ыла стихийна в этой своей страсти купажей и вытяжек.  Зеленый  што-
фик, особенно торчащий на столе, являл собой экстракт из хвои, пах оглу-
шительно елово-сосново, но каким был на вкус - не знаю. У меня  странным
образом спазмировалось горло, и я под предлогом повышенного давления пи-
ла воду, которую сама и наливала из чайника.
   К счастью, Фаля не была из тех хозяек,  которые  с  грохотом  садятся
гостю на лицо. Не хочет гость - не надо. Сами съедим. Они с мужем с  ап-
петитом вкушали как синее, так и розовое, а я пила  воду  и  заедала  ее
тщательно освобожденной от костей селедкой.
   Такая дура! Ничего не попробовала.
   Потом мы смотрели альбом. Я невежливо переворачивала  страницы  жизни
Фали мне не интересные. Я искала нужное мне время.
   И снова она угадала мои мысли, принесла старый, с пуговичкой, в кото-
ром белыми зонтиками и шляпками, шнурованными сапожками смотрело на меня
детство Фали, стремительно перешедшее в полосатые блузоны и косыночки по
самые брови. Прошло и это, и вот уже Фаля - медсестра, а вот уже веселые
предвоенные сборы, а вот и Митя проклюнулся, тощенький наш недотепа  Ми-
тя.
   Была их общая фотография после войны, головка к головке.
   - Я тут беременная, - сказала Фаля.
   Но вид беременный был у Мити. Раздобревший, осоловевший.
   - Такого Митю я помню плохо, - сказала я.
   - Было, - ответила Фаля. - Одно время он очень поправился. После вой-
ны. А уже перед смертью много ел. Жадничал.
   Встрял Сергей Давыдович. Он знал случай:
   - У одной старой знакомой мне дамы перед финальным маршем Шопена ста-
ли набухать соски. - Сергей Давыдович рассыпался в смехе, но потом скон-
центрировался для рассказа. - И даже возникла  -  понимаете?  -  тяга...
Буквально за несколько дней до смерти. Вы понимаете, что я имею в виду?
   - Она что? Стала про это говорить - про соски и тягу? -  Фаля  безус-
ловно рассердилась.
   - Зачем говорить? Она вела дневник. Это моя тетя...
   - Фу! Какая гадость! - воскликнула Фаля. - Нашел  что  рассказать.  К
Мите это не имеет никакого отношения. Митя на головку был здоров.
   Но что я увидела? Я увидела в Фалиных глазах гнев, который  ну  никак
нельзя было отнести к Сергею Давыдовичу. Скорее уж к его тете с  возбуж-
денными сосками, но тетя-то тут при чем?
   Я перевернула лист альбома. В уголочек для фотографий был всунут рас-
сыпающийся старый конверт, на котором было написано: "Дмитрий".
   Я сочла возможным его открыть.
   Профсоюзная карточка. Членский билет  ДОСАРМа.  Читательский.  Мелкие
фотки для документов. Справки. Об уплатах, сдачах анализов, о наличии  и
отсутствии, о полагающемся и не имеющем права  быть.  Одна  просто  пре-
лесть: "Гражданка Юрченко Любовь Кирилловна прошла проверку на ящур. Да-
на для мясобойни". И лиловое чернильное пятно. Ничего не понять, но чет-
ко видно - Мясниковский район.
   В этом районе жили родители мужа Шуры. Шура обрадовалась,  что  из-за
меня может не ехать туда в очередное воскресенье, а я  возьми  и  скажи,
что охотно съездила бы с ними. Сто лет не была в деревне.
   - Когда еще выпадет случай?
   Действительно, когда тебя еще занесет в Мясницкий район?  По  вероят-
ности попадания это почти как Париж там, Лондон... Но мне как  раз  туда
не надо! Мне как раз надо в Мясницкий район, к Юрченко Л. К. Проверявшей
на ящур свою корову.
