ощечину, он даже сам поразился силе вспыхнувшего в нем гнева. В лице  он,
однако, не изменился... То был, наверно, школьный аттестат,  не  делавший,
надо думать, школе большой чести. Нет, это был не аттестат,  а  не  вполне
обычный табель с оценками, озаглавленный "Прогресс  в  учебной  четверти".
Дюссандер хмыкнул.  Из  развернутого  листка  выпала  бумажка  с  печатным
текстом. Дюссандер временно отложил ее и пробежал глазами оценки.
     - По-моему, ты увяз по самую макушку, - произнес он не  без  скрытого
злорадства. Лишь две оценки в табеле - по английскому языку и  по  истории
США - были удовлетворительные. Все остальные - двойки.
     - Это не я, - сквозь  зубы  процедил  Тодд.  -  Это  вы!  Вы  и  ваши
россказни! Они мне уже снятся. И учебник  открываю,  а  в  голове  -  они,
только оглянулся - пора спать. Так кто виноват? Я,  что  ли?  Я,  да?  Вы,
может, оглохли?
     - Я тебя хорошо слышу, - ответил Дюссандер и  начал  читать  бумажку,
выпавшую из табеля.

     "Уважаемые мистер и миссис Боуден!
     Настоящим  уведомляю  вас,  что  вы  приглашаетесь   для   обсуждения
успеваемости вашего сына во  второй  и  третьей  четверти.  Поскольку  еще
недавно Тодд учился хорошо, его нынешние отметки  наводят  на  мысль,  что
существует причина, отрицательно влияющая на его успеваемость. Откровенный
разговор мог бы устранить эту причину.
     Следует сказать, что, хотя Тодд закончил полугодие удовлетворительно,
его отметки за год по ряду предметов  могут  оказаться  ниже  существующих
требований. В этом случае придется  подумать  о  летней  школе,  чтобы  не
потерять год и тем самым не осложнить еще больше создавшуюся ситуацию.
     Следует  также  заметить,  что  Тодд  находится  в  числе   учеников,
рекомендованных для получения среднего образования,  однако  его  нынешняя
успеваемость никак не отвечает требованиям колледжа. Она также не отвечает
показателям, определяемым ежегодным тестированием.
     Готов  предварительно  согласовать  удобный  день  и  час  для  нашей
встречи. Ситуация такова, что чем раньше  это  произойдет,  тем  лучше.  С
уважением
                                                            Эдвард Фрэнч".

     До чего профессионально эти американцы умеют пудрить  мозги,  подумал
Дюссандер. Такое трогательное послание вместо одной фразы: ваш  сын  может
вылететь из школы) Он вложил бумажку вместе с табелем в  конверт  и  снова
скрестил руки на груди. Никогда еще предчувствие катастрофы не говорило  в
нем так остро, и, несмотря на это, он отказывался признать, что это конец.
Год назад, когда Тодд ворвался в его жизнь, он мог бы, наверное,  признать
это, год назад он был готов к катастрофе. Сейчас он не был к ней готов,  и
тем не менее проклятый мальчишка, судя по всему, устроит ему катастрофу.
     - Кто этот Эдвард Фрэнч? Ваш директор?
     - Кто, Калоша Эд? Какой он директор - классный наставник.
     Своим прозвищем Эдвард Фрэнч был обязан привычке надевать  в  слякоть
калоши. Еще он взял себе за правило появляться  в  школе  исключительно  в
кедах, а их в его  распоряжении  было  пять  пар,  от  небесно-голубых  до
ядовито-желтых.  Подобный  демократизм,  по  его  разумению,  должен   был
расположить в его пользу  добрую  сотню  учеников  двенадцати-четырнадцати
лет, которых он в поте лица своего наставлял на путь истинный.
     - Школьный наставник? Это чем же он занимается?
