ечку,  чтоб  я  не  забыл  до
вставания, что мне передать живому народу. Я аккуратно все исполню.
   - Ты-то? - улыбается бабушка.
   - Только к ней не приходи, - тычет Митя в меня пальцем. - Она  у  нас
гордое тело. Она дух не признает.
   - Сейчас нельзя признавать, не то время, - говорит бабушка и уже  по-
дымается с подушки, уже ищет ногами тапки. И как-то это по-дурному завя-
зывается в голове: духа нет, значит, вся надежда на тело, а значит,  ищи
тапки, встань и иди!
   Вполне атеистическая цепь - на мой взгляд, и я смотрю на Митю победи-
тельно.
   Нет, Митя, никакого духа нет! Человек состоит из клеток... Я поперха-
юсь мысленно на этом слове. Я не люблю  его,  это  какая-то  изначальная
очень личная нелюбовь к звуку, букве этого слова. Но это я обдумаю  ког-
да-нибудь потом, сейчас же я торжествую в своем материализме, а Митя мне
печально говорит:
   - Птица! Иногда ты бываешь забубенной дурой.
   Бываю. Сейчас я это знаю точно.
   А потом Митя умер.
   А до того... До того... У него от Фали родился живой сын  Георгий,  в
просторечии Ежик, а от Любы попозже - мертвая дочь. И в той деревне  уже
стали жить две женщины с "другим умом" - Зоя и Люба. Душа  Мити  рвалась
на части между живым, мертвым и "другим", и казалось - вот-вот не выдер-
жит.
   Мне это написала в письме мама. Главным в письме  была  Зоя,  которую
забрала потом бабушка. "...И что теперь с ней делать, доча?  Она  совсем
чудная, и от людей бывает неудобно". Бабушка пыталась  пристроить  ее  в
швейную мастерскую, но народ оказался не способным принять человека, ко-
торый нитку тянет с певучим звуком, а с пуговицами разговаривает.  Народ
смеялся над Зоей, но той это было, как говорится, без разницы, более то-
го, Зоя любила смех вокруг себя, она считала, что смехом разговаривают в
нас ангелы. Но дело было не только в смехе. Народ оскорблялся наличием в
своей среде причудливого существа, непохожего на  других,  существа,  не
ведающего зла. Это очень раздражало народ, потому что заматереть во  зле
значило для него выжить. Еще слыхом не слыхивали про  выгодность  добра.
Была другая истина, которую передавали изустно, - добро недолговечно. Ну
посмотри вокруг, посмотри! Кто на войне остался в земле? А кто цветет  и
пахнет? Пришлось Зою перевозить в колхоз, к бабушкиным сродникам, там ее
приспособили в птичницы, где она и умерла быстренько и легко, потому что
в ней просто кончилась жизнь. Это все уже было без меня, я даже письмами
в этом не участвовала, своя собственная бурная жизнь была куда громче  и
звончее, а Зою я просто плохо знала. Именно от меня и Шуры отделили этот
недоброкачественный побег, чтоб, не дай Бог, не перешла зараза.
   Так вот, умер Митя.
   Хоронить его ездила бабушка, вернулась лицом черная и сказала:
   - Она его убила...
   И все. Дальше занавес. 2
   Уже давно нет бабушки. Я живу совсем другой жизнью, она по вкусу,  по
цвету, по запаху настолько отличается от той моей детской, что временами
я начинаю по бабушкиному методу нервно связывать концы, боясь, что ирре-
альность детства и отрочества  в  собственной  памяти  -  признак  губи-
тельный: оглянуться не успеешь, как  распадется  на  отдельные  материки
собственная жизнь. Хотя тоже сказанула - материки. Скромнее надо, скром-
нее - острова, скажем, островочки, имея в  виду,  что  распасться  можно
просто на отдельные камни. Кто тебя потом соберет в кучу, кому это будет
надо? И я плыву к острову детства, цепляюсь за него  тростью,  купленной
по случаю вывихнутой ноги, так вот, подручным способом, подтягиваю его к
собственному взрослому боку и держу... Маленькое свое детство...
   Во взрослой жизни у меня есть подруга. Дама легкая на легкую  любовь.
Я боюсь с ней часто встречаться, потому что она всегда норовит разломать
к чертовой матери мои внутренние устои.
   Ей это, как теперь говорят, в кайф. Она с удовольствием углубляется в
подробности сексуальных отношений, где так все просто, легко и необреме-
нительно по форме и так "полезно" для организма. "Ты же  дура!"  В  этот
момент я делаюсь неуверенной в себе и диагноз "дура" принимаю со  скорб-
ным согласием и готовностью лечиться по методу подруги.