   Отдайся на волю воде. Она приведет тебя куда надо. Не исключено,  что
в омут. В сущности, это право воды.
   Оказывается, Люба Юрченко всю свою жизнь жила наискосок  от  свекрови
моей драгоценной Шуры. Зара Акоповна, свекровь, большая, шумная, борода-
тая армянка, даже смутно  помнила  Митю.  Шура  отвергала  это  начисто.
Во-первых, этого не могло быть, потому что "эта старая дура" забыла, что
во время войны ее тут не было. Она была в Нахичевани.
   Но Зара возьми и скажи, что помнит и девушку, у которой были "не  все
дома". По воскресеньям она носила на голове веночек, а куда  делась,  не
помнит...
   Шура наступила мне на ногу. "Ага! - подумала  я.  -  Ты  все  знаешь,
просто не хочешь говорить... Хорошо, не буду..."
   Зару же остановить было невозможно.
   - Хватит, - резко обрезала ее Шура. - Ну сколько можно? Такую бы  па-
мять да в мирных целях!
   - Ты так хочешь? Ладно! Пусть! Я сейчас возьму и выну свою память!  -
кричала Зара Шуре. - Ты этого хочешь, этого? Я все для тебя сделаю,  по-
тому что делаю это не для тебя, а для сына! Для  этого  я  вынимаю  свои
мозги вместе с памятью. Я выбрасываю их в помойное ведро. Вместе с вашим
дядей или кто он вам есть, будь он проклят на том свете, если  ты  из-за
него со мной ссоришься. Так вот. Я не видела его, не видела, какой он из
себя худой, как последняя стадия туберкулеза. Я не видела и не знаю, что
эта женщина, которая напротив, сначала была с ним счастливая, а потом из
нее вышел дух... Все! Кончено! Все в помойном ведре!
   - Я же не говорю, - резко отвечала ей Шура, - что не  было  какого-то
мужчины и что из кого-то не выходил дух. Я про фантазии моей дуры  сест-
ры. Она всю жизнь наворачивает в своей голове такие  сюжеты,  что  можно
подумать, ей больше нечего делать.
   - Я выбросила мозги в ведро, - гордо отвечала Зара, - я выбросила ту-
да имя Митя и закончила тему. Хотя почему не пойти и не спросить правду,
я не знаю... Две минуты - и решение вопроса. Она сейчас в разуме.
   - Нечего вытаскивать покойников из их могил, - твердо отвечает Шура.
   - Хорошо! Хорошо! - кричит Зара. - Это мое пожелание тоже в  помойном
ведре! Ты можешь быть довольна, я подчиняюсь тебе, как ваш  Иванушка-ду-
рачок.
   И она уходит от нас обиженная, а мне неловко,  что  это  из-за  меня.
Приехала и устроила. Не хватало мне чужих скандалов, хотя, видит Бог,  я
не понимаю, что уж такого в моем любопытстве?
   - Ладно, - отвечает Шура. - В конце концов, это наша история...  Если
уж приехала - сходи.
   Я бурно не соглашаюсь. Зачем это мне надо,  кричу  я.  Зачем?  Просто
взбрело в голову. Моча ударила, - помнишь, Шура, так говорила бабушка  о
дурных делах: ударила моча.
   - Но ударила же, - печально говорит Шура.
   - Ну прям! - возмущаюсь я и иду.
   Я уже иду... Я уже на другой стороне улицы. Я открываю калитку и топ-
чу тропинку, посыпанную желтым-прежелтым песком-иностранцем.
   Мне вслед что-то кричит Шура.
   Что-то Зара.
   Залаяли собаки, захлопали двери. А что вы хотели: я ведь на самом де-
ле на всю деревню ворошу покойников.
