о с явным озарением Момента. Было непохоже, что он заглох точно в полночь Нового года; ей казалось, что если бы это было точно в полночь, она сразу же заметила бы это, как звук отдаленной сирены, который замирает точно в тот момент, когда ждешь этого.
     За полтора года до того Луиза приехала в Лос-Анджелес и сочла этот город подходящей оперативной базой для следующей стадии своей миссии. Приехав туда с сотнями копий фильмов в багажнике и на заднем сиденье своего ?камаро?, она сняла комнату в захудалой голливудской гостинице под названием ?Хэмблин?, рядом с Сансет-Стрип. И с тех пор в течение восемнадцати месяцев каждую ночь под покровом темноты она забиралась в свой ?камаро? и направлялась в Голливуд-Хиллз, где раскрашивала спутниковые тарелки в черный цвет сажей от своих сожженных пленок, в которую также подмешивала пепел других бесспорных напоминаний о зле: фильмов с пытками, руководств по убийствам, фотографий вскрытых трупов, расистских памфлетов, с„рвайвелистской пропаганды , журналов солдат удачи, нацистских сувениров.
     Во всех домах на склонах холмов телепередачи сбивались, уступая место мемуарам катаклизмов, личным кинохроникам о беспорядках, убийствах, резне, бомбардировках, заложниках, демонстрациях протеста, полях смерти, катастрофах, но не так, как все видят их годами и десятилетиями в теленовостях, а так, как все их себе представляли. Однако в мешанину образов коллективной памяти вторгались сокровенные личные воспоминания - крушение брака, автокатастрофа, смерть родителей, смерть ребенка, неожиданное знание о смертельном заболевании, - среди холмов, где Луиза от дома к дому вела свой крестовый поход, люди вдруг цепенели в своих комнатах от возникавших на телеэкране образов, челюсть медленно отвисала, тело медленно оседало в кресле, загипнотизированное чем-то необъяснимо знакомым на экране - что это? Старый забытый фильм? Минуточку, кажется, я это уже видел - пока вдруг не возникало осознание, что это самые глубоко запрятанные воспоминания, запрятанные много-много лет назад, и теперь как выстрел они выпускают в мир личное тысячелетие: слух, который не следовало распускать, компромисс, на который не следовало идти, кое-что увиденное, о чем не следовало молчать, тайный роман, которого не следовало заводить или не следовало заканчивать, ребенок, умерший при родах, о котором больше не говорили и не думали, так как втайне пытались сделать вид и даже уверили себя, что его никогда не было. Лос-анджелесские ночи 1999 года кишели беспорядочным месивом коллективных и личных воспоминаний. В темноте каждого дома мерцали тысячи беззвучных узнаваний. Каждое утро люди ошеломленно выходили из дому, сорванные с психических якорей, в панике оттого, что атаковались все их многочисленные жизненные установки. В свете утра почерневшие спутниковые тарелки оставляли чувство, что ночью их отмечал пролетавший в выси ангел Двадцатого Столетия, хотя оставалось неясным, означала ли такая отметина, что ангел пожалеет их или же наоборот - обрушит на них свой гнев. Может, из черных тарелок был изгнан бес? Или теперь они стали прорехами в ткани тысяч
елетия, которое не связано с банальной арифметикой произвольных календарей, - пробоинами, за которыми, готовясь к жуткому вторжению, выстраивалась совесть? Каждое утро по вьющейся меж холмов дороге поднимался грузовик, набитый новыми спутниковыми тарелками, белыми и блестящими. За рулем сидел паренек-японец, он заменял изуродованные черные тарелки, которые потом отвозил на свалку вдали за городом, и вскоре возникли легенды, что над этой свалкой висит проклятие.