   Порок во мне начинает дышать полной грудью, ведь - в конце концов!  -
он тоже хочет полноценной жизни.
   Так вот. Мы сидим с Риммой - подругу зовут Риммой - и пьем  чай.  Она
рассказывает мне про своего ...надцатого любовника, который был так неб-
режен, что приволок домой к жене Риммины следы.
   Римма закатывается смехом не отягощенного устоями человека, а я  мыс-
ленно топчусь возле жены любовника и как бы нахожу Риммины следы.
   Мне бы чавкать в пандан с подругой, которую я  знаю  и  почти  люблю,
вместо того чтобы глотать слезы с женой любовника, о которой я  до  этой
секунды вообще не слышала. Ан нет. Глотаю...
   Мы не вдвоем. В кресле с огромным количеством подушек  сидит  Риммина
бабушка. Она идиллически вяжет, но в разговоре присутствует.  Во  всяком
случае, на ее старой мордахе написано: похождения внучки ей для здоровья
полезны. Она бы сама так поступила, не будь этих чертовых подушек на  ее
пути.
   В какой-то момент, когда Римма уже сказала, а я еще не  нашлась,  что
ответить, старушка подняла свое печеное яблочко и, хихикая, проблямкала:
   - Ты, Римка, допрыгаешься. У меня была в  Ростове  приятельница,  так
она за "амур налево" мужа отравила. А потом замечательно его похоронила,
с таким почетом.
   - А! Брось, баба Леля! - отмахнулась Римма. - Кто это сегодня берет в
голову "амур налево"? Ну, даст жена по морде... И сама сходит в этом  же
направлении...
   - Фаля была не такая, - с чувством сказала баба Леля.
   Нельзя давать людям редкие имена. Нельзя до такой степени их  обозна-
чивать. Если бы я была все-таки птица, как называл меня Митя, то  я  бы,
наверное, тонко вскрикнула в небе. Но я сидела на широком и теплом  сту-
ле, меня разморил чай с вареньем, и я уже расстегнула верхнюю  пуговичку
на юбке. Какая там я птица! Разве что курица.
   - Фаля? - говорю я. - Я знаю одну Фалю. Она врач?
   - Всю жизнь просидела в горздраве, - отвечает баба  Леля.  -  У  нее,
по-моему, и образования-то нет.
   Я-то точно знаю, что образование было! Моя бабушка такую промашку  не
допустила бы. Диплом был ею освидетельствован тактильно и зрительно.
   - Откуда ты можешь ее знать? - спрашивает меня баба Леля.
   - Да она как бы мне родственница, - смеюсь я.
   - Не вздумай написать ей, что я тебе сказала! - говорит баба Леля.  -
В конце концов, может быть, это и сплетня. Римма! Дай мне Вотчала.
   Запахло валерьянкой, вода побежала по старому подбородку, я несу  по-
лотенце. Старушку явно взволновали любовь и смерть.
   Старая ворона нагляделась на дурь и мерзость человечества, но помнит,
что в ее вороньей юности человечий ребенок подлечил ей сломанное  крыло.
И хоть она, ворона, давно без иллюзий, но дитя помнит...  Скажем  так...
Потому и подсочувствует этим двуногим и неуклюжим...
   Митя - такова официальная версия - умер в больнице от кишечной  коли-
ки. Боли были такие, что хоть караул кричи, что он и делал.  Лечила  его
будто бы сама Фаля, не отходила от него ни днем ни ночью, все ею  восхи-
щались и говорили о ней исключительно в превосходной степени.
   Но ведь бабушка сказала тогда: "Она его убила".
   Естественно, моя мама сразу потребовала у бабушки  объяснений,  и  та
ответила, что ей это сказала Зоя.
   - Нашла кого слушать! - закричала мама. - Забрать ее надо  от  Любки.
Она нам никто!
   Вот это было по существу. Кто-кому-кто в иерархии человеческих связей
имело в нашей семье большое значение. Входящие в нее сразу получали осо-
бый статус. За этим уровнем стоял близкий и маленький круг друзей, потом
круг друзей друзей, крепость связи с ядром-семьей все истончалась и  ис-
тончалась, в конце концов переходя в бесформенную  массу  просто  людей,
плавающих в мире безотносительно к нам.