   Она не подготовила меня, Зара, к встрече с Л. Юрченко. Надо было ска-
зать, какая она старуха, какая она лунь, как высохла ее плоть. Я  нервно
считаю ее года. Ну, приблизительно, исходя из всего... И нахожу, что  ей
еще нет шестидесяти. Странное ощущение, что она не была молодой никогда.
И мне не за что ухватиться, чтобы войти в ее далекое-далекое и  подсмот-
реть.
   - Вы меня извините, - говорю я. - Я из семьи Мити.
   Она открыла дверь, приглашая меня войти. На стене висел увеличенный с
фотографии на паспорте портрет Мити. Сразу после войны они тучами ходили
- увеличители портретов. У меня есть собственный, тайком от  мамы  зака-
занный бабушкой. Я на нем школьница, с белым  гофрированным  бантом  под
шеей. "Художники" на свой вкус вздыбили мне волосы на темечке и  дотошно
выписали улыбку. Она у меня виновато-нахальная, как сказала бабушка: "Ты
тут себе на уме". Был сделан и портрет Шуры. Маляры от фотографии  нари-
совали ей круглые глаза, они так старались передать их  огромность,  что
явно переборщили, получились не глаза, а пуговицы для  тяжелого  зимнего
пальто, мощные пуговицы, которым надлежит держать стеганые полы.
   Бабушка спрятала Шурин портрет глубоко в комод. Сейчас он у меня  до-
ма, и Шура мне на нем нравится. Ведь она на самом деле держатель всего и
вся, так что мастеровые не так уж были и не правы.
   Я поразилась Митиной молодости на портрете. Наверное,  это  случилось
от потрясения старостью женщины, от сравнения,  наконец,  с  собственной
уже неюностью. Митя был на портрете лукав, как будто предвидел этот  мой
приход через время.
   - Как ваше отчество? - спросила я.
   - Меня зовут Любой, - ответила женщина. - Отчество я сроду не носила.
   - Я помню, как вы приезжали к нам с Митей, - сказала я. - Бабушка хо-
дила к вам в дождь ночью.
   - Откупалась, - ответила Люба.
   - Вы можете мне это рассказать? - спросила я.
   - А что рассказывать? Ваша бабушка сказала, что  вернулась  с  фронта
его жена контуженая. А я, мол, кровь с молоком. И найду другого.
   - Понятно, - улыбнулась я. Делался упор  на  основополагающую  Митину
черту. - А что было потом?
   - А потом она его отравила.
   Я сказала ей, что моя сестра Шура осуждает меня за то, что  вторгаюсь
в прошлое, что живая жизнь, по ее мнению, не любит,  когда  возвращаются
назад и перекапывают ее русло.
   - Я с ней согласна, - ответила Люба.
   Она говорила глядя через мое плечо, как будто именно за мной стоял ее
собеседник, ему, не мне, предназначались странные движения пальцев, мел-
кие, изящные, будто она перебирала ноты на округлом инструменте, лежащем
у нее на коленях.
   - ...Это сейчас автобус, - говорила она. - А тогда ехали  на  "кукуш-
ке". И пешком. Он только приедет - и сразу надо обратно. Мы иногда с ним
прямо на приступках в хату любились... Не было времени, чтоб  в  доме  и
как у людей.
   ...Я его далеко провожала...
   ...Иногда мы с ним сворачивали в кусточки и любились уже на  каменной
земле. Видите? - Люба в одну секунду подняла  кофту,  повернулась,  и  я
увидела под лифчиком кривой, плохо зашитый шрам. - Это я  напоролась  на
стекло. Митю посадила на машину, сама иду, а  с  меня  кровь  кап-кап...
Зашла к Вале, нашей медсестре, она увидела, как закричит...
   ...Я ее успокоила, сказала, что живучая и  боли  не  боюсь.  Она  мне
скобки поставила, у нее остались от коровы, когда та распорахала  прово-
локой себе вымя...
   ...Хорошо зажило, быстро, правда, спину сильно  стянуло,  и  я  стала
дергаться... Мне все время хотелось кожу спрямить...