     И вот в ту ночь, когда Луиза осознала, что больше не слышит звука выстрела, эта тишина не напоминала временную паузу в реве сирены. Луиза не знала точно, когда вдруг перестала его слышать, но это не могло произойти давно. Около половины одиннадцатого она расправилась с последней тарелкой на эту ночь и с чуть большим усилием, чем обычно, толкала свое пятидесятичетырехлетнее тело вверх по склону к припаркованному в тени фонарей ?камаро?. На ней был все тот же, почти двадцатилетней давности кожаный пиджак. Вдруг Луиза остановилась в темноте и прислушалась. Ночь была совершенно тиха. Не было слышно ничего ни в ее воспоминаниях, ни вне их - ни звука выстрела, ни шума машин, ни телевидения, ни койотов в каньонах, ни голосов в коридорах. Город провалился в обморок Двадцать Первого века и больше не проявлял никаких признаков жизни - конечно, если не считать голой девушки, стоящей в окне одного из домов поодаль.

***

     В то утро, когда Кристин ушла от Жильца, она была уверена, что из его постели под дождь ее вытолкнул какой-то внезапный импульс.
     Однако, обдумав все позже, она осознала, что замысел складывался у нее в голове довольно давно. Он складывался еще до той ночи, когда Жилец увез ее в пустыню, до того, как сделал ее передвижным центром своего Календаря, - по сути, замысел начал зреть с того момента, как Жилец написал на ее теле дату: 29 апреля 1985 года. Проснувшись в то последнее утро, Кристин осознала, что в то время, как она вполне могла быть водоворотом удовольствий, она не могла больше оставаться водоворотом хаоса, и потому, бросив последний взгляд на спящего Жильца и отметив, что его черная борода заметно побелела с их первой встречи, сгребла деньги, которые откладывала из еженедельных ста долларов, что он ей платил, надела длинное синее пальто, которое украла из чулана, поскольку он прятал ее одежду, и на рассвете выскользнула из дома как раз вовремя, чтобы остановить парня-японца, везшего в своем грузовике спутниковые тарелки.
     В то утро погода была совершенно безумная, и небо заполняли молнии, в свою очередь заполнявшие тарелки маленькими раскаленными облачками электричества. Когда Кристин выбежала из дома под дождь, сигналя, чтобы он остановился, ‚си сначала выждал, желая посмотреть, кто за ней гонится, сердит ли он, силен ли он и есть ли у него оружие. Вот такая холодная, спокойная рассудительность и делала ‚си, по его собственной оценке, столь опасным типом, не по годам прожженным для своих девятнадцати лет. ?Я предпочитаю сперва оценить ситуацию и понять, во что я ввязываюсь?, - сказал он себе с некоторым удовлетворением. Но он не раз видел, как эта девушка стояла голая в окне дома, и потому притормозил и проследил в зеркало заднего вида, как она запрыгнула в кузов со спутниковыми тарелками.

***

     Проехав несколько кварталов, он вырулил на обочину. Сам он не стал выходить из кабины - хлестал чертовский ливень, - а подождал, пока девушка поймет намек, вылезет из кузова и сядет рядом с ним.
     Она как будто колебалась - возможно, опасаясь, что как только она вылезет, он нажмет на газ и оставит ее на произвол судьбы. ‚си обернулся и постучал в заднее окошко, через которое было видно, как девушка забилась под одну из тарелок. Однако за раскатами грома она его не слышала. Впрочем, вскоре она сама сообразила, что парень ждет ее, выбралась из-под тарелок и забралась на сиденье рядом с ним.
     Он, разинув рот, уставился на нее, ошеломленный чуть более, чем можно было ожидать от такого прожженного, опасного типа.
     - Тебе куда? - спросил ‚си.
     - Куда повезешь, - ответила Кристин гораздо более сексапильным голосом, чем намеревалась, но тем не менее не взглянула на парня, а наблюдала через ветровое стекло за непогодой.
     Что ж, такой ответ ‚си определенно понравился. Как и следовало проницательному, прожженному парню, он задался мыслью, что под этим синим пальто на девушке, наверно, ничего нет.
     - Может, снимешь мокрое пальто? - спросил он, и она ответила:
     - Нет, я так посижу.
     И он сказал:
     - Вот это да.
     - Как понимать это твое ?вот это да?? - спросила Кристин.
     - Никак, - покраснел ‚си.
