то пораженчески отчаянно объединить;  возникал особенный,
устойчивый  контраст: красота и  уродство,  девушка  --  и  наша  внешность;
красота половины  этого  глубокого  и  музыкального  голоса -- и  живописная
коломазь цирковой проникновенности оркестра шести клоунов:



     Die Menschheit liegt in den Kordillieren,
     Das weisst da aber keiner mehr...



     А передо мной (я был безопасно отделен от них усами и бровями) плыл  на
волнах  дисгармонии  мир,   вздуваемый  кричащей  сентиментальностью  летних
ресторанов берлинского Панкова,  мир Хорста  Германна Кюля  и его плодовитых
немецких женщин; суровость его таяла  в этих рыдающих сентиментах альта, как
шоколадный  бюст фюрера (сделал  его в  соседнем немецком, судетском городке
кондитер  Дюзеле и выставил на площади,  в витрине  своего магазина  в  день
присоединения к Рейху: кожа  лица  из миндальной  массы, усики и  волосы  из
черного  горького шоколада --  точная копия фюрера; но витрина у Дюзеле была
обращена на  южную сторону, а день присоединения приветствовало  солнце; его
крючковатые символы, реющие над городком, почти не давали тени; вскоре после
полудня фюрер начал обрушиваться; сахарный  белок отклеился на одном глазу и
медленно  пополз по  размягченному миндальному лицу,  пока  не  свалился  на
подоконник между кислыми поленцами конфет с красными розочками, леденцами на
палочке  и пятигеллеровыми крокодилами из какой-то липучей массы. Около двух
часов дня у него  вытянулся нос, потом он растаял; у фюрера вытянулось лицо,
оно приобрело  разочарованное,  неестественно печальное выражение;  потом по
лицу стали стекать шоколадные слезы, словно капельки воска черной пасхальной
свечи; к вечеру это прекрасное  произведение кондитера совсем  потеряло свою
форму, превратилось в страшный, обглоданный, печальный контур, в многоликую,
размокшую  голову  трупа,  которая так и  застыла в вечерней прохладе; когда
кондитер  возвратился  домой  после  праздничных  торжеств,  его  уже  ждало
гестапо, а  витрина была целомудренно замазана краской.  Что сделали потом с
бюстом, не знаю; наверное, уничтожили, а может  быть,  съели, или наследники
кондитера  наделали  из  него  миндальных  поросят;  такова   бывает  судьба
государственных деятелей); суровые черты этого германского  племенного вождя
на вражеской территории,  этого Хорста Германна Кюля,  смягчались в  кривой,
отсутствующей  улыбке  блаженной  мечтательности;  такими  же  были  и  лица
немецких   женщин   (яблоко   от   яблони);   Лотар   Кинзе,    похожий   на
фиолетово-атласного  водяного,  с неукротимой силой напирал на свои нечеткие
двухголосия, мужик с бандонеоном держался за свой инструмент, как испуганный
ребенок за подол матери, -- ординарнейший  параллелизм; а  коротышка-Цезарь,
словно влюбленный в сурдинку,  держался гармониста. Но чем ужаснее  все  это
было,  чем  больше  мне  казалось,  что  из-за  железных  крестов  и  пышных
материнских  бюстов первого  ряда  должно наконец вылететь  тухлое  яйцо или
какой-то  огрызок,  тем более заметно опускался мечтательный туман  на глаза
Хорста  Германна Кюля; с него  спала шелуха самоуверенности (та  поза, какой
отличаются завоеватели,  великие, суровые, властные мужи повсюду,  -- только
не дома; это  почти римское,  императорское  "romanus  sum";  на сахариновый
образ благоденствия  накладывалась заметная  удручающая  тоска по  какому-то
баварскому небу или прусскому местечку, по кожаным штанам, по согретому миру
своего простого дома,  где жил  он  не в пятикомнатной резиденции  каменного
особняка на главной улице, с алтарем вождя в квартире, а в месте, где мог он
быть тем, кем  являлся на самом деле, до этого рыцарского ордена твердости и
немецкого  величия,  в  который  вступил,  влекомый жаждой  грабежа  или  по
глупости. Дистонирующая  гармоника, надтреснутый  голос,  точные, но мертвые
басы фортепиано  чем страшнее, тем ближе слуху его души (либо что там у него
было),  слуху  тех  пухлых  немецких  торговок  и   муниципальных   клерков,
разбогатевших  мелким набором  подлостей,  привлеченных сюда, в позолоченный
сецессный зал из  своих  привратницких и рынков идеями, рожденными в пивной;
раньше здесь  музицировал костелецкий смычковый квартет: два  профессора  из
гимназии, главврач лечебницы и книготорговец; и чешский нонет, филармония на
абонементных концертах для местного островка культуры, цивилизации и местных
снобов; сейчас здесь, на  этом сборище  людей в краденых  бриллиантах, играл
Лотар Кинзе мит зайнем унтергальтунгсорхестер.