     - А то вы не поняли. - Тодд готов был сорваться в  любую  секунду.  -
Писульку-то  его  прочли!  -  Кружа  по  кухне,  он  метал  в   Дюссандера
уничтожающие взгляды. - Так  вот,  я  не  допущу  этой  лажи.  Не  допущу,
слышите! Ни в какую летнюю школу я не пойду.  Летом  родители  улетают  на
Гавайи, и они берут меня с собой. - Он вдруг показал пальцем  на  конверт,
лежавший на столе. - Знаете, что будет, если отец увидит его?
     Дюссандер покачал головой.
     - Он из меня все вытрясет. Все! Он поймет, что это все -  вы!  Больше
не на кого подумать. Он меня так обработает, что я  все  выложу  за  милую
душу. И тогда... тогда...  я  в  дерьме.  -  Он  уставился  на  Дюссандера
ненавидящим взором. - Они начнут следить за мной. Или, еще хуже, потащат к
врачу. А что, запросто! Но я не собираюсь сидеть в  дерьме!  И  фиг  я  им
пойду в эту долбаную летнюю школу!
     - Если не в колонию, - сказал Дюссандер. Он сказал это вполголоса.
     Тодд остановился как вкопанный. Лицо окаменело. И без  того  бледный,
он стал просто белый. Казалось, он потерял дар речи.
     - Что?.. Что вы сказали?
     - Мой мальчик, - Дюссандер, похоже, сумел  вооружиться  терпением,  -
вот уже пять минут ты здесь рвешь и мечешь, а из-за чего? Из-за того,  что
ТЫ  попал  в  БЕДУ.  Тебя  могут  вывести  на  чистую  воду.  ТЕБЕ  грозят
неприятности. - Видя, с  каким  вниманием  -  наконец-то  -  его  слушают,
Дюссандер, собираясь с мыслями, сделал несколько  глотков.  -  Это  крайне
опасный подход, мой мальчик. И для тебя, и для меня. Ты  бы  подумал,  чем
это  грозит  МНЕ.  Сколько  переживаний  из-за  какого-то  табеля.   Целая
трагедия. Вот что такое твой табель. - Одним движением желтоватого  пальца
он сбросил конверт на пол. - А для меня это вопрос жизни.
     Тодд молчал. Уставился на Дюссандера своими побелевшими полубезумными
зрачками и молчал.
     - Израильтян не смутит тот факт, что мне семьдесят шесть лет. У  них,
как ты знаешь, смертная казнь пока не вышла из моды, особенно охотно о ней
вспоминают, когда речь заходит о бывшем нацисте в концлагере.
     - Вы американский подданный,  -  возразил  Тодд.  -  Америка  вас  не
выдаст. Я сам читал, что если...
     - Читал! Ты бы лучше внимательно слушал. Я  не  являюсь  американским
подданным. Мои документы оформляла "Коза Ностра". Я буду  депортирован,  и
где бы ни  приземлился  самолет,  у  трапа  меня  будут  поджидать  агенты
"Моссада".
     - Вот и пусть они вас повесят, - пробормотал Тодд, сжимая  кулаки.  -
Кретин, зачем я только с вами связался!
     - Справедливо, - усмехнулся Дюссандер. - Но ты связался, и  от  этого
никуда не уйти. Надо исходить из настоящего, мой мальчик, а не  из  всяких
там "если бы да кабы".  Пойми,  мы  повязаны  одной  веревочкой.  Если  ты
вздумаешь, как говорится, заложить меня, можешь не сомневаться,  я  заложу
тебя. Патан - это семьсот тысяч погибших. В глазах мирового  сообщества  я
преступник, чудовище... мясник, по  выражению  ваших  борзописцев.  А  ты,
дружок, мой пособник. Ты знал, кто я и по каким документам здесь  живу,  и
не донес на меня властям. Так что, если меня схватят, весь  мир  узнает  о
тебе. Когда репортеры начнут тыкать мне в лицо микрофоны, я буду  снова  и
снова повторять твое имя: "Тодд Боуден...  да,  вы  правильно  записали...