     Прекрасно, - сказала себе Кристин, - он скотина, как и все мальчишки. Про него даже не скажешь, что до него не доходит, - он даже не знает, что существует некий смысл, до которого нужно дойти. Она дала бы ему лет шестнадцать, но поскольку он работал, решила, что он постарше. Они какое-то время посидели под дождем, ничего не говоря, хотя он все пытался завести беседу - задавал вопросы, на которые ей не хотелось отвечать: ты убегаешь от кого-то? Ты дочь того типа? Куда ты направляешься? Или: что собираешься теперь делать? Или, снова и снова: может, снимешь мокрое пальто? Когда дождь немного стих, он снова завел мотор и поехал по следующему адресу, записанному в блокноте. Кристин смотрела, как он разгружает тарелки и сваливает на склоне, а потом выволакивает черные. Пока ‚си работал, она озиралась, не появится ли Жилец, который, возможно, в этот самый момент рыскал по окрестностям в поисках беглянки.
     За ветровым стеклом все пуще и пуще лил дождь забвения, отмывая лос-анджелесское небо начисто. Проголодавшаяся Кристин стащила у ‚си сигарету. Когда он вернулся в грузовик, то посмотрел на сигарету с большим неодобрением.
     - Я взяла только одну, - сказала она, но его волновало не это: он просто не любил, когда девушки курят. ‚си промолчал.
     - Зачем они красят их черным? - спросила Кристин, когда они подъехали к следующему дому.
     - Кто?
     - Те, кто красит.
     - Кто их знает, - буркнул ‚си, все еще разозленный ее курением.
     - А они что, не работают, когда они черные?
     - Кто?
     - Тарелки, - сказала она. Боже, какой тупой.
     - Разумеется, они прекрасно работают, - ответил он с намеком на высокомерие; его стопудовую уверенность портил лишь наморщенный лоб. На самом деле он не имел представления, работают тарелки или нет; он просто доставлял их.
     - Когда тарелки чернеют, у людей начинает крыша ехать, - попытался объяснить ‚си, - они думают, что из-за этого им по телеку всякое дерьмо видится.
     Ему не хотелось углубляться в эту тему, он хотел только, чтобы девчонка поняла, что доставка спутниковых тарелок - лишь цветочки по сравнению с теми великими делами, что неизбежно ему предстоят.
     В течение последующих часов, бросив наконец таскать туда-сюда спутниковые тарелки по все больше раскисающим от дождя склонам, он рассказывал Кристин, стараясь напустить на себя некий таинственный преступный флер, о своей обширной деятельности на японском черном рынке воспоминаний. В этот день, раскапывая могилы в Парке Черных Часов, ‚си расписывал ей - насколько сам понимал в этом деле, будучи больше американцем, чем японцем, - как за многие годы способность к воспоминаниям у него на родине постепенно усохла, как генетическая черта, которую время и история сделали бесполезной. Это началось в 1946 году, когда император объявил, что не является Богом. Теперь воспоминания каждый день контрабандой ввозились в Токио, где с хорошей прибылью продавались и покупались на черном рынке. ‚си промышлял на кладбищах капсул времени на Западе - обычно глухой ночью, в такую вот непогоду, когда вряд ли кто-то еще мог оказаться рядом, а дождь превращал утоптанную землю в жидкую грязь, - а потом капсулы пересылались в Токио, где клиенты присваивали эту память себе.
     Выбор могилы для раскопок всегда был делом случая. Одна могла оказаться кладезем уныния и сентиментальности, а другая - содержать жалкую кучку хлама, собранного каким-нибудь закомплексованным типом, которому не стоило и напрягаться по этому поводу. За месяцы раскопок на кладбище воспоминаний ‚си случалось находить в капсулах что угодно - от банальных семейных фото, любовных писем, любимых книг, путеводителей, видеозаписей, медалей, кассет с песнями, любимой бижутерии и отрывков из Священных Писаний до безделушек столь личного характера, что не поддавались осмыслению, - от обломков скалы, покрытых нечитаемым граффити, до сломавшихся в какой-то особый момент наручных часов и почтовой открытки с танцовщицей лас-вегасского казино, до пустой бутылочки из-под прописанного лекарства, в которой была только красная скрепка, до маленького серебряного шарика, который никак не открывался и на котором ничего не было написано, до случайной карты таро - как правило, в капсулах попадались Шут или Луна, карты веры и безумия, - до крохотного черного гробика, хранящего в себе зуб и кусочек угля да свернутый в трубочку клочок фотографии обнаженной женщины, занимающейся сексом. В одной капсуле лежал использованный презерватив.