   ...Но ничего... Привыкла...
   ...Митя, правда, когда увидел, просто зашелся. У него случился  испуг
на "если бы...". Ну не случилось же...
   ...С тех пор я брала с собой в поле одеяльце, оно и сейчас живое.  Не
могу выкинуть. Оно пахнет Митей и ржаным холодком.
   ...А может, это мне кажется? Митя особенно пах. Он курил хорошие  па-
пиросы, "Казбек". И пах хорошо. Чистой водой... Знаешь, - страстно  ска-
зала она собеседнику за моим плечом, - знаешь...
   Меня всю как бы размазали по стеклу, лишив формы и содержания. Я ведь
не умею говорить на такие темы, в моем лексиконе просто не было слов про
это. Но в меня впивались слова о ржаном Митином холодке, о запахе чистой
воды, все это смущало не фактом существования, а фактом говорения.  Жен-
щина же торопилась вспоминать Митю страстно, подробно.  Чувственно...  И
лицо у нее при этом было странное - напряженное, дрожащее... Она как  бы
была в той лесополосе, посаженной державным повелением против ветров,  а
оказалось, для греха... Для греха!
   Люба все говорила, и я не могла уйти. Сколько это могло  продолжаться
- ее воспоминания и мое нетерпеливое смущение.
   Я остановила ее:
   - Извините, Люба...
   - А... а... а... - последним звуком кончилась женщина.  -  А...  а...
а...
   На чем она себя перекусила?
   - Извините, - повторила я. - Меня, наверное, потеряли...
   Одним словом, я бежала суетно, стараясь не зацепить ее глазом.  Когда
ненароком зацепила, передо мной  стояла  старая,  заплетенная  морщинами
старуха, играющая на округлом инструменте.
   Зара зажала меня своим большим горячим телом в уголке летней кухни.
   - Ну? - спросила она.
   - Узнала некоторые натуралистические подробности. Все-таки, - сказала
я с чувством, - даже подруге я такого не скажу!
   Зара выпустила меня из жарких объятий, и в этом ее отпускании я  ощу-
тила презрение. Меня это царапнуло. "Мясниковское сестринство, - подума-
ла я. - Они заодно просто по факту прописки".
   Ведь Зара мне нравилась, мне хотелось, чтоб я ей тоже... А она  меня,
считай, оттолкнула.
   Шура же упорно меня ни о чем не спрашивала.
   Когда уезжали, Люба стояла на крыльце, от него бежала желтая  дорожка
песка, и я подумала, что песок не такая уж редкость на этой земле,  даже
если он чисто вымыт.
   Я не собиралась больше встречаться с Фалей, но  она  сама  пришла  на
вокзал меня проводить. Вручила донской джентльменский  набор.  Бутылочку
"Пухляковского", рыбца и домашнее варенье из райских яблок. Это было ми-
ло с ее стороны, но смутило: я ведь к ней приходила без гостинцев и даже
прощаться не собиралась, ан нб тебе... Получалось, она - щедрее...
   - Жаль, - сказала я, - что я так и не увидела Ежика.
   Фаля промолчала.
   Время стремительно ссыпалось в одну ему известную щель. Так  работает
грохот, отделяя мелкое от  крупного,  одновременно  подтачивая  большое.
Смысл грохота - спустить к чертовой матери все и затихнуть в пустоте.  Я
замечаю собственное трясение, знаю, к чему это - к выходу, выходу! Вели-
кое бессилие быть перед могуществом кануть...
   Умерла жаркая Зара. Шура подумала-подумала и оставила себе Зарин дом.
Теперь туда ходил рейсовый автобус, Зарино  подворье  обозвали  "дачей".
Шура написала: "Приезжай! Так завязался виноград, что в августе не будем
знать, куда его девать". Я сумела вырваться только в сентябре...