   Когда мама говорила: "Она тебе никто", то это был суровый диагноз. Те
годы, когда я набирала свой опыт уже вне семьи, я боролась с  внедренной
в меня иерархией. Я готовила себя к жизни, где я буду любить людей более
охватно, невзирая на глупости в виде "родственник - не  родственник".  Я
была стихийным интернационалистом и космополитом, и  мне  казалось  пра-
вильным дальних любить больше, чем ближних. Молодая дура думала, что она
идет трудным человеколюбивым путем, а когда она, дура, спохватилась,  то
поняла, что самое трудное - любить близких. Они, как никто,  исхитряются
своими словами и делами подорвать твою любовь к ним. Откуда было  знать,
что путь через раздражение и возмущение и есть путь испытания любви. Но-
возеландец, папуас или мужик из соседнего подъезда  сроду  не  раздражит
тебя так, как родной брат или сестра.
   К моменту чаепития у Риммы я была практически свободна и  от  катего-
ричности мамы, и от собственной необъятной любви к людям. Я  была  никто
по отношению к очень многим старым привязанностям. Но Митя и Фаля... Это
не подлежало селекции и саднило.
   И вошь в голову была запущена.
   Я вспоминала приезды Фали к нам с сыном, ее всегда встречали радушно,
мальчика ласкали, но бабушка в эти приезды всегда была несколько другой,
чем обычно. Собственно, я знаю как бы двух бабушек: бабушка как она есть
и та, что бывала, когда приезжала Фаля. Эта вторая  ходила  со  втянутым
животом, глаз ее был цепким, она снимала косынку, которую  вообще-то  не
снимала никогда, завязывая ее узлом на затылке, - тут же, при Фале,  она
ходила простоволосая, время от времени быстрой рукой  проводила  круглым
гребешком по волосам, но не до самого конца, а оставляя гребешок  где-то
по дороге в спутанности серебряных кудрей. И еще бабушка в "дни Фали" не
прибегала, как у нас принято, к красному словцу "ридной  мовы".  В  доме
стоял высокий стиль русского языка.
   - Будь любезна, убери за собой, - говорила она мне.
   Потом Фаля уезжала, а бабушка закрывала ставни в комнате  и  ложилась
на диван, прикрыв за собой двери. Почему-то я боялась этих ее уходов  от
нас всех. Я норовила заглянуть в комнату и слышала оттуда тихое:
   - Геть!
   Вчера она мне сказала: "Иди вон!" "Геть" - это дело на поправку,  это
уже нормальная температура и выход из кризиса.
   Когда я окончила школу и во весь  могучий  рост  встал  вопрос,  куда
ехать учиться дальше, возникла идея - не поехать ли мне в Ростов к Фале?
Бабушка сняла косынку, провела до упора гребешком и сказала:
   - Нет.
   Потом, через много лет, я пересеклась с Фалей. Она приехала одна, без
сына, который отдыхал где-то в Анапе. Как выяснилось, Фаля  засобиралась
замуж за преподавателя техникума, вдовца.
   - Дети есть? - спросила бабушка.
   - Нету, - ответила Фаля.
   - Слава тебе, Господи, - сказала бабушка и широко перекрестилась.
   - Ну зачем же так? - обиделась Фаля. - Я ничего против детей не имею.
Я могла бы выйти и на детей.
   - Никому не надо чужое горе, - сказала - теперь уже - мама. - Так что
на самом деле слава Богу, что без детей.
   Вечером Фаля подошла ко мне в палисадник, села напротив на  чурбачок.
У нее было спокойное лицо, нервный тик у нее за все эти годы прошел, и я
уже не помнила, на правильном ли месте стоит у нее уголок рта. Мне  нра-
вилась ее прическа - гладкие, зачесанные на прямой пробор  волосы  сзади
были затянуты красивым узлом.
   - Как бежит время, - сказала Фаля. - Ежику уже  семнадцать.  Ты  уже,
извини, баба... А еще недавно была черной, как галка, девчонкой  в  цып-
ках...
   - Да не было у меня цыпок, - смеюсь я. - Это у Шурки были.
   - Тебя Митя очень любил, - сказала она. - Даже девочку хотел... Из-за
тебя...
   У меня сжалось сердце. Я этого не знала.
   - Расскажите, как он умер, - попросила я, - я толком так и не знаю.
   - Не хочу, - ответила Фаля. - Не хочу о смерти... - Она отвернулась и
стала смотреть куда-то в сторону, я посмотрела, куда, -  ничего  там  не
было, дощатая стена угольного сарая. Давным-давно он горел, и,  когда  я
смотрела на него, в ноздрях возникал запах того пожара. Я думаю о  мате-
риальности памяти. Я уже не та девочка, что отрицает дух, я уже  продви-
нулась в этом направлении; конечно, сознание вполне еще  сумеречное,  но
нет-нет, а что-то начинает мигать. Ведь пожар был когда! Я же смотрю  на
уже старые новые доски, а в носу у меня щиплет!