     А  однажды  здесь  расцвела  орхидея  (да;  когда  раздвинули  занавес,
появилось такое чувство, будто на залитой светом сцене расцвела золотая роза
нового  познания)  --  джазовая  капелла  К.  А.  Дворского;  вот  и  пойми,
мечтательно задумался  я,  этот  абсурд: капелла,  где джаза-то  было  всего
ничего, бог  знает  чем  было все  остальное, но тебя ждет какая-то странная
ловушка, нечто такое, чего не поймет  лишь Костелец  (в том числе и огромный
Костелец нашего мира) -- то обманчивое мгновение, когда будто бы открываются
врата жизни, но, к несчастью,  жизни  в стороне от мира и от всего, чем этот
мир  живет,  врата не  к искусству  даже,  а  к  чувству, к эйфории; пусть к
оптическому и акустическому обману, но все же к сущности нашего бытия, каким
оно  есть  на  самом  деле: маленьким,  детски  наивным,  поверхностным,  не
способным к большим глубинам и высшим чувствам, примитивным, бессильным, как
бессильно  само  человечество,  даже неспособное выразить  то, что  отворяет
врата к лучшей жизни. Но  именно всем этим оно, это мгновение,  и определяет
жизнь, раз и навсегда; в память врезается бриллиантик -- пусть стекляшка, но
не  украденная  --  этого  переживания:  как  тогда  поднялся  занавес,  как
фортиссимо  медных инструментов сотрясло зал своими синкопами, как сладостно
взлетели саксофоны; и  это  уже на  всю  жизнь;  старая,  мифическая  тяга к
иллюзии,  которая  в  конце  концов  нас разрушит,  потому что она --  якорь
молодости, путы инфантилизма, эта иллюзия останется с  нами слишком надолго,
чтобы  потом начинать  сначала -- поздно может быть уже для  всего. Сейчас я
играл, сила этой музыкальной  слабости втянула меня в натужный шик бродячего
оркестра Лотара  Кинзе;  своим одолженным альтом  я  рыдал,  как музыкальный
клоун, по моему лицу текли слезы -- не знаю почему, этого никогда не знаешь;
может, слезы какого-то сожаления, что  человек  должен умереть, только начав
жить; старая-престарая альфа и омега.  Я уже не видел  Хорста Германна Кюля,
передо мной раскачивалась фиолетовая спина Лотара Кинзе,  дико взмахивающего
своим  дико  неточным смычком, и девушка  из  Моабита,  поющая  надтреснутым
голосом:  эс  гет  аллес  форюбер,  эс гет  аллес  форбай.  Словно  корабль,
штормующий  в океане  какого-то провала  времени,  какого-то клина,  вбитого
между нормальным  полуднем, закончившимся возле  серого  фургончика, и между
ночью,   которая,   несомненно,  тоже  будет  нормальной  (я   не   верил  в
сверхъестественные явления), на  постели, под окном со звездным небом.  Нет,
Костелец в это не поверит. И я вдруг вспомнил о себе между этими призраками,
вспомнил,  как  страшен  этот пронзительно острый  миг  познания:  как  меня
произвели на этот  душный,  бесчеловечный,  безобразный  свет --  мягенького
ребенка,   сотканного  из   мечтательных  снов;  как  эти   мечты  постоянно
пронизывали его --  но  не  грандиозные,  а  патологические мечты  бессилия,
неспособности, наполненные болезнями, насмешливым, колким  девичьим  смехом,
бесталанностью,  одинокими утренними киносеансами, ночными кошмарами, ночным
ужасом,  что это все однажды кончится, рухнет; ребенок, с первой  же розовой
коляски  уязвленный  смертью;  страхом чужих взглядов,  ушей, прикосновений,
одинокий,  неудачливый  ребенок, сумасброд  для  непонимающих.  Я  играл,  и
огромный бас-саксофон склонялся надо мной, как рама неясной картины. В  этот
момент я чувствовал, знал, что отныне и  навсегда  принадлежу Лотару  Кинзе,
что я  вместе с ним прошел весь этот кочевой путь крушений и что всегда буду
с ним  вплоть до горестной кончины;  с бедами этой потрепанной компании, над
которой,  словно  виселица,  возвышается  бас-саксофон; с  этой  девушкой  с
надломленным голосом,  словно треснувший колокол. Лица дер дойчен гемайнде в
зрительном зале увядали,  опускались, переплетались; костлявые пальцы Лотара
Кинзе танцевали с ними на двух струнах: отдельные композиции, шлягеры, танго
и  плоские фокстроты разделялись  другой  дисгармонией -- рукоплесканиями, к