   Эта женщина, Люба, поди, совсем, совсем старуха, если вообще жива. Да
и Фаля тоже. Сестра никогда о ней не писала, да я никогда и не спрашива-
ла... Ежик... Уже вполне пожилой господин... И нахлынуло это старое, да-
лекое, все в запахах и вкусе, как вчерашнее. А живее всех  живых  -  Ми-
тя...
   "Митя! - говорю ему я. - Я уже старше тебя почти вдвое! Как тебе  эта
хохма?" - "Не бери, птица, в башку, - смеется он. - Вся жизнь - сплошная
кажимость..."
   Все придумываю... Все... Что я вообще могу знать  о  Мите  истинного?
Но, видимо, это свойство породы - заронить в душу другого семечко, и уже
этот другой холит и нежит это чужое в себе диво.  Митя  во  мне  высадил
сад.
   Пала ли я в кого семечком? Проросла ли?
   Шура прямо с вокзала повезла меня в деревню.
   - В городе все равно нет воды. Набираем ванну с ночи, так и живем.
   Шура в моих глазах изменяется скачками. Кажется, совсем недавно я  ее
видела светлой седоватой шатенкой. Сейчас она седая полностью и, что на-
зывается, с вызовом. С вызовом тем, кто колготится с краской  и  пергид-
ролью. Мне она нравится в этом своем вызове; интересно,  знает  ли  она,
догадывается, как я ее люблю? Она скажет на это: "Я стараюсь  без  этого
обойтись. Нежность - скоропортящийся продукт. Мы - сестры.  Это  не  лю-
бовь, это судьба".
   В доме Зары остался ее дух. Я сказала это Шуре.
   - Вот несчастье, - ответила она, - я держу в доме сквозняк, держу!
   - Да нет же! - кричу я. - Я не о запахе. Я о духе.
   - Я человек неверующий, - отвечает Шура. - А запах есть. Пахнет  ста-
рой армянкой. И ничего тут не поделаешь. Внедрилось в стены. Нужен капи-
тальный ремонт. Но ты знаешь, откуда у моего руки растут...
   Наискосок, на месте Любиного домишки, двухэтажный кирпичный  бастион.
Спросить?
   - А эта... Люба... Что с ней?
   Шура пожимает плечами:
   - Понятия не имею.
   Вижу, что врет. Но я только с поезда, я только переступила порог, для
меня стоит целое блюдо оглушительно пахнущей "Изабеллы".  Я  чуманею  от
одного натюрморта.
   - Как там Фаля? - спрашиваю я, но это уже после обеда, когда нет  сил
двигаться, как не было их отказаться от вкуснот, и надо  встать  и  идти
куда-нибудь, идти, чтоб победить в себе то, чего больше всего хочется, -
лежать и лежать.
   - Я у тебя спросила про Фалю, - лениво повторяю я.
   - Да ну ее, - машет рукой Шура. - Старая ведьма. Просила тебя зайти.
   Только на второй день пошла я прогуляться  к  дому-бастиону.  Румяная
молодайка с откровенным деревенским любопытством тут же возникла  у  ка-
литки.
   - Ищете кого или так? - спросила она, жадно ощупывая мой  неказистый,
но неместный наряд. - Эта юбка у вас китайская? Они  говнисто  шьют,  но
материя без химии...
   Нечего стесняться задавать вопросы, и я задаю:
   - На этом месте когда-то жила моя знакомая. Люба Юрченко.
   - Она уже давно умерла, мы подворье оформляли как ничейное... У нее ж
ни родни, никого...
   - А где ее похоронили?
   - На кладбище, где ж еще? Не в мавзолее же... На дальнем  склоне.  Но
точно я не знаю. Что на дальнем - знаю... Армянка покойная к ней ходила,
а потом криком кричала за свои больные ноги. Это ж сначала вниз, а потом
вверх. У нас же не жгут, всех в землю... Прямо горе...  Людям  же  стро-
иться хочется, а места нету. Все захватили мертвые.