     Было трудно определить, какую ценность представят в Токио эти эзотерические кусочки памятной археологии, в отличие от дневников, например, которые были всегда популярны, или какого-нибудь медальона с фотографией хорошенькой девушки или красивого юноши. ‚си казалось, что поток памяти с Запада в последнее время чем-то заражен; к явно первоклассным вещам подмешивалась порция какого-то неуловимого, но сильнодействующего яда. Последние донесения из Токио сообщали о буйной реакции, а в некоторых случаях даже о передозировке, каковые события, если только это не являлось плодом воображения ‚си, вроде бы совпадали с возрастающими случаями порчи спутниковых тарелок на Голливуд-Хиллз. В приходящих из Лос-Анджелеса капсулах обнаруживались все более причудливые предметы: дверные пружины, вешалки для одежды, приманки для тараканов, протухший мясной фарш, разбитые лампочки, ампутированные регуляторы микроволновых печей. Это не могло не беспокоить ‚си, так как угрожало его бизнесу и придавало большую важность произвольному жребию, определявшему выбор могилы.
     Стоя вместе с ‚си в Парке Черных Часов среди бугорков, из которых предстояло выбрать один, Кристин проговорила:
     - Как насчет этого?
     Когда они выкопали капсулу, что-то в глазах ‚си напомнило Кристин выражение в глазах Жильца, появившееся, когда он написал на ее теле дату: 29 апреля 1985 года. Едва выкопав металлический цилиндр, паренек вдруг набросился на Кристин, заключив наконец своим опасным прожженным умом, что если просто стянуть длинное синее пальто, то под ним действительно не окажется никаких других препятствий. Она стала отбиваться, но тут ‚си вдруг взлетел в воздух и с глухим стуком, который было слышно даже сквозь гром, приземлился в нескольких футах от нее. Лежа на земле под мелким дождиком и полыхающими молниями, отдуваясь и готовясь к отражению следующей атаки, Кристин вдруг осознала, что парень не издает ни звука, и, повернувшись к нему, заметила нечто странное. Он лежал на спине без движения, таращился прямо в небо, с выставленной напоказ эрекцией, и тонкая струйка дыма поднималась оттуда, где из мужчин выходят сновидения. То ли у него сейчас был лучший секс в его небогатой на опыт жизни, решила Кристин, то ли случилось что-то совершенно нелепое - и вдруг поняв, что же случилось, она села на кладбищенский газон и несколько минут смотрела на металлический цилиндр, который касался бедра ‚си, когда сверкнула молния. Она задумалась, нет ли там до сих пор электрического заряда. В физике - или это была химия? - она никогда не была особенно сильна.
     Наконец Кристин решила, что просто оставить капсулу Жильца на земле или в разрытой могиле нельзя, и схватила ее обеими руками. Убедившись, что током ее не ударило, она хмуро и в то же время деликатно вытащила у ‚си из кармана рубашки ключ от грузовика, а самого его закатила в соседнюю яму.

***

     Молния, ударившая в Жильцову капсулу, оставила на ней отметину в виде отчасти черного, отчасти белесого рубца. Это была причудливая клякса, вроде тех, что показывают пациентам психологи, и Кристин увидела в ней пепельную однокрылую птицу, стремительно падающую на землю. Положив капсулу в грузовик, она обыскала бардачок. Там нашелся не только бумажник ‚си с водительскими правами, но еще и билет на самолет в Токио. Голая под своим мокрым пальто, Кристин сидела в кабине и все больше и больше зябла. В конце концов она завела мотор и поехала, просто чтобы согреться.