Давно ли? Почти год. Он выпытывал у меня все подробности... лишь  бы  была
чернуха... Да, это его выражение: "Была бы чернуха"..."
     Тодд, казалось, перестал дышать. Кожа сделалась прозрачной. Дюссандер
улыбнулся. Отхлебнул виски.
     - Скорее всего тебя ждет тюрьма. Возможно, это будет называться иначе
- исправительное учреждение  или  центр  по  коррекции  самосознания...  в
общем,  что-нибудь  обтекаемое,  вроде   твоего   "Прогресса   в   учебной
четверти"... - при этих словах рот у него скривился в усмешке, - но как бы
это место ни называлось, окна там будут в клеточку.
     Тодд облизнул губы.
     - Я скажу, что вы все врете. Что я только что узнал. Они поверят мне,
а не вам. Можете не сомневаться.
     Его возражения встречала все та же ироническая усмешка.
     - Кто-то, кажется, сказал, что отец из него все вытрясет.
     Тодд заговорил, медленно подбирая  слова,  как  бывает,  когда  мысли
формулируются на ходу.
     - Может, не вытрясет. Может, я сразу и не расколюсь. Это же  не  окно
разбить.
     Дюссандер внутренне содрогнулся. То-то и  оно:  с  учетом  того,  что
поставлено на карту, мальчишка-то, пожалуй, сумеет переубедить отца. Да  и
какой отец перед лицом такого кошмара не даст себя переубедить?
     - Ну, допустим. А книги, которые ты читал несчастному слепому мистеру
Денкеру? Глаза у меня, конечно, уже не те, но  в  очках  я  пока  разбираю
печатный текст. И легко докажу это.
     - Я скажу, что вы меня обманули!
     - Да? Зачем, если не секрет?
     - Чтобы... чтобы подружиться. У вас никого нет...
     Да, подумал Дюссандер, это весьма похоже на правду. Скажи он об  этом
в самом начале, глядишь, тем бы дело и кончилось. Но сейчас он рассыпается
на глазах. Сейчас  он  расползается  по  швам,  как  ношенное-переношенное
пальто. Если кто-то выстрелит на  улице  из  игрушечного  пистолета,  этот
смельчак заверещит, как девчонка.
     - Ты забыл про  табель,  -  сказал  Дюссандер.  -  Кто  поверит,  что
"Робинзон Крузо" так сильно повлиял на твою успеваемость?
     - Заткнитесь, слышите! Заткнитесь!
     - Нет, мой мальчик, - сказал Дюссандер, - не заткнусь. -  Он  чиркнул
спичкой о дверцу газовой духовки.  -  Не  заткнусь,  пока  ты  не  поймешь
простой вещи. Мы с тобой в одной связке - что  вверх  идти,  что  вниз.  -
Сквозь рассеивающийся сигаретный  дым  перед  Тоддом  раскачивалось  нечто
высохшее, морщинистое, жуткое, похожее на капюшон змеи. - Я потяну тебя за
собой. Я тебе это обещаю. Если хоть что-то выплывет наружу - выплывет все.
Все. Надеюсь, ты меня понял, мой мальчик?
     Тодд молчал, поглядывая на него исподлобья.
     - А теперь, -  начал  Дюссандер  с  видом  человека,  покончившего  с
неприятными формальностями, - теперь вопрос:  как  нам  поступить  в  этой
ситуации? Есть предложения?
     - С табелем проблем не будет. - Тодд вынул из  кармана  куртки  новый
флакон с  жидкостью  для  выведения  чернил.  -  А  как  быть  с  чертовой
писулькой, не знаю.
     Дюссандер с одобрением посмотрел на флакон. Самому ему в  свое  время
пришлось подделать  не  один  счет,  когда  в  разнарядках  по  ликвидации
неполноценных рас замелькали  цифры  из  области  фантастики...  чтобы  не
сказать, суперфантастики. Ну а если ближе к  нынешней  ситуации,  то  была
история с описями почтовых вложений... длинные  перечни  военных  трофеев.