   - Это у нас-то места нет? - засмеялась я.
   - Получается! - вскрикнула молодайка. - Стоймя бы уж ставили покойни-
ков, как евреи... Или, на крайность, сидьмя... А  то  ж  навытяжку...  В
длину... Это ж большой получается метраж.
   Румяная женщина... Просто прелесть... Русская красавица... Наше  дос-
тояние... Ну что ей на все это сказать?
   - Спасибо, - говорю я. - Я схожу на кладбище.
   - Убедитесь сами! - кричит она мне вслед. - Убедитесь!
   Я с трудом нашла могилу Любы; собственно, я не нашла и  уже  уходила,
но шли мужики-копатели, поддатые, добрые, они и показали место.  И  даже
сказали какие-то слова, что, мол, вполне хорошая  была  старуха,  ну,  с
легким прибабахом, так кто сейчас без него? Нормальных нет - ваще!
   - Я, например, - сказал один, - я, например, курей не ем. У меня сра-
зу возникает в голове замечание, что это как бы я сам... Ничего  смешно-
го! Я ж понимаю, что дурь, а в момент еды не понимаю...  А  вот  Коля...
Коля боится летать на самолете. Правда, ему не  приходилось...  Но  мало
ли... Но он боится... И у вас тоже есть свое,  просто  можете  не  приз-
наться... Чего это ради, скажете вы, я буду  им  признаваться?  Кто  они
мне? Правильно я говорю или нет?
   - Правильно, - засмеялась я. Потом я пожала их каменные, грязные  ла-
пы, что их очень расположило ко мне, и они даже предложили помянуть баб-
ку Любу, если я выделю соответствующие средства. Я развела пустыми рука-
ми, на "говенной юбке" карманчик тоже не оттопыривался, взять с меня бы-
ло нечего, кроме душевного разговора. Но он, кажется, тоже иссяк,  а  на
подъеме возникли люди с цветами, солидные люди, не то что я, мужички мои
шустро пошли им наперерез.
   Люба умерла уже пять лет как. Могилка ее была проста - холмик с кону-
сом и крестик на нем шапочкой. Я оборвала сорную траву, которая забивала
стихийные ромашки, удивилась собственной печали, объяснила ее  тем,  что
как бы пришла к собственной могиле, ведь как всякий  колокол  звонит  по
тебе, так и чужие холмики стоят тебя дожидаючи. Ну как  тут  не  запеча-
лишься?
   Возвращаясь, решила, что к живой Фале схожу тоже. Это будет  справед-
ливо.
   Попала я к ней накануне самого отъезда, все мои мысли были уже  дома,
и я пришла к ней, ведя себя силой. Я знала, что сын ее, Ежик, часто  бы-
вает в Москве, но не заходит же! Шура сказала, что муж Фали умер от  ин-
фаркта, что Фаля живет одна, не ладит с невесткой и балует деньгами вну-
ка.
   Она была суха и стара, майор медицинской службы. Но обслуживала  себя
сама. В крохотной квартирке ее было опрятно, на подоконнике вовсю  цвели
разные цветы.
   - Из-за них поменялась на первый этаж, - сказала  она,  -  на  первом
всегда хватает напора воды.
   Я спросила ее про внука. Фаля отогнула угол скатерти и достала фотог-
рафию, запаянную в целлофан. Она что, всегда держит ее на столе или спе-
циально для меня положила, чтоб не искать долго? Я надела очки и  повер-
нулась к свету.
   На меня смотрел Митя.
   - О Господи! - прошептала я. - О Господи!
   - То-то! - ответила Фаля со странным удовлетворением. Она взяла у ме-
ня фотографию и сказала с иронией: - Родился, и все пошло по новой...
   - Что пошло? - тихо спросила я.
   - Все, - ответила Фаля. - Такая ядовитая оказалась генетика... -  Она
посмотрела на меня с легки