     Проведя большую часть последних двух месяцев в доме Жильца, она до сих пор совсем не знала Лос-Анджелеса, да и водителем была еще тем. Поэтому всю вторую половину дня она тряслась по улицам со скоростью пятнадцать миль в час, мотор постоянно глох, и проезжающие мимо водители честили ее на все корки. Остаток дня ушел на то, чтобы найти чердак ‚си в центре города, напротив черного пустыря, пересеченного железнодорожными путями и заваленного всяким хламом, где когда-то сошел с рельсов загоревшийся железнодорожный вагон и поджег все вокруг. Чердак ‚си, до которого надо было вскарабкаться на четыре пролета по пожарной лестнице, был пустым и серым, если не считать маленького телевизора и карты на стене, где по-змеиному свернулся кольцом Токио. На антресолях, взирая сверху на остальную комнату, стояли кровать и холодильник, в котором было только пиво, а вдоль стены выстроились несколько огромных морозильных камер, в которых Кристин обнаружила еще больше дюжины капсул времени, запечатанных и тщательно завернутых. Там были также сухой лед и ящики для отправки капсул в Токио. От морозильников на чердаке было холодно, и из-под них по полу постепенно растекалась лужа.
     Кристин пожила на чердаке пару дней, поскольку идти ей было некуда. Но ей там не нравилось, и было неуютно оттого, что чердак принадлежал ‚си, а поскольку она оставила грузовик со спутниковыми тарелками на соседней улице, а не на стоянке у дома, то понимала, что рано или поздно кто-нибудь найдет его и сообщит в полицию, и ‚си начнут искать и придут на чердак. С той малостью денег, что была у нее и что нашлась в бумажнике ‚си, Кристин прошмыгивала через улицу в мексиканский ресторанчик, чтобы поесть. Ей подумалось, что надо бы попытаться купить что-нибудь из одежды; она была полнее ‚си, и его одежда на нее не налезала. Все остальное время Кристин сидела на чердаке, глазея на капсулу Жильца с оставленной молнией черной отметиной в виде однокрылой птицы. Ее снедало любопытство открыть капсулу, но она сдерживалась. Кристин то и дело проводила руками по металлической поверхности, а иногда брала капсулу и потряхивала.
     На вторую ночь, заснув в кровати на антресолях, она проснулась около часа ночи от сердитого стука в дверь. Стук продолжался, и в раздавшихся затем голосах Кристин распознала азиатский язык, хотя и не китайский, среди которого росла в Давенхолле. Она различила имя ‚си. Когда пришедшие вломились в комнату, Кристин тихо-тихо затаилась на кровати, оцепенев от страха.
     - ‚си! - позвал один из пришедших, обращаясь к ней на кровати.
     Судя по голосам, их было четверо или пятеро. Сейчас меня зарежет и изнасилует японская мафия, и все из-за того, что этого идиота убила молния, когда он попытался меня трахнуть, с изрядным раздражением подумала Кристин. Это определенно было бы в духе ее жизни в последнее время.
     - ‚си! - снова позвал один из пришедших.
     Кристин не отвечала. Луч фонарика скользнул мимо нее и по потолку над ней. Она ждала шагов вверх по ступеням к кровати, но вместо этого послышался приглушенный разговор, а потом пришедшие начали шарить по чердаку; лучи фонариков продолжали метаться по стенам. Внизу минут двадцать продолжалась какая-то целеустремленная возня, судя по звукам, раздававшимся из одного угла. Почти не разговаривая между собой, люди приходили и уходили; Кристин слышала, как их башмаки ступали в лужу, натекшую из-под морозильников, и мокрые подошвы шлепали туда-сюда по полу.
     Еще около часа после того, как они ушли, Кристин лежала, оцепенев, а потом, когда отпустил адреналин, в изнеможении уснула снова. На рассвете она вдруг проснулась и села, прислушиваясь, нет ли на чердаке еще кого-нибудь. Осторожно встав с кровати, она подошла к перилам антресолей и глянула вниз. В какой-то момент, изучая развезенную по полу лужу, она вдруг заметила, что морозильники распахнуты настежь и пусты. Все капсулы пропали. Еще через мгновение она вспомнила про капсулу Жильца, лежавшую у подножия лестницы.

***

     Та капсула тоже исчезла. Кристин постояла на верху лестницы, глядя на нижние ступеньки и их ужасную пустоту, потом медленно спустилась и осмотрела пол, будто еще надеясь, что капсула куда-то откатилась сама собой.
     Но она явно пропала, ошибки быть не могло. И тогда наконец - определенно в первый раз с тех пор, как она покинула Давенхолл, а возможно, и вообще в первый раз - все в