Раз в неделю он проверял ценные посылки для отправки в Берлин -  их  тогда
увозили в специальных вагонах, напоминавших  огромные  сейфы  на  колесах.
Сбоку на посылке  приклеивался  конверт,  в  конверт  вкладывалась  опись.
Столько-то колец, ожерелий, колье, столько-то  граммов  золота.  Дюссандер
тоже собирал посылочку - ничего по-настоящему драгоценного, но и не совсем
уж пустячки. Яшма. Турмалины. Опалы. Почти безукоризненный жемчуг. Алмазы.
Ну а если в чьей-то описи  его  внимание  привлекала  особенно  любопытная
вещица, он подменял ее в посылке на свою и, сведя соответствующую надпись,
вписывал новую. В этом искусстве он достиг известного мастерства...  после
войны, кстати, оно ему не раз пригодилось.
     - Толково, - похвалил он Тодда. - Ну а записка эта...
     Дюссандер привел в движение кресло-качалку, не забывая прикладываться
к виски. Тодд, не говоря ни слова, поднял с пола конверт, сел к  столу  и,
разложив  табель,  принялся  за  работу.  Внешнее  спокойствие  Дюссандера
передалось  ему,  и  от  трудился  молча,  сосредоточенно   -   образцовый
американский  подросток,  всерьез  делающий  свое  дело,  будь  то  сеянье
пшеницы, введение мяча в игру во время  бейсбольного  матча  или  подделка
отметок в табеле.
     Дюссандеру сзади хорошо видна была его шея, тронутая легким  загаром.
Старик переводил взгляд с этой узкой полоски на верхний  ящичек  кухонного
стола, где лежали большие  ножи.  Один  резкий  удар  -  уж  он-то  бы  не
промахнулся, - и  перебит  позвоночник.  Попробуй  после  этого  поговори.
Дюссандер горько  улыбнулся.  Исчезновение  мальчишки  повлечет  за  собой
вопросы. Слишком много вопросов. И на  некоторые  придется  отвечать  ему,
Дюссандеру. Даже если компрометирующее письмо - миф, он не может позволить
себе роскошь свидания с государством.
     Жаль, конечно.
     - Скажи, этот Фрэнч, - Дюссандер постучал ногтем по  конверту,  -  он
сталкивался где-нибудь с твоими родителями?
     - Кто? Калоша Эд? - презрительно  переспросил  Тодд.  -  Да  кто  его
позовет туда, где бывают мои родители!
     - А в школе? Он их раньше не вызывал?
     - Вот еще. Раньше я был среди первых. Это сейчас...
     - Тогда что  он  о  них  может  знать?  -  Дюссандер  в  задумчивости
рассматривал почти пустую кружку. - О тебе-то он знает предостаточно. Весь
твой послужной список к его услугам. Начиная от  детских  баталий.  А  вот
какой, интересно, он располагает информацией о твоих предках?
     Тодд отложил ручку.
     - Ну, он знает их  имена  -  раз.  Сколько  им  лет.  Знает,  что  мы
методисты. Вообще, про это в анкете писать необязательно,  но  мои  всегда
пишут. Мы и в церковь-то почти не ходим, но он так и так в  курсе.  И  где
отец работает - тоже... в анкете есть графа. Каждый год анкету надо заново
заполнять. А больше там ничего и нет.
     - Если бы твои родители плохо ладили, как  думаешь,  он  бы  знал  об
этом?
     - То есть как это плохо ладили?
     Дюссандер выплеснул в кружку остаток виски.
     - Ругань. Ссоры. Отец спит на диване. Мать попивает. - Он оживился. -
Назревает развод.
     Тодд вскинулся:
     - У нас ничего такого нет! Даже близко!
     - Разумеется. Ну а если бы было? Если бы у вас  в  доме  стояла  пыль
столбом?