   - Лучше Мити я не знала человека, - говорю я Фале. Она резко  повора-
чивается ко мне. И мы смотрим глаза в глаза.
   Есть что-то в пересечении наших взглядов, есть. Но  разве  это  можно
продать или купить? Или предъявить как свидетельство? Мы обе бурно выды-
хаем это необъяснимое нечто. И даже как бы радуемся, что мы тут и что во
дворе пахнет жареными синенькими.
   С Фалей связан стремительный, невозможный по  возрасту  бег  мамы  по
улице от дома. Потом она плетется назад, в руке у нее  головной  платок,
она прижимает его к носу, и он у нее уже  весь  кровавый,  но  мама  до-
вольна: сосуд - благодарение Богу - лопнул в носу.
   - Это даже полезно, - говорит она мне. - У меня есть знакомая  гипер-
тоничка, так она просит мужа, когда у нее болит голова, дать ей по  мор-
де. Лопается сосуд в носу, и давление в голове уменьшается. Запомни  это
на будущее.
   При чем тут Фаля? А при том, что она забыла свою косметичку,  и  мама
хотела догнать ее на автобусной остановке.
   - Она привезла мне сильное лекарство, неудобно не  взять,  -  говорит
мама. Потом открывает заслонку печки. Заполошенно, не понимая, за что им
такое, горят  разноцветные  таблетки.  -  А  косметичка  ей  пригодится.
Польская...
   Занавес...
   Сегодня у меня уже началось будущее, о котором меня предупреждала ма-
ма.
   - Можешь мне дать по морде в профилактических целях? - спрашиваю я  у
мужа. Он начинает криком кричать (а так смирный) о моей темноте, темноте
моего рода (он знает эту историю с неизвестной и чужой теткой из маминой
жизни), он начинает листать справочник, где у него уже лет десять  запи-
сан телефон специалиста по сосудам и всему сопутствующему, мы  входим  в
хороший ступор, и я горстями глотаю разноцветную (чтоб ей сгореть!)  хи-
мию, через час тупею, чуманею, мне все - все равно, и из вязкого  равно-
душия выползает тонкая, изящная змея. Она тычется в меня своей  красивой
головкой и шипит: "По морде было бы лучше, дорогая моя... Зачем ты вышла
за этого чистоплюя, который не может это сделать? Помнишь,  у  тебя  был
знакомый горняк? Он еще хотел тебя пристрелить, когда ты от него вильну-
ла. Ты помнишь его карабин?"
   Поскреби чуток семейные истории, открой старый  шкаф,  вывезенный  на
дачу и уже там давно пребывающий не в комнате, а в сарае, открой створку
- и тебе на голову свалится карабин ли, скелет  ли...  Одним  словом,  в
чем-то мы вполне англичане.
   Вернувшись от Риммы, я, что называется, взяла себе в  голову  Митю  и
его смерть. Мне как  раз  предстояла  поездка  в  Ростов  на  серебряную
свадьбу Шуры.
   На этой свадьбе тогда круто замешались один криминальный и два любов-
ных сюжета. Про один я как-то уже рассказывала - это когда сватья  увела
свата на глазах гуляющего народа. Два сюжета пребывают в анабиозе.
   Но тогда у меня была другая цель. Фаля. Она тоже должна была быть  на
свадьбе вместе с Ежиком и его женой. Сестра, сидючи над ведерной кастрю-
лей, в которую нервно шлепалась толстая, неэкономно снятая  картофельная
кожура, рассказывала:
   - Я ее в гробу видела, эту свадьбу. Чему радоваться? Что  у  меня  за
всю жизнь нет ни одной вещи, которая для меня, понимаешь,  сделана,  для
меня лично...
   - У меня тоже нет, - говорю я ей.
   - Не перебивай, - кричит она. - При чем тут ты? Это же  моя  свадьба!
Это же я подвожу итоги. На своей подведешь свои. Я бы сроду не пошла  на
эти траты, но родня, будь она проклята. Сволочи,  помнят  срок.  У  этой
Фальки все записано - кто, когда и с кем. Там и твой срок есть...
   - Знаешь, - говорю я, - мне бы хотелось съездить на могилу Мити.