которым присоединялся  звук  большого барабана  сзади меня, чтобы поддержать
это  согласие глухими, кожаными  раскатами  грома:  темные  очки  маленького
горбуна  поднимались  к сияющей рампе, под ними -- синие губы, сейчас уже не
сведенные депрессией,  постоянной тяготой существования, а в почти радостной
поуулыбке  от  этой музыки,  которая  ему  нравилась,  хотя  была  такой  же
горбатой.  Но  Хорст  Германн  Кюль  вроде  бы этого не  понимал,  продолжал
апплодировать;   новая   порция   воющего  крика,   этой  приблизительности,
несовершенства  -- и новые рукоплескания. Посреди аплодисментов на мое плечо
легла рука; я посмотрел на нее: белая, мягкая рука, не рабочего, а человека,
который добывает свой  хлеб как-то  иначе. Запястье  терялось  в облегающем,
ослепительно белом манжете  из  какой-то мягкой  ткани, будто  было обмотано
кружевами в несколько слоев, а над ними -- другой, свободный манжет с черной
пуговицей.  И  прозвучал  голос:  Ком  гер!  Хинтер  ди   кулиссен!  Ровный,
отчетливый голос, хриплый полушепот. Я  посмотрел выше,  вдоль этой руки, по
предплечью, но лицо мужчины (была это тяжелая, большая мужская рука) скрывал
изгиб   бас-саксофона.   Я   встал,   словно   ослепший   (все  еще  звучали
апплодисменты, девушка  раскланивалась, сломанные лебяжьи  крылья  бессильно
трепетали  по  обеим  сторонам трагического  лица);  я чувствовал, как  рука
твердо,  почти жестко тянет  меня  за  кулисы; только там  я рассмотрел его:
дикого вида широкоплечий мужчина  лет сорока, черные волосы словно пронизаны
терновым венцом седины; неистовые, совершенно черные глаза, небольшие черные
усы,  узкое, почти сицилийское лицо; он казался безумным, то есть нормальным
в эту безумную  минуту. Я  узнал  его:  острый, синеватый подбородок  густой
щетиной  торчал  из белого  воротника, как  до  этого  из  белой  подушки  с
гостиничным штампом; тот последний незнакомец, тот спящий, место  которого в
оркестре Лотара Кинзе я недобровольно занял,  тот таинственный человек. Гибс
гер, резко  сказал он и почти сорвал с меня травянисто-фиолетовый  пиджак. В
нем  --  как и в шведской девушке  -- не  было заметно  никакой  ущербности,
никакого ранения: ни красной, некогда сожженной пламенем кожи, как на лысине
Лотара  Кинзе, ни какого-либо протеза, горба, или  гипертрофированного носа,
или  угасших  глаз. Он  вырвал  из моей руки альт, другой рукой через голову
сорвал  с меня шлейку, -- вторая его рука  тоже была с двойными ослепительно
белыми манжетами. Потом он что-то проворчал, повернулся,  прошел  на  сцену,
уселся, повесил на стойку альт. Глаза Лотера Кинзе, согнутого в полупоклоне,
заметили травянисто-фиолетовое движение, испуганно  скользнули из-под  мышки
по лицу мужчины; незнакомый (для меня) резко протянул руку  к бас-саксофону,
наклонил его к себе, обнял. Коротышка-Цезарь оглянулся на него, улыбнулся; и
гармонист его увидел,  но только кивнул; по крыльям гигантского носа съехало
пенсне и  повисло  на шнуре, женщина  улыбнулась; мужчина энергично поднес к
губам  мундштук  бас-саксофона,  и  в  тот же  момент апплодисменты  стихли;
растаявшие, уже не германские лица в зале склонились  к плечам, мечтательные
глаза  устремились  на  пришедшего.  Лотар Кинзе  озабоченно, нервно зашарил
взглядом  по  бас-саксофонисту, слегка,  чуть заметно, вопросительно кивнул;
бас-саксофонист  кивнул  в  ответ,  но  энергично,  как  бы  отметая   любую
предупредительность;  Лотар   Кинзе  поднял  смычок,  как   и  накануне,  на
репетиции, сделал  телом вальсовое движение,  потом оперся смычком о струны;
как  и  на репетиции,  зазвучала  фальшивая,  назойливая  интрада,  волочась
двенадцатью убогими тактами.
     Я прижался к стойке  софита; бас-саксофонист  дунул, на сцене взорвался
чудовищный, непонятный, доисторический звук; он подавил  механический  возок
вальса  и заглушил  все,  поглотил дисгармонию, растаявшую  в  его  глубине;
мужчина дул в громадный  инструмент  с  неукротимой силой каких-то  отчаянно
яростных  легких,  отчего   мел