     Тодд, насупясь, ждал продолжения.
     - Ты бы наверняка переживал  за  родителей,  -  развивал  свою  мысль
Дюссандер. - Еще как переживал.  Потерял  бы  аппетит,  сон.  Об  учебе  и
говорить не приходится. Так ведь?  Нелады  в  семье  отражаются,  увы,  на
детях.
     В глазах Тодда забрезжило  понимание...  и  что-то  вроде  молчаливой
благодарности. Дюссандер это оценил.
     - Что может быть печальнее, чем когда рушится  семья,  -  патетически
произнес он, снова наполняя кружку. Он был  уже  хорош.  -  Сколько  таких
драм, сам знаешь, нам показали по телевизору. Язвят, огрызаются,  лгут.  А
сами страдают. Да, мой мальчик. Ты даже  не  представляешь,  в  каком  аду
живут твои папа и мама. Им  даже  некогда  поинтересоваться,  что  там  за
неприятности у их единственного сына. Да и что они значат в сравнении с их
неприятностями? Вот улягутся страсти, заживут рубцы  -  тогда  и  займутся
сыном. Ну а пока с этим Фрэнчем пускай объяснится дедушка.
     В продолжении монолога огонек в глазах Тодда разгорался все ярче.
     - А что, - бормотал он, - может сработать, да, может, может  срабо...
- и вдруг  оборвал  себя  на  полуслове,  и  глаза  вновь  потухли.  -  Не
сработает. Мы же ни капельки не похожи. Калошу не проведешь.
     - Himmel! Gott im Himmell[5] - Дюссандер рывком  вылез  из  кресла  и
прошествовал (не  совсем  твердо)  к  кладовке,  откуда  достал  непочатую
бутылку старого виски. Открутив колпачок, он широким движением  плеснул  в
кружку. - Я думал, ты смышленый  мальчик,  а  ты,  оказывается,  настоящий
Dummkopf[6]. Давно ли внуки стали похожи на своих  дедов?  У  меня  волосы
какие? Седые. А у тебя какие?..
     Он подошел к мальчику и с неожиданной резвостью схватит его за вихры.
     - Ладно вам! - огрызнулся Тодд, больше для виду.
     - А вот глаза у нас обоих - голубые, - продолжал Дюссандер, опускаясь
в кресло-качалку. - Ты мне  расскажешь  свою  семейную  хронику.  Тетушки,
дядюшки. С кем работает твой отец. Чем увлекается  мать.  Я  запомню.  Всю
информацию. Через два дня я благополучно все забуду... память стала совсем
дырявая... но на два дня меня хватит. -  Он  мрачно  усмехнулся.  -  Людей
Визенталя столько лет водил за нос,  самому  Гиммлеру  очки  втирал...  уж
как-нибудь одного наставника в начальных  классах  сумею  обмануть.  А  не
сумею - значит, зажился я на этом свете.
     - Очень может быть, - раздумчиво сказал Тодд, и по его глазам  старик
понял, что он уже с ним  внутренне  согласен.  Глаза  Дюссандера  радостно
заблестели.
     - Еще как будет!
     И, видимо,  представив  себе,  как  это  будет,  он  начал  хохотать,
раскачиваясь в кресле. Тодд несколько оторопел и даже испугался  в  первую
секунду, а затем тоже прыснул. Так они на пару и хохотали  -  Дюссандер  в
своем кресле-качалке возле открытого окна, через которое в кухню  врывался
теплый калифорнийский ветер, и Тодд,  поднявший  стул  на  дыбы,  так  что
спинка уперлась в  эмалированную  дверцу  духовки,  всю  в  угольно-черных
штрихах, ни дать ни взять абстракция вдохновенного курильщика.