   Сестра распахивает на меня свои  огромные  глазищи.  Серо-зеленые,  с
желтой подпалиной, на голубоватом яблоке. Всю жизнь они тревожны и прек-
расны. Я не знаю глаз более нервных и возбуждающих... Хотя кого  возбуж-
дать? Меня? Так меня возбуждает даже косынка на ее бигудях  -  такой  от
нее ко мне идет ток. И не берите в голову дурное. Это  вибрации  верхних
чакр, они идут поверх голов, а потому моя красавица и умница сестра  до-
жила до своей серебряной свадьбы как бы вне мужского рода, который  весь
с вибрациями низкими и грубыми. Ах, Господи ты мой, ты  сам-то  мужчина?
Можешь ли ты понять несовершенство слепленного тобой человека? Ты  пони-
маешь, как нам трудно с ним? Конечно, Господи, у тебя  есть  оправдание.
Ты на нем учился творению, а нас ты лепил уже с некоторым опытом. И мы -
если настаивать на ребре - все-таки сделаны из культурной материи. Ты же
старался делать ребра? Ты их гнул, сгибал? Но Адам у тебя не  получился,
и не вали с больной головы на здоровую. Змей просто мимо шел...
   - Ты помнишь этот слух, - говорю я сестре, - что Фаля отравила Митю?
   - А ты помнишь Митю? - отвечает мне сестра. - Ты  помнишь,  какой  он
был?
   - Замечательный! - кричу я. - Он был замечательный.
   - Еще бы! Потаскун всех времен и народов.
   Одним словом, идти на могилу Мити сестра отказалась. А вот  Фаля  ра-
достно согласилась.
   Могила была что надо. Ухоженная, с белоснежным надгробием, с провиса-
ющими чугунными цепями. Летний сад, а не могила. Тут росли не  случайные
одуванчики, а высокой породы цветы, и трава была выстрижена ровненько по
всему периметру, а вокруг лавочки хорошего дерева  лежал  нежный  песок,
такой чистый и промытый, как  будто  он  не  русский  песок  с  ближнего
карьера, а песок-иностранец.
   Одним словом, придраться не к чему.
   - Я его очень любила, - сказала я Фале.
   - Его любили дети, собаки и женщины, - засмеялась Фаля.
   Фаля пригласила меня в гости. Она жила в старой квартире, отказавшись
переезжать в первые пятиэтажки хрущевского разлива. На второй этаж  вела
деревянная лестница, кончающаяся широким  общим  балконом.  Здесь  густо
пахло коммунальным бытом: ведрами, керосином, хозяйственным  мылом,  се-
ледкой и жареными семечками. В самой же квартире Фали  не  пахло  ничем,
здесь была стерильная, как бы не помеченная человеком атмосфера. Хотя  в
кресле-качалке как раз сидел человек и смотрел на  нас  ясными  голубыми
глазами.
   - Знакомьтесь, - сказала Фаля. - Мой муж. Митина внучатая племянница.
   - Сергей Давыдович, - почему-то хохотнул Фалин муж.
   Я поняла, что это у него такая манера  -  прокладывать  слова  легким
смехом. По профессии он был учителем математики, по призванию - учителем
литературы. В тот день он читал "Пушкинский календарь" 1937 года,  выпу-
щенный к столетию гибели поэта.
   Потом я поняла, как это было замечательно. Пушкин нас "развел" с  Фа-
лей. Не то чтобы я готовилась задавать ей обескураживающие вопросы, сов-
сем нет. На тот момент мир в моей голове был устроен окончательно и бес-
поворотно, и в этом мире Фаля была у меня виноватой.  Другое  дело,  что
устройство в голове обладало свойством саморазрушения. Моргнут  реснички
- и нету мира. Стройте, мадам, с нуля, если вам не надоел  этот  сизифов
труд. Но на тот момент, на тот... Фаля была убийцей, и так было  кстати,
что этот ее новый, хотя уже и старый и, скорее всего, окончательный, муж
разворачивал в мою сторону пушкинские легкие наброски, и я  думала,  что
вселенная напрасно воображает о своем вселенстве, не  она  тут  главная.
Росчерк пера, небрежная линия локона - и у тебя равновесие, дама вселен-
ная, а так черт его знает.
   Фаля же работала в этот момент  исключительно  грубыми  мазками.  Она
выставляла на стол графинчики  с  какими-то  густыми  напитками  от  яр-
ко-красного до ярко-зеленого цвета, они уже внесли в комнату дух полыни,
чеснока, свеклы.
   Фаля объясняла мне содержание настоек на травах, корнеплодах, листьях
и ветках. Моя бывшая родственница не искала в этом  деле  легких  путей,
она б