     Когда дедушка Тодда Боудена переступил порог  кабинета  и  закрыл  за
собой дверь из зернистого стекла.  Калоша  Эд  предупредительно  поднялся,
однако не вышел из-за стола.  Он  помнил  про  свои  кеды.  Старички,  они
частенько  не  понимают,  что  это,  может  быть,  психологический  прием,
рассчитанный на трудных подростков... старички встречают тебя по одежке, а
до остального им и дела нет.
     Орел, орел, подумал Фрэнч, разглядывая гостя. Седые  волосы  зачесаны
назад. Костюм-тройка как из магазина.  Сизоватого  цвета  галстук  завязан
безукоризненно. Черный зонт в левой руке  (с  воскресенья  зарядил  мелкий
дождик) смотрится эдаким офицерским стеком. Пару лет  назад  Калоша  Эд  с
женой, большие поклонники Дороти Сэйерс, решили перечитать все, что  вышло
из-под ее пера. И вот сейчас он подумал: перед ним стоит живой лорд  Питер
Уимсей,  словно  сошедший  со  страниц  высокочтимой   писательницы.   Да,
семидесятипятилетний лорд Уимсей. Не забыть рассказать жене.
     - Мистер Боуден, - почтительно сказал он и протянул руку.
     - Очень рад, - сказал Боуден, в свою очередь протягивая руку.
     Эдвард Фрэнч не стал сжимать ее изо всех сил, как он  поступал,  имея
дело с отцами своих учеников. По тому, с  какой  опаской  старик  протянул
руку, было очевидно, что у него артрит.
     - Очень рад, мистер Фрэнч, - повторил Боуден и сел напротив, не забыв
поддернуть на коленях идеально  выглаженные  брюки.  Поставив  зонт  между
колен, он оперся на него подбородком и сразу стал похож на очень старую  и
исключительно деликатную хищную птицу, пролетом приземлившуюся в  кабинете
школьного  наставника.  У  него  легкий  акцент,  подумал  Фрэнч,  но  без
характерной для английской аристократии и, в частности, для  лорда  Уимсея
энергичной  артикуляции,  скорее  континентальный,  более  плавный.   Как,
однако, Тодд похож на деда. Тот же нос. И глаза.
     - Приятно, что вы смогли прийти, - сказал  Фрэнч,  садясь  -  хотя  в
подобных случаях я рассчитываю, что мать или отец.
     Заготовленный дебютный ход. За десять лет работы классным наставником
Эдвард Фрэнч хорошо усвоил: если в школу приходит дедушка  или  кто-то  из
дальних родственников, значит, не все благополучно  дома,  и  здесь  почти
наверняка кроется корень зла. В каком-то смысле Калоша  Эд  бьи  даже  рад
подобному обороту. Неприятности в семье -  само  собой,  не  подарок,  но,
скажем, НАРКОТИКИ для мальчика с такими отличными мозгами, как у Тодда,  -
это было бы в сто раз хуже.
     - Да, конечно... - Боудену удалось изобразить  на  лице  одновременно
скорбь и возмущение. - Мой сын и его жена... словом, я согласился пойти на
этот разговор. Грустный разговор,  мистер  Фрэнч.  Поверьте  мне,  Тодд  -
хороший мальчик. А оценки... это временное явление.
     - Хотелось бы надеяться. Вы курите, мистер Боуден? В стенах школы это
не одобряется, но мы сделаем так, что никто не узнает.
     - Благодарю.
     Мистер Боуден достал из внутреннего  кармана  мятую  пачку  "Кэмела",
сунул в рот одну из двух оставшихся сигарет, оторвал от  картонки  спичку,
чиркнул  ею  о  каблук,  закурил.   После   первой   затяжки   он   глухо,
по-стариковски, прокашлялся, загасил в воздухе спичку и положил обгоревший
черенок в пепельницу, любезно ему подставленную. Эдвард Фрэнч наблюдал  за
этим ритуалом, столь же безукоризненным, как блестящие туфли гостя,  точно
завороженный.
     - Не  знаю  даже,  с  чего  начать,  -  сказал  Боуден,  пряча  явную
оз